В зеркале - пламя свечи

А еще у него до безумия красивые руки. Небольшие, мягкие и округлые, с тонкими пальцами и аккуратными пластинами ногтей. Едва выступающие подушечки покрыты мозолями — неотъемлемая черта любого шиноби; но кожа вокруг удивительно гладкая и — Саске может в этом поклясться — невероятно нежная на ощупь. Он готов смотреть на них часами. Как они сжимают рукоять куная, привычного настолько, что он кажется продолжением руки; как складывают печати, как натягивают обувь — как прикасаются к волосам, откидывая их и обнажая чистый лоб, и самыми кончиками пальцев пробегаются, словно лаская, по закрученной татуировке АНБУ. Как скользят вниз по обнаженному животу. Как ведут по белой, нежной коже — одними подушечками или всей ладонью, горячо и шершаво; каждое движение словно отточено до слитной плавности, и Саске разрывается и проклинает себя, не зная, куда ему смотреть: на гладящую худощавое тело руку или на его лицо. На лице — приоткрытые губы, влажно блестящие в мягком свете; из них вырывается дыхание — поначалу негромкое и сдержанное, а потом все больше и больше сбивающееся и заглушающее все звуки в мире Саске, даже бешеный стук несущегося сердца. Или смотреть на медленно ползущую между лопаток каплю пота — она собирает испарину на чистой, блестящей коже, скользя влажной дорожкой все быстрее и быстрее и скрываясь наконец в ложбинке внизу спины. Такие же горячие капли ползут по скрытым волосами вискам, заставляя черные пряди взмокнуть и прилипнуть к щекам; второй рукой Итачи проводит по скулам, словно небрежно, но на самом деле выверенно, отбрасывает волосы, и они легко и изящно ложатся на влажные скулы. Его движения все такие: красивые, будто бы непринужденные и отточенные до доли дюйма. Они прекрасны, и прекрасны напоказ; они рассчитаны на жадного, внимающего зрителя, и этот зритель точно не пропустит предназначенного ему тягучего, неспешного представления. Он смотрит полуприкрытыми глазами из зеркала, и его черные, томящиеся жаждой глаза мягко блестят в неверном свете. Он ловит каждое движение, затаив дыхание, и Итачи улыбается с неприкрытым наслаждением и ощущаемым превосходством, смотря на такую же улыбку напротив себя. Его тщательно отработанное зрелище рассчитано лишь на одного человека, и этот человек с такой же истомой ждет, пока сможет это увидеть — Итачи и его отражение, влюбленный в это молодое тело зритель, которым является он сам. Мама просила отнести ему онигири. "Он не хотел бы отрываться от тренировки", — пояснила тогда она, и Саске был с ней полностью согласен. Ни к чему мешать брату совершенствоваться, хоть он бы и сказал, что тот уже совершенство; и мальчик запихал сверток в сумку, сминая заботливо вылепленные из риса материнскими руками треугольники. Сколько ему тогда было лет? Может, десять, может, одиннадцать; скорее ближе к девяти, но сам Саске сказал бы, что он не помнит и дня, когда не знал бы об этом. Об этих неправильных, обреченных на бесконечную тоску чувствах брата. Но разве может быть счастливый конец, если единственный, кого ты любишь, всегда будет рядом, так, что можно в любой момент коснуться рукой — но ничего не почувствуешь, кроме прикосновения собственных дрожащих пальцев. Нии-сан тренировался в лесу. Тренировочное поле, конечно, удобно, но мало когда шиноби АНБУ выпадает сражение на настолько подходящей для боя местности. Так, во всяком случае, это объяснил сам Итачи; отец кивнул и похвалил его за усердие, а мать пустила на глаза легкие слезы гордости. Саске же знал, что брат просто хочет уединения. А в тот день он окончательно понял, почему: подобная тренировка точно не была рассчитана на то, что ее кто-то увидит. Теневые клоны; Итачи умел создавать их уже несколько лет — незаменимая в бою и тренировках штука. Но молодой гений клана в одиночестве пытался выучить иное их применение. Это была попытка прикоснуться к самому себе так, словно это не ты; попытка обойти свои проклятые чувства, безответные, обращенные в пустоту. Саске видел блестящий пот на лбу брата, измотанного часами безжалостной растраты чакры; но тот все равно упорно складывал раз за разом печати и выдыхал сокровенные слова, вызывая свою копию из облака дыма. Два Итачи — то, отчего у отото все внутри переворачивалось; он скрывался за густой листвой и жадно смотрел, не желая пропустить ни мгновения этого чуда. Нии-сан осторожно шагал к своему клону, не отрывая от него завороженных глаз, и с почти чувствующимся трепетом поднимал руку; бережно касался ею своей собственной щеки, и его же голова покорно склонялась, подставляясь под эту полную нежности ласку. Проводил кончиками пальцев по скуле и скользил ими к подбородку, приподнимал его — и медленно приближался, мягко и сухо целуя. Быть с тем, кого любишь, — то, чего он отчаянно хотел и что ему было недоступно; он неизменно терял концентрацию, растворившись в чувствах, и клон с громовым хлопком исчезал в белых клубах, оставляя одинокого, потерянного Итачи сжимать в объятиях воздух. Если бы Саске спросили, кто для него самый важный человек в этом мире, он бы ответил: "Брат". И тогда, смотря на своего аники, искривляющего губы в невыносимом отчаянии и без тени жалости к себе снова складывающего печать, он невольно смаргивал влагу и клялся, что найдет способ сделать так, чтобы Итачи прикоснулся к своей мечте. Зеркало… Холодное, бесчувственное стекло, за которым нет ничего, кроме бесстрастного отблеска. Зеркало всего лишь возвращает к тебе твой собственный образ, забирая из него малейшие оттенки жизни. Мертвое и безразличное. Оно не может заменить мягкого, отзывчивого тепла тела под ладонями; оно дает лишь холод, но и этот холод может стать огнем свечи для мотылька, если тот уже отчаялся увидеть свет. Итачи похож на мотылька. Он знает, что сгорит, но все равно летит на пламя, чтобы с тихим треском исчезнуть, оставив после себя виток дыма. Он знает, что почувствует лишь кратковременное, исполненное тоски счастье, за которое будет расплачиваться потом часами невыносимой муки. Но отказаться от него… Саске прекрасно понимает, что это невозможно; он и сам жестоко терзает себя, мечтая о брате, который никогда не будет ему принадлежать, но лишить себя таких мимолетных, болезненных крупиц счастья не может. Если их не будет, все, что ему останется — это пустота. Гулкая тишина без единого проблеска света; лучше, наверное, все же приманивать себя огоньком свечи, с готовностью подставляя свои крылья пламени, чем висеть в темноте и не слышать ни звука. И Итачи приманивает. Смотрит в холодное стекло прикрытыми влажными глазами и видит скрывающуюся за ним тень; видит того, кого любит, такого близкого и навсегда отделенного бездушной прозрачной гранью. Касается ладонью бесстрастной поверхности и смотрит на покрытое жаркой испариной тело; приоткрывает губы и шепчет имя любимого — свое имя, и ласкает мокрой от пота рукой разгоряченную кожу, ускоряя дыхание и срываясь на стон. Этот звук — самый сладкий, который только может представить себе Саске; низкий, негромкий, заставляющий ладони мгновенно взмокнуть, а сердце сжаться и тут же пуститься в мучительный бег. Итачи смотрит в свои глаза из-под слипшихся прядей, и его взгляд затуманен наслаждением — одиноким, болезненным, но таким желанным, и он снова стонет, закидывая голову и опуская веки, и пустое, молчаливое стекло принимает на себя белесые капли. А Саске подносит руку к губам. Сперма на вкус удивительно греховна; если бы его спросили, что на свете есть грех — он бы сказал: "Это брат", если бы спросили, от какого греха он не сможет отказаться — он бы ответил: "От брата". Брата, который остается один даже в моменты близости с любимым. Который успокаивает сорвавшееся дыхание, тяжело вздымая влажные плечи; который поднимает голову и всматривается в отражение в бездушном стекле, а потом обессиленно падает на колени и касается холодной поверхности лбом. На зеркале тут же появляется мутный след от его дыхания; Итачи тяжело дышит, прижимаясь ладонями к стеклу, словно пытается обнять охваченное тоскливой истомой после оргазма отражение, а потом медленно приближается, даря своему любимому поцелуй — и его губ касается только ледяное зеркало. А Саске тихо прикрывает дверь и уходит. Охваченный сначала сладким желанием, а затем — отчаянной болью брат не заметил его, и подросток точно знает, что еще придет. Так же преступной тенью прокрадется и приоткроет дверь, и будет смотреть на то, как Нии-сан сжигает себя в адском пламени зажженной свечки — и будет сжигать этим самого себя. Саске решается на это через месяц. Позволить брату прикоснуться к любимому и получить возможность дотронуться до него самому. Он будет счастлив, уверяет себя отото, и это не пустые утешения; Итачи и правда коснется своей мечты спустя долгие годы ударов о прочное, глухое стекло. Нии-сан сидит на коленях перед низким, совершенно пустым столом и читает истрепанный свиток. От двери хорошо видно, как движутся его пальцы — легко, почти неосознанно, самыми кончиками поглаживая оголенное предплечье. Эта ласка выглядит интимнее, чем жаркий, неприкрытый секс; Саске чувствует, как перекатываются мышцы его горла, проталкивая по пищеводу вязкую слюну, и делает нерешительный шаг вперед. Итачи откладывает свиток и поднимает голову; он смотрит на брата спокойно и устало, так, словно свеча наконец добралась до его трепещущих от холода крыльев. Саске не отрывает взгляда от мутных прикрытых глаз перед собой; его руки чуть дрожат, медленно поднимаясь к груди, но печать складывают довольно уверенно — и из расширившихся глаз аники тут же исчезает вся усталость. Недоверие, восхищение, тоска — все это в хаосе мечется во взгляде брата. Он осторожно поднимается и шагает к Саске, так тихо, словно боится спугнуть явившееся ему наваждение. Смотреть на него с высоты его же роста странно и непривычно, так же, как и ощущать себя в этом теле; в глазах Итачи — застарелая боль и долгожданное чудо, а еще любовь, любовь, с которой он смотрит сейчас на отото — и в то же время на самого себя. Эти чувства обращены не на Саске, и понимание этого кунаем полосует по сердцу, но видеть своего аники счастливым, пожалуй, стоит, чтобы это терпеть. Итачи приближается и касается гладкой щеки, словно пытаясь увериться, что перед ним не мираж; младший чувствует кожей прохладные пальцы и прикрывает глаза, отдаваясь этой исполненной нежности ласке. Нии-сан видит в нем сейчас не брата, а самого себя, но вряд ли это имеет хоть какое-то значение; пусть Саске никогда не сможет получить ту особенную любовь, которая теплится сейчас во взгляде аники, но зато теперь он может к нему прикоснуться. Мягкие губы целуют осторожно и нежно. Саске отвечает, чувствуя легкую, теплую влагу; если бы его спросили, что в мире приятнее всего на вкус — он бы ответил: "Брат", его кожа, его рот, его руки — когда Итачи отстраняется и смотрит в его глаза, Саске подносит до безумия красивую кисть к лицу и бережно касается губами ладони. Его поцелуи сухи и неторопливы. Он старается передать ими всю скопившуюся нежность, и Нии-сан смотрит на это из-под прикрытых век с завороженным томлением. Тонкие синие вены, просвечивающие сквозь кожу запястья — Саске мягко касается их и чувствует, как бьется, замирая, под губами прерывистый пульс. Он медленно поднимается и глядит на Итачи, встречается с его взглядом, в котором намешаны самые разные чувства, и Нии-сан кладет потеплевшие ладони на его талию и притягивает к себе. Он склоняется и целует обнаженную шею — свою шею, и Саске покорно закидывает голову назад, позволяя ему творить со своим телом что угодно. В его ласках нет ничего от горячей, исступленной страсти. Они исполнены нежности и любви, и младший чувствует, как от этих прикосновений его сердце щемит глубоким теплом. Эта близость хрупкая и недолговечная — Саске чувствует, как у него кружится голова, и из последних сил заставляет себя сосредоточиться на сохранении техники. Но его чувства слишком сильны, и он не может ее удержать; под руками Итачи снова тело его младшего брата, и он отстраняется с болезненным, пустым разочарованием во взгляде. Нии-сан стоит и молча смотрит на отото. В его глазах — мучительный упрек, который, возможно, Саске только придумал себе; он глядит на Итачи с раскаянием, и горячая вина затапливает его, жаром бросаясь на скулы. — Я буду тренироваться, Нии-сан, — хрипло шепчет он и стискивает в кулаки побелевшие пальцы. — Клянусь, я смогу удержать ее до конца. Взгляд брата теплеет в глубокой благодарности. Он улыбается — едва заметно, словно говоря "спасибо", а потом наклоняется и мягко касается его губ. Сейчас Итачи целует не себя — он целует Саске, и этот поцелуй кажется отото самым желанным из всех, что сегодня были. Но свои чувства брат уже отдал другому, и, возвращаясь к себе, младший понимает, что ему никогда, ни за что не обратить их на себя. Такого человека, как Итачи, достоин только сам Итачи, и Саске горько улыбается каждый раз перед тем, как снова сложить печать.