Забери меня себе (18+)

Феликс спешил, правда, очень спешил. Он ненавидел возвращаться домой за полночь по многим очень уважительным причинам, в том числе и потому, что если он не высыпался, то следующий день для него становился мучением. А ему никак этого было нельзя сейчас допустить: проект входил в решающую фазу, он должен быть за компьютером крайне собранным, так как малейшая ошибка может похоронить всё то, над чем они с группой работали долгих три месяца. Но вот сегодня они снова задержались, переделывая по требованию заказчика часть оформления, которое, в связи с чем-то там, не совпадало теперь с их видением обновлённых разделов сайта. И в принципе сильно никто не возмущался: они работали на огромную корпорацию, что для молодой фирмы было просто запредельно престижно. Бабки им за это платили весьма достойные, поэтому они, конечно, из штанов готовы были выпрыгнуть. Но после того как запланированная часть была закончена, неутомимый Чанбин потащил всю группу в сульчиб, чтобы угостить. Феликс не пил — это был принцип, так что его бессовестно использовали для развоза чуть захмелевшей компании по домам. В принципе никто сильно не набирался — всё-таки завтра надо было работать усерднее, чем обычно, чтобы вовремя всё закончить, но и за руль садиться никому, кроме Феликса, было нельзя. Так что когда он доставил последнего — Минхо, уже была полночь. А потом этот упрямый альфа полез к Ликсу целоваться, что делал всегда, когда был навеселе, не теряя надежды соблазнить милаху Ли, на которого умильно поглядывать начал с самого появления солнечного омеги в фирме. Постоянно то за щёчки потискать просился, то приобнимал красноречиво, то вкусняшек притаскивал, то мягко обнимал сзади и утыкался подышать нежной акацией, которой пах омега. И Ликсу Минхо вроде как нравился, так что он, памятуя о своих лютых течках, был даже моментами не против. Привечать не привечал, но и не шарахался, не возмущался. Вот и сейчас, когда альфа, отстегнув ремень безопасности, хищным движением прижал его к сиденью, впиваясь в губы и обдавая алкогольными парами с призвуком гранатового вина — своего природного запаха, — Феликс сначала решил не сопротивляться. Минхо был красавчиком, любимцем всех омег в офисе, при этом о нём не было слухов — что он кого-то обидел или кому-то в постели не угодил. Да, не очень серьёзный, может, порой бесцеремонный, но чего не простишь за страстный взгляд кошачьих глаз и умелые губы и руки? Феликс, сам ужасно удивившись этому, даже ответил ему: обвил руками сильные плечи, пустил альфий язык вылизать свой рот, задыхаясь от постепенно накатывающего возбуждения, запрокинул голову, подставляя длинную красивую шею под пухлые губы и даже зубы Минхо, но… Но когда почувствовал нахальную руку на своей ширинке, когда понял, что Минхо хочет взять его прямо здесь: судя по усилившемуся запаху, возбуждён альфа был будь здоров, — Феликс запаниковал. Нет, нет! Он не хотел этого. Милый — да. Приятный на вкус — очень. Лечь под него — нет. Только не это! Ликсу достаточно было, как всегда, только представить, как Минхо зажимает его под собой и входит, не давая вырваться, как начинает рвано и грубо двигаться, обжигая всё внутри огненной болью… — у омеги всё внутри переворачивалось. Только не это. Только не снова. Только не это жуткое ощущение, как будто тебя разрывает, как будто… Нет, нет, нет. Феликс оттолкнул Минхо, умудрился открыть дверь, вырваться из-под рычащего от страсти и желания альфы — и убежать. Завтра им будет стыдно смотреть друг другу в глаза, но лучше пережить это, чем снова заистерить уже в процессе, как тогда, когда он, отчаявшись, уступил много лет добивавшемуся его другу Сынмину... Тот, несмотря на слёзы и мольбы Ликса, остановиться не смог: рыча, он вжал голову Ли в постель и, яростно ускорившись, вколачивался, пока не кончил внутрь. Феликс смотреть на него после этого не мог, хотя ни в чём не винил и всё понимал: ведь он сам позвал, сам разрешил, сам попросил избавить его от этого вынужденного воздержания. Но уволился из фирмы, где они работали вместе, и уехал из родного города в Сеул, чтобы не видеть его виноватый щенячий взгляд. А ведь они были соседями по лестничной клетке, знакомы с малолетства. С Минхо он такого не мог допустить, потому что больше бежать ему было некуда. Поэтому он бросил распалённого альфу в своей машине, а сам, быстро скрывшись у него из вида, пошёл домой пешком.

***

Это было ужасно. Тьма на улице была самым страшным его врагом. Из-за этой тьмы, а вернее, из-за тех, кто однажды на него из неё выпрыгнул и сломал, уничтожил, обесчестил, Феликс и был таким — неправильным, не подпускавшим к себе ни одного альфу. Порезы, разрывы и синяки прошли, а вот раны в душе саднили так, как будто всё случилось вчера. Он пытался, он прошёл психотерапию, он не злился больше на всех альф подряд, осознав, что виноваты только те двое — и таковы не все представители этого гендера. Он пытался завести отношения — всё-таки ему было двадцать восемь, он чувствовал её — потребность в тепле и доверии к другому человеку — ничего не выходило. Как только альфа начинал зажимать его понастойчивей, Феликс давал стрекача. Он пытался вот так, как с Минхо, — на пару ночей, ни к чему не обязывающий секс — не получалось. Этот красавчик ещё далеко смог зайти: обычно всё заканчивалось на этапе глубоких поцелуев. Может, это и значило, что Ликс был на пути к выздоровлению, но Минхо уже точно ничего не обломится. Если он, конечно, не согласится долго-долго ждать остроумного, улыбчивого и очень доброжелательного в общении со всеми, кто не зарился на его задницу, Ликса, которого весь офис называл Солнышком. А Минхо не согласится. Не настолько Ликс ему нравится. Такси вызвать Феликс не мог: деньги и карточки остались в машине, а вернуться туда он не смог себя заставить: глухое рычание и жадный оскал Минхо стояли в памяти и вызывали дрожь. Поэтому он собрал волю в кулак — и зашагал к дому. Он спешил, очень спешил, стараясь отвлечь себя мыслями о проекте, о планах на завтра, о собрании с начальником отдела, который очень хвалил работу Феликса и Чонина, младшего коллеги-омеги, и обещал солидную премию, что грело сердце Ликса мыслью о покупке нового оборудования к домашней студии звукозаписи. Музыка была хобби Ли, очень серьёзным, не дававшим сгинуть в пучине отчаяния в трудные времена. Так что идея побаловать себя в этом плане очень его привлекала. Он даже улыбаться начал по поводу этого, пошёл чуть медленнее, наслаждаясь тёплым летним воздухом, напоенным ароматом цветения. Ликс решил достать телефон, чтобы посмотреть время, когда порыв ветра принёс звуки какой-то возни и чьё-то приглушённое, но отчаянно-жалобное «Помогите! Помм-м-м…» — далее очевидный стон сквозь зажатый рот. О том, что, собственно, происходило в глухой чёрной подворотне, рядом с которой проходил Феликс, сомневаться не приходилось. Тогда, десять лет назад, ему никто не помог, хотя он тоже кричал и отбивался отчаянно. Ему тоже закрыли рот — сунули в него его собственный шарф и пригрозили перевязать шею ремнём так, что точно останется след, а может, и… если он не заткнётся и не будет послушным. И сам себе он тогда не смог помочь. Каждый раз, вспоминая об этом, он проклинал себя за беспомощность, но кроме того — тех, кто шёл мимо и стыдливо прятал глаза, делая вид, что не слышит его. Такие были, Ликс был уверен: время было не столь позднее, чтобы на улице никого не было. Но смельчаков не нашлось. И тогда он решил стать сам таким смельчаком. Он занялся самбо и каратэ-до, стал качаться, проходил психологические тренинги. Он упорно работал, оттачивал приёмы, каждый раз на месте противника в спарринге представляя нелюдей, которые его изнасиловали и бросили в парке, всего в крови, пытающегося собрать себя, чтобы хотя бы позвать на помощь. Поэтому в клубе, где он занимался, он считался одним из самых жестоких партнёров. Возможно, всё это было именно ради того, кто сейчас мычал от отчаяния, не в силах победить в схватке с потерявшими человеческий облик альфами-насильниками. Оглянувшись и убедившись, что, кроме как на него, несчастной жертве в подворотне рассчитывать не на кого, он решительно побежал на зов несчастного. Их было двое — альф, напавших на невысокого стройного юношу-омегу, которого они повалили на землю и с которого уже стащили штаны и бельё. Один альфа сидел на коленях около красного залитого слезами лица и надрачивал себе, собираясь сунуть свой член омеге в рот. Второй рукой он пока зажимал этот самый рот, сунув туда пальцы и практически держа его за челюсть. Второй же, навалившись на спину парню, пытался вставить ему. Тот сопротивлялся, старался ужом вывернуться из-под мощной туши второго альфы, который рычал и матерился, упорно стараясь сунуть свой огромный член между половинок юноши, глаза которого вылезали из орбит от боли и ужаса. Он отчаянно мычал и сучил ногами, однако второй насильник медленно, но верно приближался к своей цели. В глазах у Феликса потемнело от бешенства. Первый альфа увидел его и, вынув руку изо рта жертвы и не спуская пьяного взгляда с подходящего Ли, положил её на голову омеги и прижал его лицом к асфальту. Юноша захрипел и закашлял, пытаясь выдираться из последних сил, которые явно оставляли его. — А что за конфетку нам сюда попутным ветерком занесло, — слащавым голосом почти пропел первый. — Эй, Хав-и, глянь, может, этот беленький и сладенький будет посговорчивей? Второй альфа повернул к Феликсу голову и окинул его быстрым похотливым взглядом. — Будет вторым, но сначала я этого хочу, — буркнул он, перехватывая юношу под собой за живот и вздёргивая его задницей вверх, чтобы лучше раскрыть. Тот изогнулся и закричал — отчаянно, жалобно, умоляюще: — Нет, нет, прошу вас! Я беременный… беременный! Пустите! Умоляю! Не надо! Феликс, не раздумывая больше, кинулся на альфу, который уже пристраивался, почти войдя в омегу и сжимая его поперёк тела. Он нанёс несколько быстрых ударов сбоку по ушам, по шее, оглушив и вырубив первого насильника. А затем с разворота ударил ногой в голову начавшего вставать второго, сразу отправив его в нокаут. Юноша, упавший на руки вперёд, зарыдал, завыл и, свернувшись в позу эмбриона, обнял свой живот руками, бессвязно, горячечно шепча: — Беременный… я беременный… не трогайте… мой ребёнок… прошу… не трогайте… Феликс быстро набрал полицию и вызвал наряд, сказав, что на месте останутся вырубленные насильники, а жертву он заберёт с собой. Потрясения в виде допроса в полиции беременному бедняге явно были не нужны. Ликс по телефону пообещал привести жертву в отделение полиции, если тот будет в силах это сделать. Ему сказали, что в этом случае они ничего не обещают. Феликс заколебался, глядя на всё ещё лежащего на земле и пытающегося прикрыться своими джинсами омегу, который явно был не в себе, и решительно повесил трубку. Он осторожно подошёл к юноше, который дёрнулся при его приближении, но потом поднял на него глаза — и Феликс замер. Огромные, чистые, обрамлённые иссиня-чёрными ресницами — даже залитые слезами и красные — они были самым прекрасным, что он когда-либо видел. Пареньку было лет двадцать, не больше. Взлохмаченные волосы были лёгкими и пушистыми, покрытая отвратительно-алыми пятнами шея — длинной и тонко-беззащитной. Неширокие плечи, очень стройный, дрожащие руки, прижимающие живот… И главное — детски-пухлые, нежные щёчки, делавшие юношу похожим на хомячка или белочку. Разбитые в кровь губы омеги зашевелились, и Феликс не без труда оторвался от созерцания юного красавца и заставил себя сосредоточиться на том, что он говорил. — Спасибо... спасибо... спасибо тебе… спасибо… — шептал юноша, бегая искательным взглядом по лицу Феликса. Тот осторожно протянул руку и сказал: — Вставай, солнышко. Тебе надо одеться. Ты… будешь объясняться с полицией? На лице у омеги появился ужас, и он забормотал: — Нет, нет, только не полиция… прошу, господин… только не полиция… Феликс не стал больше задавать вопросы. Он молча помог омеге подняться, подал боксеры и джинсы. Юноша мучительно покраснел, и Феликс тут же отвернулся, чтобы ещё больше его не смущать. Пока тот натягивал одежду, Феликс спросил: — Ты… как здесь очутился? Я могу проводить тебя до дома? Омега молчал. Подождав, Феликс спросил ещё раз: — Опасно сейчас одному бродить, тем более — в твоём положении. Тебя проводить? Где твой альфа? Молчание в ответ заставило Ликса обернуться. Омега сидел на земле, явно пытаясь справиться с дурнотой. Он по-прежнему не до конца пришёл в себя и явно не мог связно ответить на вопросы Ликса. А между тем издалека уже слышалась полицейская сирена. Феликс, недолго думая, осторожно приподнял парня, помогая ему встать, и, подхватив его на руки, понёс из подворотни. Юноша, высоко ахнув, в страхе ухватился за его плечи. Феликс знал, что не производит впечатления сильного человека, однако в силе своих рук был уверен, так что и не подумал отпускать омегу. Он донёс юношу до сквера, где опустил на лавочку и, устало выдыхая, присел рядом. Омега был не очень тяжёлым, но Ликс шёл быстро, так что слегка всё-таки запыхался. Отдышавшись, он спросил у таращившегося на него омеги: — Ну, что ты смотришь? Как тебя, беременного, твой альфа в такое время из дома отпустил? — Он выгнал меня из дома, — тихо и хрипло ответил ему парень. — Узнал, что я… что… он выгнал меня... Феликс, не ожидавший такого поворота, растерялся и заморгал глазами. — Но ведь ты… беременный… — Он уверен, что не от него… — Омега опустил глаза и покраснел. — А… тот, от кого ты беременный?.. Он...? — Он замужем… Он… меня… неважно… — Юноша, покачиваясь, встал и нерешительно протянул Ликсу руку, представляясь: — Хан Джисон. Омега… Ну, ты знаешь… — Он горько улыбнулся. — Ли Феликс, омега, — сказал Ликс, пожимая руку. — Омега?.. — удивлённо прошептал Джисон. — А я и думаю: странный аромат для альфы… Слишком … нежный и … приятный… Но ты такой сильный… так дерёшься.. Ты такой крутой… омега Феликс Ли… Ликс почувствовал себя страшно польщённым от того, как мягко и с каким восхищением это было сказано. Джисон нерешительно посмотрел на него и поёжился: ему явно было холодновато. Стресс, позволявший до этого не чувствовать холода, потихоньку спадал, организм требовал своего, а его куртка, видимо, осталась в подворотне. И омегу начинала бить дрожь. — Я провожу тебя … Куда тебе?... — спросил Ликс, умоляя внутренне Джисона не прогонять его, не отказываться от его помощи: он почему-то чувствовал, что хочет оставаться рядом с этим похожим на белочку парнем. — Я… — Джисон смешался. — Я собирался в круглосуточную сауну… Мне… мне пока некуда идти… Я пока не решил…. Его начало трясти крупнее, он стал растерянно озираться и обнимать себя руками. — Ясно, пошли, — решительно сказал Ликс. — Ку… куда? — спросил Джисон, хлопая ресницами. — Ко мне. Тут недалеко. — Нет, не надо, не надо, я не … могу. Я в сауну… — Ближайшая в получасе ходьбы, — покачал головой Ликс. — Да и то я не уверен, что она работает. А я живу за углом. У меня есть … комната... Он смутился. У него было ощущение, что он навязывается омеге, которому явно было неуютно от его слов. — Слушай, — решительно сказал Ликс. — Я тебя не для того спас, чтобы сейчас простыл и заболел. Тем более… В твоём положении. Я обычно не веду домой первых встречных, но тебе мне почему-то хочется помочь, Джисон. Ты… Ты попал в такую же беду… в общем, я приглашаю тебя к себе… Собраться с мыслями и решить, что делать дальше. — Разве… разве можно мне доверять? — тихо спросил Джисон. — Ты ведь меня совсем не знаешь, как можно… — Он отвернулся, быстро вытер глаза и, явно делая над собой усилие, проговорил: — Я сам себе больше не доверяю… А тут ты. Не стоит, Феликс Ли. Я этого не стою. Нельзя таких распущенных и безответственных тащить к себе в дом, поверь… Слушая это отчаянное бормотание, Ликс чувствовал, как наливается его сердце странной, иррациональной нежностью и сочувствием к этому несчастному незнакомцу, а душа — злобой и ненавистью к его обидчикам. Потому что мальчишку явно обидели. И, кажется, повесили на него какую-то вину. — А давай я как взрослый и самостоятельный мальчик сам решу, кого тащить в свой дом? — мягко сказал Ли. — Пойдём. Холодно. Как минимум горячую ванну, плед и чашку чая ты заслуживаешь. Все этого заслуживают, если пережили … такое. Ресницы Джисона дрогнули, и он кивнул.

***

Выкупанный, накормленный, разморенный теплом, одетый в мягкую пижаму Ликса, сидящий на диване в зале с чашкой какао Джисон был невозможно очарователен. Его глаза слипались, он чуть не пролил содержимое чашки, но не отставил её, а лишь крепче ухватил, признавшись, что за какао готов продать душу дьяволу. Феликс не задал ни одного вопроса, не кинул на него ни одного лишнего любопытного взгляда. Он понимал, что сейчас Джисону тяжело. И было похоже, что он сам не совсем понимает, что и как произошло в его жизни. Феликс уложил гостя в маленькой комнатке для гостей, а через полчаса не удержался — и зашёл на него посмотреть. Джисон спал, раскинувшись на постели и скинув с себя плед, его чёрные волосы красиво смотрелись на белой подушке, обрамляя румяное лицо с невозможными щёчками так, что Ликсу немедленно захотелось их поцеловать — такой нежной, мягкой, шелковистой казалась кожа на них. Одёрнув себя и покраснев от своего странного и нелепого желания, он лишь осторожно укрыл Джисона снова пледом и быстро покинул комнату юноши. Первая мысль, с которой Феликс проснулся утром по будильнику — еле-еле, как и думал, потому что не выспался от слова нихрена, — было «Мой омега... Если он убежал, будет больно…» Он вскочил и метнулся к комнатке для гостей. Джисон лежал на боку, умилительно сложив руки под щекой и пустив тонкую ниточку слюны на подушку. Ликс выдержал минуты три. А потом нагнулся и мягко поцеловал выпяченные губы, слизывая слюнку и ощущая невероятно приятную сладость черничного пирога — личного аромата омеги. Кроме того, он почувствовал лёгкий аромат малины: видимо, так пах ребёнок Джисона. И именно эта тонкая, чуть терпкая и кисловатая нотка в сладком запахе омеги заставила сердце Феликса сжаться в спазме щемящей нежности. Это было что-то невероятное, странное, жутко неправильное. И не дай бог Джисон узнает об этом. Но … Феликс склонился над шеей и плечом омеги, с которого сползла пижамная майка, и провёл языком по чуть вспотевшей от сонного тепла коже, задержавшись губами у выемки. «Мой… — в смятении думал Феликс. — Не может такого быть. Нельзя этому позволить развиться. Но … мой. Не отпущу...» Джисон неожиданно чуть вздрогнул и стал медленно поворачиваться, его брови свелись в домик, а на ресницах внезапно блеснула слеза, губы дрогнули и приоткрылись. — Дон… Хёк… — чуть слышно простонал он. — Не надо… прости … любимый… Феликс отпрянул, почувствовав удар в самое сердце, и спиной вперёд отойдя к двери, быстро вышел. Омега не был его. И никогда не будет. Он поссорился с мужем, но… любит его. А значит... Этот самый Донхёк простит его. А Феликс... Поможет, пока они не разберутся, а потом помашет приветливо им рукой и исчезнет — как и положено приличному человеку. Уходя на работу, он оставил омеге записку, умоляя не делать глупостей и не исчезать и не напрягаться. Чтобы снова не попасть в неприятности.

***

Возвращаясь домой с работы, где сегодня так и не смог сосредоточиться и проникнуться радостью от успешного окончания основной части проекта, Феликс готовил себя к тому, что придёт в обыденно пустую квартиру, что Джисон позвонил мужу, они помирились — и он уехал. Мысль об этом преследовала его весь рабочий день, делая настолько несчастным и растерянным, что даже тоскливые извинения Минхо он воспринял тепло и обнял, говоря, что всё понимает. Минхо, готовившийся, очевидно, к долгим и печальным объяснениям, мощно офигел от жизни, а потом офигел в принципе, потому что тут же воспользовался ситуацией и притянул Ликса к себе в крепком объятии, но слова омеги «Пусти, не надо, Хо-я, прошу… Не надо…» были сказаны таким печальным тоном, что альфа тут же выпустил Ли из рук и, ещё раз быстро извинившись, скрылся, чтобы больше в течение дня ни разу не попасться омеге на глаза. Только Ликс это для себя отметил лишь мельком, так как думать мог только о работе — и о том, оставит ли ему Джисон хотя бы записку или не оставит. Ведь что по сути Ликс вообще знает об этом омеге, кроме того, что тот оказывает на него какое-то неправильное воздействие — невозможное, дикое… нерациональное? Но свет в окне своей кухни он увидел, как только свернул во дворы. Он не отрывал от него взгляда, выходя из машины. Он смотрел на него, как на спасительный маяк, когда шёл от машины к подъезду. Дверь ему Джисон открыл в клетчатом переднике поверх шорт по колено и футболки — всё ликсова одежда. — Привет, — тут же смутился он под радостно-изумлённым взглядом Феликса. — Я… я тут у тебя похозяйничал... Ты не против? Феликс только радостно помотал головой, не сводя с Джисона восхищённого взгляда: щёки парня сияли нежным румянцем, глаза блестели, а верхняя вздёрнутая губка была умилительно заманчива. Феликс тряхнул светлыми кудрями, отгоняя наваждение, и спросил: — Ты кушал? — Скажу больше: я готовил кушать! — торжественно сказал Джисон. — У тебя на ужин сегодня замечательная паэлья с курицей, моё фирменное блюдо! — Вай, как здорово! — радостно ответил Феликс, останавливаясь в дверях кухни и окидывая ласковым взглядом фигуру, суетящуюся у плиты. — Сто лет меня никто ужином не встречал… Всё сам да сам… — А твой альфа?... — спросил Джисон и тут же прикусил от стыда и досады губу. — Прости, прости… Не моё дело, прости… — У меня никого нет, — решительно ответил Феликс. — Я один. Поэтому ты … никогда мне не помешаешь… Ну, то есть — никак… Джисон поднял на него мягко сияющий взгляд и благодарно прикрыл глаза, кивая. Время, когда можно было просто болтать ни о чём, неумолимо приближалось к завершению, как и ужин с рассказами Ликса о работе и Джисона о своей учёбе. Сейчас были каникулы, но вообще Джисон закончил второй курс филфака Сеульского университета, о чем с гордостью сообщил Ликсу. После ужина они с чаем и подносом с нежнейшими булочками с кремом, которые испёк Джисон, перешли на диван в зале. Какое-то время они ещё отвлекались то на одно, то на другое, но в конце концов — умолкли. Ликс судорожно пытался не пялиться на очаровательно загрустившего Хана, а тот, что-то напряжённо обдумав, вздохнул и сказал: — Спрашивай, хён. Я же понимаю, что должен за гостеприимство тебе хотя бы свою историю, но не знаю, что ты хочешь знать, а что тебе безразлично… Однако пока Джисон выговаривал это — явно с трудом, потому голос был вымученным и полным безнадёжности, Ликс успел передумать. Нет, не нужна ему история этого бельчонка. Ничего ему не нужно. Он не хочет разочароваться, не хочет знать, что у этого чуда есть тёмное прошлое. Он хочет наивную сказку, в которой он просто спас ангела — чистого, невинного и нежного, требующего его внимания, ухода, заботы — всего того, что Феликс так хотел бы кому-то отдать, вот только ужасно боялся тех, кому это могло понадобиться. А рядом с Джисоном он не чувствовал себя трусом, бегающим от своего прямого назначения – быть утешением и радостью для сильного альфы. Папа, по крайней мере, всегда ему именно так и говорил. Правда, когда отец их бросил, найдя себе молодого и наглого омегу, такие разговоры притихли, но в памяти и сознании Ликса они уже отложились. Он даже какое-то время обвинял папу в том, что тот не смог угодить своему альфе. За это потом ему было стыдно, так что к папе он относился с огромным пиететом, однако слова его воспринимал критически. Все, кроме этих. Свою «сломанность» он воспринимал особенно остро именно поэтому: она не давала ему возможности окружить любовью и заботой партнёра, отдать ему всего себя. Но сейчас он мог стать утешением для того, кто не будет нападать на него, делать больно, чтобы насладиться феликсовыми криками и стонами, и требовать отказаться от … чего-то внутри себя. И он сказал решительно: — Нет, не буду спрашивать. Предлагаю сделку. Джисон как-то подобрался, напрягся и тревожно забегал глазами по лицу Ликса, а тот, собрав всё своё мужество и наглость, данные природой, продолжил: — Ты остаёшься жить у меня — пока не будешь готов сам рассказать мне всё, что с тобой случилось, пока не захочешь этого по-настоящему, а я … ни словом, ни взглядом, ни делом не напомню тебе об обстоятельствах, при которых мы познакомились, приму тебя в своём доме как брата, как … младшего и … — Он смутился и добавил чуть торопливее, чем остальное: — Как младшего и самого любимого братишку. Джисон, пытаясь осознать сказанное, хлопал ресницами и чуть хмурился. — Как же можно… как можно мне так доверять? Я же… ты же меня совсем не знаешь. хён… — странно глядя на Ликса, спросил он. — И потом… у меня ведь ничего нет — совсем ничего! Все мои вещи остались … там… у Донхёка… — А теперь спокойно, — резко и жёстко сказал Феликс, — я всё понимаю, но тут есть два варианта. Мы идём к тебе вместе — и забираем твои вещи. И второй — покупаем новые. Не думай, что разоришь меня, я очень неплохо зарабатываю и… — Нет, нет, давай тогда первый, — торопливо перебил его Джисон. — То есть ты согласен остаться со мной, Джи? — с замиранием сердца спросил Ликс — и не узнал своего голоса: тот был бархатно-тягучим, низким, манящим, даже, наверно, странно-заманивающим... Феликс растерялся, а Джисон замер, с изумлением глядя на старшего. — Ого… — сказал он через несколько секунд молчания, с восхищением оглядывая обмершего от неожиданности Ликса. — Вот это у тебя голос… — Он быстро и влажно облизнулся. — Это… Это потрясающе... От этой немудрящей похвалы, а главным образом от вида розового языка, скользнувшего по пухлым губам и от внезапно жаркого и … жадного? хищного? … взгляда милейшего бельчонка Феликс натурально потёк, почувствовав предательскую влажность в заднице и быстро вжимаясь в диван, чтобы попытаться скрыть это. Но судя по тому, как затрепетали ноздри Джисона и чуть блеснули странным интересом его глаза, это не совсем удалось. — Неважно, — торопливо сказал Ликс. — Так ты согласен? Джисон тут же опустил глаза и вздохнул. — Хорошо, — сказал он. — Я знаю, что Донхёк через две недели уезжает к родителям за город. Так что… можно будет съездить за моими вещами… если ты, конечно, не против пока поделиться своими и если ... за это время не передумаешь оставлять меня у себя, хён… — Отлично, — улыбнулся Ликс, — договорились. «Я ни за что не передумаю, Джи, боюсь, тебе не стоит на это надеяться…» — подумал он ласково и нежно охватывая взглядом склонённую в задумчивости голову Джисона. Тот, почувствовав, поднял глаза и, посмотрев на него долгим и каким-то тревожным взглядом, кивнул.

***

Следующие две недели превратились в череду прекрасных мгновений. Ликс был опьянён вдохновением, на работе он сыпал идеями, несколько из них дали старт новому проекту, во главе которого, как на рабочем собрании торжественно объявил начальник, поставят именно Ли. Это было повышение, почётное и долгожданное — и Ликс был просто счастлив. Однако не так, как когда приходила пора возвращаться домой. Там его ждали. Неутомимый бельчонок скакал по уютной омежьей, но всё же больше холостяцкой квартире Феликса, сначала робко, но потом всё смелее наводя там свой порядок и приводя её в соответствие с собственными представлениями о комфорте. Вообще сам Ликс в этом отношении был неприхотлив. У него были, конечно, какие-то стабильные привычки, к которым Джисон, как только выяснял, что они есть, относился крайне уважительно. Но в остальном он старательно окружал Ликса теплом и комфортом. Денег у юноши не было, так что Ликс решительно потребовал, чтобы он использовал суммы, выделяемые Ли «на хозяйство», раз уж взял его на себя. В магазин они через пару дней решили ездить вместе, и Ликс обнаружил, что рядом с милым и остроумным Джисоном такая нудная вещь, как закупка продуктов, может стать увлекательнейшим занятием. Джисон уверял его, что он делает всё неправильно, что не умеет экономить и не понимает, что скидки и распродажи – это крутая вещь и их уважают даже вполне состоятельные люди. Ликс фыркал и назло покупал то дорогую икру, то обожаемые Джисоном дорогие пирожные, на что младший вроде как злился, а потом уминал за обе щёчки, и на него было так вкусно смотреть, что Ликс подсовывал ему свою порцию — только чтобы видеть, как прикрываются длинные ресницы и на лице юноши появляется счастливое выражение. — Тебя как будто этим раньше не кормили? — один раз в шутку спросил Ликс. — И не кормили, а что? Меня дедушка воспитывал, а у него пенсия маленькая, нам не до разносолов было. Рис и овощи — вот что у нас было. — А … А твой … — Феликс не закончил, но Джисон понял. Он как-то потускнел взглядом и опустил глаза. — Не говори, я не хотел, прости, — торопливо сказал Ликс, — забудь. — Нет, нет… всё нормально, Ликс-и, — через силу улыбнулся Джисон. — Просто Донхёк … Он очень красивый, знаешь… Все омеги у нас на курсе… Они все на него заглядывались, а он меня выбрал… Но только у него был ряд условий…. Он очень не хотел, чтобы я растолстел… Говорил, что у меня и так щёки… ну… ты же видишь… А он любит стройных и худых… Вот Лиюн… — Он осёкся и нахмурился. Ликс быстро подвинул к нему пирожное с аппетитнейшей вишнёвой начинкой и сказал тоном заботливого дедушки: — Кушай, Джи, кушай, мой мальчик. И не слушай идиотов, которые тощего и так мальчонку заставляют худеть из-за самых очаровательных и сладких на свете щёчек. — Джисон прыснул от такого тона Ликса и тут же запихнул половину пирожного в рот — на радость старшему, который взял его руку и, поглаживая пальцы, добавил: — Ты беременен, Джи. Тебе нельзя ни в чём себе отказывать. И наплюй ты на этого своего… Когда он одумается и прибежит, он ещё будет на коленях умолять тебя вернуться, как снова увидит твои божественные щёчки, поверь… Джисон посмотрел на него странно-испуганным взглядом, а потом дрогнул ресницами и опустил глаза. — Ну, да… — прошептал он. — Ты в это веришь? Что это вообще возможно? Просто ты ничего не знаешь… — Он будет полным идиотом, если упустит тебя, малыш, — тихо и больше для себя ответил Феликс, и где-то в его сердце эти слова отозвались иглами боли. Но это было правдой и было правильно. Этим и стоило утешаться. Они жили душа в душу. Им всегда было о чем поговорить и о чём поспорить. Джи обожал споры на литературные темы, а так как Ликс был весьма начитанным малым, то часто давал горячему и иногда непоследовательному юноше достойный отпор. На это Джисон дерзил, а потом дулся, а Ликс умирал от умиления и нежности. Ему безумно хотелось тискать и нежить парнишку, но тот был настроен иначе. С какого-то момента Феликс начал замечать, что это не он ухаживает — ухаживают, скорее, за ним. Джисон таскал ему чай вечером, подставлял под уставшие ноги скамеечку, не подпускал к посуде, хотя всегда был за, когда Ликс оставался на кухне и болтал с Ханом, когда тот её мыл. Джисон был ласковый и робкий, когда дело касалось выражения чувств, но он проявлял такое внимание ко всем желаниям и нуждам Ликса, что тот физически чувствовал её — эту заботу. Он стал будить Ликса по утрам — осторожно и ласково, и всегда к тому времени, как хмурый и злой по утрам старший приходил на кухню, там уже ждали его свежие булочки, горячий кофе с корицей — феликсов любимый — и мягкая чуть виноватая улыбка, именно то, что помогало проснуться и начать активно быть счастливым. Джисон открывал перед Ликсом двери и придерживал его, когда они обходили лужи. В общем, Ликс потерялся в ощущениях — кто кого из них обхаживает. Но он чётко держал в голове, что омега у него на время, что ему надо разобраться со своей жизнью — и плыть в объятия своего альфы. Чтобы вместе воспитывать ребёнка – его ли он или нет. Именно об этом он часто и с тоской думал вечерами, глядя на голову лежащего у него на коленях Джисона. Как выяснилось, младший обожал, когда его гладят по волосам, и вскоре просмотр фильмов по вечерам стал проходить в одной и той же позе: Ликс садился на диван, а Джисон притаскивал подушку и ложился ему на колени. Старший обожал пушистые волосы своего Джи, а больше всего — то, как тот прикрывает глаза и тихо стонет, когда Феликс начинает массировать затылок омеги или гладит, едва касаясь, мягко проводя от висков к макушке. Вот только мысли — горькая мысль, что не он должен был предоставлять свои пальцы и колени в распоряжение ласкового бельчонка, а его крутой и очень красивый альфа — вот эта мысль всё ему иногда портила.

***

Через две недели, субботним вечером, они поехали к Джисону, чтобы забрать его вещи. Квартира встретила их темнотой и тишиной: альфа Хана действительно уехал к родителям, видимо. Когда они вошли, Феликс внимательно посмотрел на Джисона: у того в глазах мгновенно появились слёзы, стоило ему унюхать приятный запах нагретых солнцем еловых веток с призвуками чабреца — видимо, так пах Донхёк, и Феликс не мог не признать, что запах был невероятно притягательный. Джисон быстро вытер глаза и побежал в свою комнату. А Ликс побродил по квартире: она была большой, четырёхкомнатной, очень хорошо обставленной. Везде была видна заботливая рука Джисона: в том, как аккуратно и красиво вывешены везде ажурные занавески — Хан и Ликсу в комнате так же сделал. В том, как всё было расставлено — так, чтобы не вставать на пути, создавая в комнате воздух и пространство — Джисон и у Ликса в зале сделал небольшую перестановку, вызвав у старшего волну яростного возмущения из-за того, что, беременный, таскал мебель, но зато внезапно оказалось, что зал у Ликса не такой уж и маленький. Феликс задержался у комода, на котором были выставлены фотографии: рядом с Джисоном на них был высокий красавец-альфа с сильными, волевыми чертами лица, мужественным подбородком с ямочкой и дикими раскосыми глазами, выражение которых пристрастный Ликс обозначил для себя как жестокое, но тут же одёрнул себя: «Завидуй молча. Не жестокое, а жёсткое, смелое, не надо тут…». На всех фото Джисон стоял как бы чуть за альфой, опираясь на его плечо, пока тот по-хозяйски обнимал его за талию или плечи. Везде рядом, везде — вместе. Ни одной индивидуальной фотографии. «Они любят друг друга, — горько подумал Феликс. — Они должны быть вместе. Нельзя их разлучать, нельзя вставать у них на пути, черт его знает, может, этот широкоплечий парень с твёрдым вырезом губ действительно истинный Джисона. Мой бельчонок должен быть счастливым рядом с этим альфой, который не убрал их фото. Да, он, конечно, ошибся, выгнав беременного омежку, но… он, может, просто вспыльчив, а Джисон, благодаря мне и моей квартире, быстро исчез, потерялся в городе…» — Он красивый, да? — раздался голос у Феликса за плечом. И столько в этом голосе было печали, что у Ликса тут же навернулись слёзы, которые он, нахмурившись, быстро стёр незаметным движением. — Да, бельчонок, у тебя очень красивый альфа, — мягко улыбнулся он, поворачиваясь. Джисон стоял с опущенными плечами и растерянным выражением лица и, не отрываясь, смотрел на фото. Ему было больно, явно больно. Большая сумка с вещами стояла у его ног, а он смотрел только на своё счастливое лицо и лицо альфы рядом с собой на этих фото. — Я хочу всё тебе рассказать сегодня, хён, — сказал Джисон, переводя взгляд чудесных глаз на Ликса. — Думаю, я готов. Думаю, что надо. Мне так плохо, хён… так плохо... — Что с тобой, Джи, солнышко? — тут же в тревоге подскочил к нему Феликс, но тот только головой покачал. — Мне внутри плохо. В душе. Когда они вернулись, то всё-таки сначала поужинали, но беседа не вязалась, так что они перешли в зал, как обычно, и Ликс тревожно замер на диване рядом с Джисоном. — Ты можешь ничего не рассказывать, если не хочешь, Джи, — начал Феликс и чуть придвинулся к Хану, который нервно зажал ладони между коленями и бросал на него виноватые взгляды. — Нет, нет, хён.. Я знаю, что должен. Но мне.. будет легче, если ты будешь спрашивать… Правда… — Твой муж… он… — Я не замужем, хён, — опередил его Джисон. — Донхёк — мой парень, мой альфа. Мы с ним с первого курса вместе… И живём вместе уже год. Но он не делал мне предложения… Хотя мы все течки мои вместе, но ... как-то не сложилось. — Он опустил голову, торопливо вытер слезу, которая воровато побежала по его щеке и пробормотал почти неразборчиво: - Всё к лучшему, видимо… А то было бы сложнее… — Джи… Ты… Любишь того, с кем … ну… кто отец ребёнка? — Ликс попытался смягчить вопрос, но как такое можно смягчить? Джисон отрицательно покачал головой. — Самое ужасное, что я его почти не знаю — этого Сон Мунджона. Он друг моего… друг Донхёка. И замужем. И у него очень красивый муж, Лиюн, просто невероятно красивый омега… Я не понимаю, как он мог… на меня… Я же… — Ты самый очаровательный омега из всех, кого я знаю, — торопливо перебил его Феликс. — Но как же вы?... Когда? — У Мунджона был день рождения, он пригласил Донхёка и … я не хотел идти, ведь не знал там никого — в их компании. Донхёк не хотел знакомить, говорил, что будет ревновать и не хочет, чтобы я встал между ним и его друзьями, но … тут он стал настаивать. И я пошёл… Мне нельзя пить: я становлюсь … — Джисон мучительно покраснел и почти прошептал: — … совершенно без тормозов. А Донхёк… настоял, чтобы я выпил… За здоровье его друга… Чтобы я не позорил его перед друзьями и не сидел, как надутый сыч… так он сказал. Я не могу ему… не мог ему отказывать, ведь он … — Джисон остановился и мотнул головой. — Неважно… А потом я проснулся в номере с Мунджоном… Весь в … — Джисон снова покраснел. — В общем, сомнений быть не могло, что я … изменил Хёку. Я ужасен… — Хан спрятал лицо в ладони и мучительно вздохнул. — А как же… как получилось, что твой… ммм… Донхёк тебя отпустил с ним? Он-то где был? — Дома, — шепнул Джисон. — Когда я увидел, что натворил, я сбежал от … Сона. И поехал домой. А там Донхёк… Он ещё спал. Сказал, что ничего не помнит, даже то, как дома оказался… А я… Я подумал, что это шанс… У меня голова кругом шла от страха и стыда… Я не сказал ему… Обманул, сказал, что приехали вместе, и он вырубился. Только он не поверил мне. Накричал и изби… — Джисон замер и с ужасом поднял глаза на Ликса, который издал глухое и злое рычание. — Нет, нет, — торопливо заговорил Хан. — Он не бьёт обычно, но тут… Глупо было лгать: я весь пропах ментолом, понятно было, что я изменил. И врать было нелепо… Я заслужил, Ликс! Заслужил трёпку! Феликс снова зарычал и зло и жёстко ответил: — Никто не смеет тебя бить, Джисон! Неужели ты этого не понимаешь? Он тебе не муж, но он взял тебя к себе, он настоял на этой вечеринке — и упустил тебя! Зная, что ты так плох, когда выпьешь, он приказал тебе пить — и не стал следить за тобой. Если кто и заслуживает трёпку, то точно не ты, Джи! Где он был, когда Мунджон тебя уводил? Где? — Не знаю… Не помню… Ничего не помню. Я был пьян, как последняя шлюха… И Мунджон сказал Донхёку, что это я сам его соблазнил… Когда Донхёк поехал с ним разбираться. А я ничегошеньки не помню… Донхёк поверил своему другу, это ведь понятно… Они так долго дружат… Слёзы беспрепятственно снова заструились по щёчками Джисона, и он уже даже не вытирал их. Ликс подсел ещё ближе, протянул руку и стал нежно стирать слёзы с шелковистой кожи. А потом решительно подвинулся и забрал омегу в свои объятия. — Я сам виноват, сам, хён, — всхлипывая бормотал Джисон, тыкаясь мокрыми ресницами в шею Феликса. — Донхёка… можно понять. — Ну, конечно, кто бы сомневался, — скрипнул зубами Феликс. — А что… он часто тебя бьёт? — Нет, нет, — торопливо забормотал Джисон, пытаясь отстраниться, и даже головой замотал для убедительности. — Просто я… неуклюжий очень… И непослушный, своевольный, слишком инициативный для омеги… Ну, ты это уже, наверно, понял… И рассеянный, а он хочет, чтобы я был для него идеальным, так что… воспитывает... для моего блага… Он же мой истинный…. В основном он терпелив со мной, правда! — Истинный? — удивился Ликс. — Ты… веришь в это? — Он сказал так… Говорил, что чувствует это… Что это правда, что это не выдумки… Что он готов для меня на всё, что будет всегда беречь и защищать, потому что мой запах говорит ему, что я предназначен… ему… Вселенной… Он так говорит, знаешь... я просто уплываю… Я счастлив с ним, правда! — Джисон судорожно вздохнул и жалобно добавил: — Был счастлив… Но не смог своего счастья удержать. Он прав… Такой грязный… такой бессовестный… Кому я нужен… Он простил мне измену, я старался быть таким, каким он хотел меня видеть — и он почти не упрекал больше, но ребёнок… Какой альфа захочет? Он, наверно, был прав: надо было бы делать аборт, но … Я не могу! Понимаешь? — Он заглянул в расширившиеся от ужаса глаза Феликса. — Я не могу, ведь это ребёнок… А мне двадцать два, у меня течки только пару лет как стабильно идут, два года мучился, думал, что вообще бесплодным останусь… я поздний… Сделал бы аборт – мог бы вообще остаться... без детей… А он сказал, что лучше так, чем он будет воспитывать ... не своего… И вытолкал, сказал, чтобы я возвращался, когда приму верное решение… Что мне было делать? И что делать теперь — дальше?... Феликс взял мокрое от слёз лицо Джисона в руки и твёрдо сказал, глядя ему в глаза: — Тебе солгали, слышишь? Ты не неуклюжий, не непослушный, ты самый лучший, понимаешь? И если ты сейчас же не перестанешь говорить эти жуткие глупости об аборте — я ... не знаю, что с тобой сделаю! Ты невероятно красивый, ты такой… милый! Ты смелый и самый нужный на свете! — Кому? — горько спросил Джисон. — Ну, кому, хён? У меня родителей нет, меня дедушка воспитывал. Но он тоже умер в том году… Я совсем один, у меня был Донхёк, я был с ним счастлив! Нет, нет, не смотри так! — Он внезапно взял искажённое злобой после его последних слов лицо Ликса в ладони, зеркаля его жест. — Он не бил меня, нет! Иногда только, может… пару подзатыльников... Но я сам был всегда виноват! Омега не должен быть таким … Он был прав! Ты должен поверить мне! Донхёк ни в чём не виноват! Я не лялька, чтобы он постоянно за мной следил, когда я напиваюсь! Он танцевал, он общался с друзьями… А я … — Джисон всхлипнул, опустил руки и зажмурился, с ненавистью выговаривая: — Я, видимо, полез к его другу… А тот всего лишь альфа, не устоял… Он тоже был пьян. — А где же был его муж? — Ликс всё время этого судорожного и такого до дрожи отвращения неправильного и глупого, по его мнению, монолога пытался найти, за что зацепиться, чтобы убедить нелепого омежку перед собой, что он не прав — в корне не прав. Но ничего не мог найти, поэтому просто спросил то, что пришло ему в голову: — Тот самый чудесный омега, которого ты так расхваливал? Лиюн? — Не знаю, — поник головой Джисон. — Мне было так стыдно перед ним… Не до выяснения… — Странная история, не находишь? — Ликс плотнее сжал щёчки омеги, заставляя посмотреть не себя. — Это ведь даже чисто технически трудно провернуть — переспать вот так с чужим омегой при наличии своего собственного и альфы этого самого омеги… Чем-то несёт от этой истории, не находишь? Джисон заморгал мокрыми ресницами. — Я не понимаю… — тихо пролепетал он. — Не понимаю, хён… А Феликс уже не мог обдумывать ничего. Почти у его пальцев чуть приоткрылись от удивления и недопонимания нежные губки, и все силы Ликса были потрачены на то, чтобы не напасть на них, терзая и мучая, чтобы перестали — такие сладкие на вид — произносить такие глупости. Ликс быстро встал с дивана и отошёл от дёрнувшегося от неожиданности и с изумлением на него поднявшего глаза Джисона. Он встал около книжного шкафа и опёрся на него, скрестив руки на груди. — Слушай меня, Хан Джисон, внимательно слушай! — Он старался говорить твёрдо, хотя внутри у него всё кровоточило от того, что он собирался сказать. — Ты можешь мне не верить, можешь говорить, что я сумасшедший — но мне кажется, что во всём виноват твой горе-альфа. И он, если любит тебя хотя бы вполовину так, как ты любишь его, — одумается. И поймёт, что в том, что появилось это дитя, есть и его вина. И примет тебя — если любит, Джи! не перебивай! если любит! — примет, ещё и прощения просить будет. Ты обязательно будешь самым счастливым, бельчонок, потому что заслуживаешь этого, понимаешь? — Но как же… Нет, нет, хён, — снова замотал пушистой головой упрямый омега, до этого слушавший его практически с открытым ртом и блестевший на него своими огромными глазищами, в которых плескалась робкая надежда, убивавшая Ликса — и помогающая ему держать себя в руках. Но сейчас она сменилась тем самым упёрто-покаянным выражением, которое так бесило старшего. — Нет, я … я ему не нужен.. с чужим ребёнком… Грязный, опороченный, да ещё и залетевший… Ликс не выдержал. Ну, вот честно — это было невозможно. Он кинулся к Джисону так резко, что тот ахнул и сжался в углу дивана от страха, но Ликс схватил его за руки и дёрнул на себя, поднимая. Он развернул растерянного Джисона к себе спиной и быстро стал толкать в коридор — к большому зеркалу на стене. Остановив его около него, он обхватил руками его плечи и схватил за подбородок. — Смотри! — гневно сказал он. — Ты? Ты — грязный? Ты — нелепый? Ты — опороченный? — Увидев в глазах Джисона, смотревших через зеркало на него, потерянность и страх, он чуть сбавил тон, но говорил по-прежнему твёрдо и страстно: — На себя! Смотри только на себя! Джи, да есть ли в этом мире хоть кто-то столь же чистый и прекрасный, как ты? Бельчонок, порочность всегда отражается на лице — а ты ангел! Нежный, милый, наивный… Эти сволочи, скорее всего, просто воспользовались тобой — и твоей невинностью… Ведь Донхёк у тебя — первый? — Джисон, пристально смотревший куда-то в глубь зеркала, завороженно кивнул. — И был единственным… До всего этого? — Снова медленный кивок. — Так какого чёрта? Эту фразу Ликс прошептал прямо в алое чуткое ушко омеги и прижал его к себе, чувствуя, что сходит с ума от нежности и желания утешить омегу, на глазах у которого блестели слёзы. А ещё Ликс понял, что уже несколько минут судорожно и жадно вдыхает усилившийся тревожный и сладкий аромата черничного пирога — и чувствует себя просто невероятно уверенным в себе и — счастливым. — Ты не шлюха, которая раздавала себя направо и налево, — продолжил он уверенно. — Ещё вопрос, как вёл себя до вашей встречи твой красавчик-альфа, и был ли он достоин такого нежного и прекрасного, невинного малыша, как ты! А тогда… Как можно было тебя вообще обвинить? Ты себя не помнил, ты был так пьян, что ничего и не запомнил! И только Донхёк виноват, что с тобой это случилось. — Он снова поднял подбородок Джисона вверх. — Смотри на себя, Джисон! Ты беременен, у тебя будет прекрасный малыш, твоё продолжение! И любящий альфа придёт и заберёт тебя себе, ясно? А если нет … — Феликс зло мотнул головой. — Тогда он не достоин тебя, Джисон! Понимаешь? И пусть тогда остаётся со своим … — Ликс вовремя остановился. Да, подозрения у него были, но он не собирался вываливать их на дрожащего от эмоций омегу у себя в объятиях. Чтобы заставить Хана забыть свои последние слова, он добавил: — А пока он будет осознавать и решать, ты будешь жить у меня. До твоей учёбы ещё два месяца, так что мы успеем решить все вопросы, поверь. Если любит — он не сможет без тебя. И найдёт. И способ найдёт — как найти. Он альфа, искать любимого омегу — у них в крови. И я не приму отказа, даже не смей таращить на меня свои прекрасные глазёнки. Ты останешься здесь и будешь со мной рядом, слышишь? Я буду помогать тебе… Я помогу… я … Он задохнулся из-за испуганно забившегося сердца: вдруг он скажет, что ему это не надо? отвергнет? Не поймёт? Убежит? Или … наоборот, всё слишком хорошо поймёт — и точно тогда… Джисон вдруг прямо посмотрел ему в глаза в зеркале. И столько в них было решимости и какого-то странного ожидания, что Ликс невольно напрягся. — Ты... веришь в то, что говоришь? – спросил младший странным, низким и глухим голосом. – Ты бы меня простил? — Я ни за что не выгнал бы тебя, — твёрдо ответил Феликс. — Это была его тотальная ошибка. Он не очень хороший человек, раз так себя повёл, но ... Мы все совершаем ошибки, Джи. Если он найдёт в себе силы принять тебя, то ему можно будет многое простить. «Если ты, конечно, не боишься, что он станет тебя попрекать этим малышом», — добавил он про себя, но вслух не сказал: ни к чему было пока тревожить и без того дрожащего в его руках омегу. — Спасибо, хён, — тихо проговорил Джисон. — За всё спасибо. Я не знаю, за какие подвиги в той жизни мне так повезло, что я тебя встретил, хён. — Он вдруг развернулся в руках Феликса и обнял его, крепко прижимаясь и кладя голову ему на плечо, а устроившись на нём, прошептал, чуть сжимая пальцы на плечах Ликса: — Ты даже не представляешь себе, как я счастлив, что встретил тебя, хён. — Ещё бы, — скупо улыбнулся Феликс. — Такое-то солнышко! Кто был бы не рад! — И они засмеялись вместе, а потом Ликс вдруг спохватился: — И знаешь, мы как-то закрутились с тобой — и, как обычно, забыли о самом главном: завтра же тебе надо сходить в больницу насчёт твоей беременности и встать на учёт. Джисон вздохнул и, не отпуская Ликса, угукнул.

***

В больницу они пошли, конечно, вместе. Не на следующий день, а через неделю, так как только на это время была запись к лучшему омегологу, о котором Ликс не поленился разузнать. Тот и впрямь был отличным врачом: милый внимательный и доброжелательный бета средних лет, с мягким голосом и доброй улыбкой, понимающий и деликатный. Он не стал уточнять, почему беременного омегу сопровождает другой омега — не брат, не папа, вообще не родственник. Кивнул и рассказал всё, что должен был бы узнать о беременности отец ребёнка, Ликсу, который внезапно почувствовал себя самым счастливым на свете. И от полноты чувств в холле, почти на выходе из больницы, он прижал к себе Джисона и поцеловал его в щёку. Младший засмеялся и прижался к нему в ответ, ничуть не смущаясь. Наоборот, он плотно обнял Феликса за талию и скользнул руками по спине к плечам. Они так постояли немного, не чувствуя ни смущения, ни стыда — просто потому что было хорошо и уютно. Но Ликс очнулся первым и, тихо крякнув, отстранил лицо от виска младшего. — Ну, Джи, что-то я совсем расклеился с этими твоими беременными делами, — сказал он, стараясь аккуратно вывернуться из неожиданно сильных рук Хана. Но Джисон внезапно снова положил ему на плечо голову и мурлыкнул в ухо, прижимая к себе: — Ты такой удобный, такой уютный, хён… Не хочу отпускать тебя… Это наглость? — Да нет… — растерявшись, пробормотал Ликс. — Это даже приятно… Просто здесь люди… — Да нам-то что, — снова мурлыкнул Джисон и уткнулся носом и губами в тёплую шею Ликса, от чего у старшего побежали мурашки по рукам и ногам и слегка повлажнело в боксерах. Однако он закрыл глаза и просто постарался успокоиться. Получилось не очень, но выбора не было: не вырываться же ему из рук такого искреннего и доверчиво-наивного младшего, только потому, что тот не понимает, как действует на своего хёна. Хёну стыдиться этого надо, а не … Вот. И как в самых-самых душевных дорамах именно в тот момент, когда Феликс пытался утихомирить своё заходящееся в сладком стуке сердце, ощущая, как мягко и ласково поглаживает его по спине и бокам Джисон, он услышал за спиной удивлённый мелодичный голос: — Джисон? Джисон, это ведь ты? Омега Ким Донхёка? Джисон в руках Ликса вздрогнул, сжался и приник ближе к старшему, как будто ища у него защиты. Феликс обернулся и нашёл глазами говорящего: примерно феликсов ровесник, невысокий, очень изящный и невероятно красивый омега, одетый, как на модной картинке — неброско и гармонично — он был воплощение идеала, не иначе. Феликс невольно засмотрелся на него и пропустил тот момент, когда Джисон отстранился от него и смущённо поклонился омеге. Он только услышал непривычно робкий и какой-то пришибленный голос своего бельчонка: — Добрый день, Сон Лиюн-щи. «Сон… Сон Лиюн… Муж! Это муж того, кто воспользовался моим омегой!...» — подумал Феликс, на секунду болезненно зацепился за слова «мой омега», на которые не имел права, — и тоже слегка поклонился, отбрасывая и саму мысль, и острую тоску вместе с ней. Лиюн подошёл к ним, блестя любопытными глазами, которые бегали по их лицам и сцепленным рукам. Джисон, мучительно покраснев, представил его и Феликса друг другу. Лиюн, впрочем, особой заинтересованности в этом знакомстве не проявил, он, почти не отрываясь, смотрел на Джисона, которому было явно плоховато под этим взглядом. — Джисон, лапочка, а что ты здесь делаешь? — видимо, не желая тянуть кота за неизбежное, в лоб спросил у него Лиюн. Джисон молчал. И Ликс его понимал: признаться такому красавцу, что он здесь потому, что беременен от его мужа, — это, конечно, сложно. Поэтому, почти не задумавшись, Феликс сказал: — А Джисон здесь со мной. Я жду ребёнка, он меня поддерживал, пока я на учёт вставал. — А где же ваш альфа? — бесцеремонно поинтересовался Лиюн. Феликс высокомерно приподнял бровь, и Лиюн, видимо, понял, что нагрубил, потому что тут же покаянно поклонился и торопливо сказал: — О, прошу меня простить за бестактность! Я иногда страшно невоздержан на язык! Всё-таки журналистика накладывает отпечаток! Ликс спокойно кивнул, показывая, что принимает извинения, а Лиюн уже обращался к замершему за спиной старшего Хану: — Лапочка, ты знаешь, что Донхёк с ног сбился, разыскивая тебя? Он что-то там бормотал по поводу того, что вы поругались и он тебя что ли прогнал? Это так? — Нет, не так, — снова вместо Джисона ответил Феликс. — Этот мудак так обидел Джисона, что тот сам ушёл. Джисон благодарно сжал локоть Феликса и опустил свою голову, лбом почти упираясь в его плечо. Разговор явно мучал его, заставлял снова вспоминать то, что хотелось бы забыть. — Ах, боже! Я так и знал! Этот уродец снова налажал! Это из-за той истории на дне рождения Мунджона? Он, наконец, признался тебе? Мой мальчик! Глупых альф надо простить! Поверь, они у нас с тобой ещё не самые... — А что было на дне рождения? — спросил Феликс. — Мне Джисон ничего не рассказал, а я бы хотел… Лиюн растерянно посмотрел на Джисона, но тот замер, Феликс слышал, как бешено стучит его сердце в груди, прижатой к спине старшего. Приняв молчание Джисона за согласие, Лиюн всплеснул руками и начал рассказывать: — Мой муж захотел разнообразия, скотина! Давно уговаривал меня на свингерство, а мне эта идея претила с самого начала. Но он сказал, что уже и с другом, Донхёком, договорился. Сказал, что ты, лапочка, не против! Ну, и на его день рождения я согласился: хотел порадовать. Но договорились — только открыто, вместе. Я думал, что это и с тобой согласовано! И мой мудак мне это прямо пообещал. Но когда он исчез с тобой, я понял, что меня — может, и нас с тобой обоих — надули. И что меня просто отдали Донхёку, который давно на меня слюни пускал! — Лиюн замер, поняв, что сболтнул лишнего, и тревожно уставился на Джисона. А тот, по ощущениям Феликса, на котором младший практически повис, держась за плечи, явно еле держался на ногах. — Сонни… Эй, Сонни… — Тон у Лиюна стал испуганный, и Феликс быстро обернулся, подхватывая теряющего сознание омегу. Они с Лиюном быстро оттащили его на диванчик в небольшом тупиковом коридорчике, и Ликс приказал горе-рассказчику бежать за нашатырём или персоналом. Тот притащил нашатырь и бутылку воды. Они привели Джисона в сознание, и он, сморщив носик и отмахиваясь от ваты с противным веществом, сел, покачиваясь и, тут же привалившись в объятия Феликса, горько и отчаянно зарыдал. — Он ведь ничего не знал? — тихо и с ужасом спросил Лиюн. — Его что… эта сука Донхёк вообще не предупредил?… Боже… Феликс покачал головой, поглаживая содрогающегося омегу. И спросил сквозь зубы: — Как вы это допустили? Разве не видели, что он был пьян в стельку? — Но мне его жених сказал, что он сам так хочет, на трезвую будет стесняться! И он так смеялся, так ластился к Донхёку, что я подумал — так и надо! — Так ведь к Донхёку! А не к вашему мужу! — сурово сказал Ликс, продолжая прижимать голову Джисона к своему плечу и выпуская очередную порцию успокаивающих феромонов. Да, на омегу они не должны были действовать правильно, но Джисон до странного быстро начал успокаиваться и через несколько минут уже только судорожно всхлипывал, резко вдыхая и шумно выдыхая воздух: старался окончательно продышаться. — Мой муж — мудак, как я и сказал, — скрипнул зубами Лиюн. — Он разрешил Донхёку сделать со мной всё, что тот захочет, в обмен на такое же разрешение в отношении Джисона. Только вот я-то как раз пьян не был. Когда эта дрянь ко мне полезла со своими слюнями и признаниями, я быстро напоил его успокоительным и снотворным: они у меня всегда с собой, издержки профессии, знаете ли, где и с кем только иногда не приходится пить! Отвёз его к нему же домой и уехал, оставив дрыхнуть. Хотел устроить скандал своему мудаку, вот только он умнее оказался: повёз малыша… — Лиюн кивнул на прячущего лицо в плечо Феликса Джисона. — … в гостиницу. Так что… я не смог его спасти. Да и честно говоря, сначала думал, что всё по согласию. А потом мой урод проговорился, что Сонни ушёл из дома. И сказал, что, возможно, из-за того, что узнал: его исполь... — Ясно! — прервал его Ликс, чувствуя, как напрягся и затрясся снова в его объятиях Джисон. — Спасибо, что рассказали. Многое стало ясно… — А вы… вы друзья? — блеснул снова любопытными глазами Лиюн. — Просто вы так нежно обнимались там, в холле… Я сначала грешным делом подумал, что застукал Джисона за изменой: вы были похожи на парочку, которая узнала, что ждёт ребёнка. Однако, конечно, потом я почувствовал ваш аромат — он прекрасен! Это замечание было в равной степени бестактным и приятным, так что Ликс не сразу сообразил, что ответить, и поэтому ляпнул первое, что пришло в голову, чтобы отвлечь Лиюна: — Джисон просто рад за меня, ничего такого. А что вы здесь делаете? На консультацию пришли? — Нет, справку забрать… — сразу как-то сжался Лиюн. Он чуть подумал, а потом сказал нерешительно: — Сонни… Это, конечно, вообще для тебя ничего не значит, но… инициатором всего этого ужаса был мой Мунджон. Он мне признался, что на тебя слюни пускал давно, ещё когда впервые тебя увидел с Донхёком. Поэтому твой и не хотел нас близко знакомить. Боялся и ревновал. Понимаю, что всё это странно, но … то, что твой на меня облизывается, я тоже знал… Знаешь, может, всё, что мы недавно выяснили, — это расплата и за наши с тобой страдания тоже? — И на молчаливый вопрос Ликса Лиюн продолжил: — Я развожусь с ним. Он меня год пилил, что я не могу забеременеть, обвинял во всех смертных грехах, а на той неделе выяснили, что проблемы у него. Он практически бесплоден, Джисон. Хан мгновенно поднял залитое слезами лицо, и они с Ликсом уставились друг другу в глаза. — Что? Что… как? — залепетал Джисон. — Ну, вот так, — не замечая в своей печали замешательства омег, продолжил Лиюн. — Он орал тогда, кстати, что и на тебя-то полез, потому что от меня никакого толку, что я бракованный… а оказалось, что он сам… недоальфа! — Последнее слово прозвучало с такой горечью и презрением, что Феликс почувствовал, как мурашки побежали по его телу. Лиюну, очевидно, тоже пришлось нелегко. Вот вам и невероятный красавец. Вот вам и идеальный омега. — Тогда почему ты сказал, что его надо простить? — глухо спросил Джисон, не поднимая головы от плеча Ликса, на которое уже успел улечься тяжёлой головой. — Разве такое можно простить? — Лапочка, но вы с Донхёком-то всегда выглядели как счастливая пара! А то, что иногда альфе хочется разнообразия — что же... Ты же знаешь, что Донхёк всегда был популярным, что он пол старшей школы своей перетрахал… — Лиюн снова закусил губу и закатил глаза: — Да что со мной такое! — в отчаянии прошептал он. — Что я говорю сегодня! — Наверно, это потому, что у вас стресс, Лиюн-щи, — внезапно тихо и даже сочувственно сказал Джисон. — О похождениях Донхёка я знал, он мне сам рассказал как-то по пьяни. Покаялся, значит. — Ну… И вот! — с явным облегчением и уже более решительно продолжил Лиюн. — То, что он так рано согласился на отношения с тобой, лапочка, всех нас поразило, шокировало! Нет, ты не подумай: ты, конечно, красивый и очень обаятельный, но Донхёк у нас никогда не ассоциировался с постоянством, так что… Мунджон, правда, всегда вам прочил скорое расставание, теперь понятно почему: он тоже на тебя запал... — Да как такое возможно? Если у него были вы, Лиюн-щи! Это же… невозможно! И потом, ведь мы совсем и знакомы-то не были, — с тихим нажимом сказал Джисон, — откуда? — Лапочка! Один твой запах чего стоит! — Лиюн показательно глубоко вдохнул — и замер, а с ним замерли и Ликс с Джисоном. — Оу… Так ты всё же… Больше не с Донхёком? — осторожно спросил Лиюн. — Я, конечно, мало с тобой общался, но такой запах не забудешь… И он ... изменился… — Послушайте, Донхёк очень сильно виноват перед Джи, так что… — начал было Ликс, но Лиюн не дал ему закончить. — Это не моё дело, лапочка, — решительно сказал он. — Ты вправе быть с тем, кто тебе дорог. Просто Хёк натурально с ума сходит, пытаясь тебя найти. Он, кажется, осознал, что был тотально не прав в отношении тебя. Он на всё готов — Мунджон, по крайней мере, так говорил. Но если ты уже с кем-то счастлив… — Нет у меня никого, — вымученно вздохнув, ответил ему Джисон. — А запах... Это от стресса, наверно… Он так и не решился сказать Лиюну правду, и Феликс с облегчением выдохнул: он боялся, что Джисон скажет о беременности этому омеге, и тот расскажет всё Донхёку, который тогда будет искать уже не только своего жениха, но и своего ребёнка, а это стимул! И сильнейший! А Феликс не хотел этого! Боялся, страдал — и страстно, до дрожи и стонов не хотел, чтобы Донхёк искал… чтобы он нашёл… Нет! Ведь тогда всё закончится! Тогда конец всему! Тогда!... Ликс зажмурился и жёстко надавал себе мысленных пощёчин за эти чувства и желания. Он ещё раз напомнил себе, что не имеет права рушить жизнь этой зарождающейся семьи: у них теперь общий ребёнок, у которого должен быть и папа, и отец. Тем более, если альфа, как утверждает Лиюн, так страдает и ищет своего омегу. Значит, надо убеждать Джисона вернуться… От одной этой мысли Феликса пронзила острая боль. Она почти разорвала его, уничтожила, но он сжал зубы и твёрдо решил, что только это — правильный выбор. Они перекинулись ещё парой ничего не значащих фраз с пристально смотрящим на Ликса Лиюном — и Ли внезапно почувствовал какое-то странное огромное облегчение, когда они попрощались с этим омегой и пошли на парковку. Прожигающе-внимательный, истинно журналистский взгляд Лиюна ещё какое-то время чудился Феликсу, и он каждый раз вздрагивал, вспоминая его, и ёжился от мгновенно накатывающего ощущения неуюта и уязвимости, беззащитности перед ним: всё понявшим, всё заметившим, беспощадным в своём праведном осуждении.

***

Весь вечер Джисон рыдал в руках Ликса. Он повторял, что никогда не простит, что это было жестоко, что это было ужасно, что так не поступают люди — это слишком! — Он ведь избил меня! — кричал, корчась от муки, Джисон. — Бил! По лицу! Пощёчинами! Шлюхой называл! А сам… Сам всё это и подстроил! Как, Ликс? Как так можно? — Джи, бельчонок, ну что сказать? — с трудом подбирая слова говорил Ликс. — У него не получилось поиметь желанного омегу, а его омегу поимели по полной... Вот он и сорвался на тебе, урод... Джи, умоляю, перестань, подумай о ребёнке! Феликс обтирал влажным платком опухшее лицо Джисона, не зная, что ещё сказать. — Ребёнок, ребёнок, ребёнок, — как в бреду, лепетал сквозь рыдания Джисон. — Он от него! Он ведь меня тогда… почти силой взял, вечером… Жёстко и больно… понимаешь? Но я думал, что заслужил! Думал, что на всё готов, лишь бы он был рядом и меня, грязного и опороченного, не бросил! Стелился перед ним! Связать себя позволил! Он меня плетью… Он… Он меня чуть не порвал! Он душил меня! Я не хотел до этого, сопротивлялся! А тут — он дорвался! Ты бы видел меня! Ты бы презирал меня! Я сам себя презираю! А его ненавижу! Как держался Феликс, он не знал. Каждое слово, сказанное, выкрикнутое, выплюнутое в отчаянии Джисоном в тот вечер, оставляло на сердце старшего болезненный шрам. Он ни в чём не был виноват перед Ханом — но чувствовал себя предателем, которого не было рядом с дорогим человеком, когда тому нужна была помощь. Когда его унижали, пользовались им, били и терзали его нежное тело и его добрую и верную душу. Ликс мог только прижимать к себе, согревая. Мог только приносить воду, чай, холодное влажное полотенце — потому что идти до ванны у Джисона не было сил — и уговаривать, уговаривать, уговаривать: чтобы успокоился, чтобы не терзался, чтобы вспомнил о малыше… Если бы мог Ликс забрать эту боль себе, какой бы ценой это ни обернулось, — сделал бы, не задумываясь. Но он мог лишь на руках унести в спальню, помочь переодеться в майку для сна — было жарко спать в пижаме — и уложить на прохладную подушку. И поддаться, когда Джисон, умоляюще замычав, потянул его на себя и заставил улечься рядом, тут же забирая в плен рук и ног, переплетая пальцы, утыкаясь в шею мокрыми щеками, ресницами и носом. Мог гладить притихшего омегу по волосам, перебирать чуть отросшие локоны и шептать, что всё будет хорошо, что всё пройдёт, всё наладится, что он, Ликс, будет рядом, не даст больше в обиду, не позволит страдать, не… Губы Джисона накрыли его собственные так неожиданно и решительно, что он растерялся и даже не понял, почему вдруг сердце Хана у него под рукой забилось чаще и тревожнее. Он замер и широко раскрыл глаза. Джисон целовал сначала медленно, втираясь, вминаясь губами в рот Феликса, забирая его губы зубами и проводя по ним горячим языком. А когда Ликс начал приходить в себя от изумления и дёрнулся, младший тут же припечатал его руки к постели на уровне лица и укусил, а потом оторвался от Ликса, заглянул в глаза и прошептал жалобно и умоляюще: — Один поцелуй, хён… Прошу… Один… — Подожди, подожди… что ты… что?... Но Джисон уже не слушал его. Он снова со стоном приник к челюсти Ликса и стал кусать то место, где ставят омежью метку, лизать его, метить своим запахом, сводя с ума Ликса, делая его безвольным и послушным, потому что ничего приятнее в жизни старший не чувствовал. И когда глаза Феликса закатились и он послушно застонал, Джисон нажал на подбородок хёна и быстро толкнулся в его горячий рот, сразу начиная кружить по нему, оглаживая, вылизывая, прикусывая, посасывая — у Ликса голова пошла кругом, он уже сам сжал тело, навалившееся на него, и прижался к нему в одном желании: чтобы это не кончалось, потому что это было счастьем. Они целовались страстно, жарко, влажно. Джисон как будто с ума сошёл: стонал и толкался в рот языком — трахал без стыда и совести, забыв о том, что они оба омеги, что они вообще-то друг другу практически никто, что… В общем, обо всём забыл — обо всём неважном, таком глупом и жестоком. Осталось только главное — желание. Горячее, невозможно желание присвоить, пометить, оставить за собой. По крайней мере, у Ликса, который едва успевал отвечать и останавливать цепкие пальцы омеги, постоянно тянущиеся к его налитому до боли члену, создалось именно такое впечатление. Но он держался. Потому что если и он не удержится, даст волю обезумевшему от страдания и боли Джисону, который таким образом, видимо, вымещал свой гнев, справлялся со стрессом — хрен его знает, что ещё, — если он не устоит, то пожалеют завтра оба, а Феликс останется снова один. Этого он никак не мог допустить, поэтому он уже сам вжимал жадно тянущиеся к его боксерам руки младшего в постель и напористо целовал в ответ — потому что хотелось до звёзд перед глазами, до рвущихся жил. Ну, и чтобы потом можно было взять вину на себя: не насильно, сам хотел, всё сам. Но Джисон не так уж чтобы и поддавался. До этого, вроде как вымотанный многочасовой истерикой, не мог и шага сделать, чтобы не уцепиться за Ликса, а тут практически рычал, зверея, потому что понимал, что не может дотянуться до Ликсова достоинства. Он хотел просить — но старший умело закрывал ему рот поцелуями, терзая его пухлые нежные губки. Он хотел взять нахрапом — и почти преуспел в этом, но когда Ликс почувствовал, что сейчас сдастся, перестанет сопротивляться напору губительной страсти Хана, то в последнем мощном усилии сбросил с себя лёгкого, но упрямого омегу и, вскочив с постели, рванулся к двери, слыша за собой хриплое и жалобное «Нет!» Не останавливаясь, он добежал до ванны, дрожащими руками заперся — и сжал руками член. Хватило нескольких сильных движений — и он с гортанным, громким и бесстыдным стоном излился себе в ладонь. Прислонившись лбом к холодной плитке, он какое-то время пытался отдышаться и понять, что теперь делать. Джисон его хотел. Ему не казалось всё это время: он привлекает омежку не только как друг. Это было… Боже, да кого он обманывает! Ему кричать и петь хотелось от дикого, страшного, злобного восторга! Так вот чего ему не хватало! Омеги! Омеги, который будет жаждать его так, что попробует взять насильно! И что же он? Тот, кто от любого мало-мальски ощутимого напора бежал, трусливым зайцем прятался в своей норе и боялся нос высунуть? Он почти сдался! Потому что хотел его – этого глупого мальчишку! Такого сладкого и сильного мальчишку! Такого, оказывается, страстного и жадного до ласк омежку! Такого на всё согласного омежку! Беременного омегу… От любимого альфы беременного омегу… Он едва не отдался этому омеге. Или не взял его — он не уверен, чего конкретно хотел от него Джисон — просто хотел. Потому что был обижен, потому что испугался, потому что возненавидел, наверно, впервые в жизни. А под рукой, кроме глупого и на что-то надеющегося хёна, никого не было. Вот его и повело. И что же сейчас испытывает этот несчастный омежка? Хён сбежал, бросил, оттолкнул. Как и его альфа… Нет! Нет!! Ему не показалось: он услышал звук открываемой входной двери. Джисон убегал. В это раз сам, не дожидаясь, когда сердитый хён его выгонит, как когда-то выгнал альфа. Ликс почти вынес дверь, пытаясь быстро открыть защёлку. Он ещё не увидел омегу — но уже кричал: — Стой! Стой, Джи! Не смей убегать! Не смей! Не смей! — Джисон был уже за дверью, на лестнице, куда Ликс выбежал без футболки и босиком. — Не смей меня бросать! Слышишь? — Джисон замер на лестничной клетке этажом ниже. — Ты не можешь так со мной поступить! Не уходи! Прошу! Умоляю тебя! Джисон поднял лицо к склонившемуся над перилами Ликсу. — Хён… — В этом коротком слове, оказывается, может быть столько боли и страха. — Хён… Разве… Ты… — Не смей думать, что я могу выгнать тебя! Что могу отказаться от тебя! Что предам тебя из-за одной ошибки! Я не он! Я не Донхёк! Гипнотизируя взглядом замершего на месте Джисона, не сводившего с него глаз, Феликс быстро спустился к нему и подхватил на руки, несопротивляющегося, какого-то потерянного, зарёванного — и в сперме, судя по запаху на руках, которые невольно ухватили его за плечи. Он тоже помог себе — его мальчик. Помог — и понял, что натворил. И запаниковал. Типичный омежка. Наверно. Как и Ликс. Кажется. Только вот на руках у Ликса Джисон смотрится органично и невозможно уютно. Почти так же, как недавно Ликс смотрелся под Джисоном — на удивление хорошо и правильно. И как быть в этой ситуации, они не знали. По крайней мере, пока поднимались в квартиру. Пока шли до ванны. Пока Ликс молча раздевал Джисона, а потом с наслаждением мыл ему голову, усадив на колени спиной к себе. А после — обтирал мочалкой с душистой пеной геля и обмывал струями горячей воды. Ликс молчал и делал. Джисон молчал и плакал — принимая и послушно поддаваясь, выполняя короткие мягкие команды. Когда Ликс смывал пену, он отбросил мочалку — и животик Хана нежно омыл сам, поглаживая и нежа своими ладонями. Он чувствовал в этой плотности, лёгкой, едва пока заметной округлости, что-то неповторимо прекрасное, что хотелось защищать, оберегать, чему хотелось отдать всего себя, всю свою жизнь. Джисон откинул голову на сильное плечо Ликса и стоял, не шевелясь, не торопя его. Он бессильно опустил руки и полностью отдался во власть мягких, таких успокаивающих, таких щемяще-нежных движений ликсовых ладоней. Сколько они так простояли — кто его знает. Потом, вытерев младшего пушистым полотенцем, Феликс отнёс его, почти спящего, в постель. И лёг рядом, гладя и успокаивая своим теплом. — Я рядом, бельчонок, — шептал он тычущемуся ему в шею омеге. — Ты со мной. Ты будешь счастлив, я всё для этого сделаю, моя милая белочка, всё тебе отдам… если захочешь — всё… — Хён, — сонно пробормотал Хан. — Не отдавай меня... Я буду послушным... Только… оставь меня себе… Прошу, хён… И как после этого было жить? Маленький врунишка… Послушным. Послушный Джисон — это утопия, детка…

***

Об этом вечере они не говорили. Весь следующий месяц они потратили на то, чтобы попробовать восстановить то благодушие, мир и счастье, которые у них были до. И не то чтобы получалось. Они слишком старались. Внимание проявляли друг к другу сверх меры. Феликс боялся, что Джисон однажды исчезнет — когда поймёт, что больше не может молчать и терпеть свою собственную безмятежную и ласковую улыбку. А Джисон… Он, наверно, тоже боялся потерять своего хёна. Потому что и впрямь был послушным и пытался предугадать любое желание Ликса. Но при этом аккуратно отстранялся, когда Феликс подходил слишком близко, — и сжимал ладони в кулаки. Ликс видел. Он вообще стал больше видеть, больше замечать. Как жадно вдыхает Джисон его запах, когда проходит рядом. Как он маленьким любопытным котёнком следит за каждым его движением, как слушает, приоткрыв рот, обо всём, что рассказывает Ликс о своей работе — хотя, казалось бы, что ему может быть там интересного? Как старается нечаянно задеть пальцами Ликса, передавая ему кимчи или булочки. Как ищет новые рецепты из любимых феликсовых продуктов — чтобы порадовать старшего. Выводы Феликс боялся делать. И зря. Не успел. Потому что вечером в середине августа, когда они с Джисоном яростно спорили по поводу фильма, который стал последним победителем Каннского фестиваля и привёл в восторг Ликса, а Джисону показался жуткой вкусовщиной и перебором артхауса, в дверь к ним позвонили. Старший воровато кинул взгляд на часы — полдесятого. — Доорался! — язвительно сказал он. — Соседи пришли на тебя жаловаться! — Чё на меня-то? — возмутился Джисон. — Может, на тебя! — Чё! Чё! Студент филологического самого престижного вуза страны — чё! Хан — встрёпанный, с воинственным блеском в глазах, по привычке последнего времени поглаживающий свой животик, — показал ему язык. На самом деле Ликс был счастлив: сегодня впервые за последний месяц Джисон яростно возражал ему и не соглашался, как это частенько было до злосчастного инцидента в спальне. «Всё возвращается на свои места. И мой вредный бельчонок становится самим собой!» — думал Феликс, подходя к двери и включая домофон. Под подъездом, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стоял Донхёк.

***

Когда Ликс думал о том, как может закончиться его жизнь и дыхание, то вот именно до такой ситуации — когда он стоит, на кнопке домофона дрожит его палец, а он не помнит, как дышать, — он, конечно, додуматься не мог. И однако. У судьбы фантазия была и побогаче, и пожёстче. Ликс всмотрелся в лицо, поднятое в камеру. Красавчик-альфа похудел и побледнел. Под светом подъездного фонаря были отчётливо видны залёгшие под глазами тени и смертельная тоска в глазах. Донхёк страдал. «Джисон может быть доволен», — отстранённо подумал Ликс и нажал на кнопку, открывающую дверь. — Кто там? — выглянул нетерпеливым галчонком из зала Джисон. — Ликс? Ликс… что случилось. — В голосе сразу появился страх и отчаяние. Он подскочил к старшему и взял за плечи, заглядывая в глаза и шепча: — Что? Что, сладкий? Что случилось, солнышко? Что, хён? «Сладкому» и «солнышку» удивиться Ликс не успел: в дверь настойчиво позвонили. — Джи, бельчонок, — белыми губами прошептал Ликс. — Это Донхёк, это твой альфа, маленький… Он пришёл… — Звонок звучал на редкость противно и раздражал до скрежета зубовного. — Он нашел тебя, милый. Видишь… Смог. Значит, ты нужен ему, бельчонок… Понимаешь? Иначе... не смог бы, не стал бы… Джисон думал примерно пару секунд, а потом отодвинул Ликса — и распахнул дверь. Донхёк, увидев своего омегу, издал какой-то полустон-полурык и рванул к нему, заключая в медвежьи объятия. Джисон не сопротивлялся — но и не ответил. И только поэтому, наверно, Ликс не умер прямо там, в узкой прихожей, в которой из-за высокого, счастливо рычащего альфы было невозможно развернуться. Джисон просто стоял, укутанный в руки Донхёка — и не шевелился. А когда рык утих, сказал хрипло и чуть задыхаясь: — Мы поговорим в зале, хён, ты не против? Не сразу сообразивший, что обращаются к нему, Ликс только спустя несколько секунд кивнул. Они уселись: Джисон в кресло, Донхёк хотел было сесть рядом с ним на колени на пол, но тот только кивнул на диван — и тот немедленно отсел туда. Альфа выглядел побитым, покорным, абсолютно разнеженным своим счастьем и на всё согласным. Феликс прямо чувствовал: что бы сейчас ни попросил Джисон — альфа всё сделает. Уходя к себе в комнату, Ликс услышал начало их разговора: — Могу я… потрогать его? — робко спросил Донхёк. Голос у альфы был невероятно приятный, низкий, мягкий, тёплый. — Кого, Хёк-и? — удивился Джисон. — Нашего ребёнка, Сонни… твой … животик? — Хорошо… потрогай… Ликс зажмурился и почти бегом понёсся в свою комнату. Он закрыл за собой дверь и лёг на постель, укрываясь одеялом с головой. «Вот и всё. Вот и всё, — билось у него в мозгу. — Вот и всё. И это правильно. Это справедливо, так и должно быть. Он раскаялся. Его запах — напоенный счастьем и нежностью, умиротворённый, такой приятный, такой успокаивающий — именно то, что нужно беременному и такому сейчас вспыльчивому Джисону, который мучительно сдерживался всё это время — но ты же видел, как он старается не плакать и не кидаться на тебя… Он боится тебя, Ликси. Он не будет счастлив с тем, перед кем чувствует вину. Пусть уходит к тому, кто чувствует свою вину перед ним. Это будет правильно, логично, гармонично. А ты… Ты останешься здесь. Помнить будешь его, в течку думать о его губах и упрямо лезущих в твои трусы руках… о его этом странном и нелепом «сладкий» — как будто он забылся… расслабился… как будто его отпустило и он дал себе волю… Да, да, я помню: этот урод его бил и насиловал.. . почти… Но смотри, он не испугался его, не отпрянул, когда альфа полез к нему с объятиями… Может, под влиянием обиды и момента ему и казалось, что ему тогда не понравилось, но … наверно, всё совсем наоборот». Он не заметил, как завыл от боли и тоски — тихо, глухо, кусая подушку и убивая в себе эти звуки — звуки, рождённые ожиданием нового одиночества, непринятости, отверженности. Слёзы лились у него из глаз, и он не вытирал их, а лишь тыкался в подушку, которая была пропитана запахом черничного пирога, потому что сегодня, когда он проснулся, на этой подушке лежал Джисон и прожигал его взглядом. — Что ты здесь… делаешь, Джи? — хрипло, но как можно ласковей спросил Ликс, боясь спугнуть его или смутить. Но тот только усмехнулся, губу закусил и покачал головой: — Ты такой красивый, хён… И тебе пора вставать… Они немного подрались подушками на почве того, что Джисон разбудил его так рано, забыв, что сегодня суббота и Ликс может выспаться. Но старший проиграл, потому что помнил о беременности оппонента, который бесстыже этим пользовался. И Джисон, играючи, оседлал его бёдра, возбуждённо блестя глазами и повизгивая от удовольствия. — Ты беременный! — жалобно возмутился Ликс. — Ты должен быть слабым и неуклюжим! — У нас такой ты! Одного нам хватит, — нахально ответил Джисон, нависая над Ликсом. И тот впервые и почувствовал именно тогда, утром, что лёд между ними растаял. Что всё вроде как снова на своих местах. И вот оно — пожалуйста. Надо было всё-таки перекреститься… «Он не боится меня уже, — горько шепчет себе Ликс. — Он уже меня принял… и себя принял…Я был бы с ним счастлив! Проблема в том, что я бы — да. А он… Он… Джисон… Мой Джи… Не бросай меня, бельчонок… Не бросай своего слабого и эгоистичного хёна… Я умру без тебя, Джи, умру… Не смогу, не выйдет… Ты в моём сердце, в моих мыслях… Я — весь в тебе… Возьми меня себе, мой черничный, мой сладкий... единственный… желанный… Забери меня себе… оставь меня себе…» — Так и сделаю, хён, — шепчут ему на ухо. «Приятный сон, — печально усмехается Феликс, чувствуя руки Джисона на своих плечах. — Ты будешь мне сниться, мой добрый мальчик, да? Бу…» Феликс широко распахивает глаза, понимая, что тяжесть на его теле — настоящая, что губы, которые впиваются в его шею — реальные, что пальцы, которые забрались ему под футболку, – живые, тёплые, наглые, во сне таких не бывает. Он крупно вздрагивает всем телом и сжимает Джисона в ответ, мгновенно поворачиваясь и утягивая под себя. — Джи, Джи, любимый, Джи… Зачем ты пришёл, глупенький? Опять меня напрасной надеждой тешить? — А сам жадно лижет кожу под подбородком, мокро метя кадык, обводя его по контуру кончиком языка. — Я пришёл взять тебя, хён, — хрипит ему Джисон, которому с задранной головой говорить трудно, но рука Ликса оттягивает его за волосы на затылке — и он не сопротивляется, подставляет шею обезумевшему от страсти старшему и покорно стонет. — Ты меня? Ты уверен? — спрашивает тоже мгновенно охрипший Ликс и прикусывает сладкую ключицу, лаская горошины сосков пальцами. — Я хочу быть первым, — стонет, выгибаясь ему навстречу, Джисон, оглаживая его налитое возбуждение по всей длине. — Я слишком долго этого ждал, хён… Потом сможешь взять ты меня… Но сейчас… — Он задыхается, потому что Ликс сосёт его левый сосок и обводит горячим языком ореол. — Сейчас, хён… Сейчас ты ляжешь под меня… — И умудряется ловко нырнуть рукой в домашние штаны, овладевая символом Ликсовой мужественности и превращая страстного старшего в стонущего нежно и покорно омежку буквально несколькими движениями. — Хорошо… хорошо… хорошо… — задыхается Ликс, позволяя себя раздеть — лишь бы снова почувствовать на себе горячие губы, которые обхватывают плотно и запечатывают его, топят в пучине жаркого наслаждения, двигаясь мерно и позволяя почувствовать, как мягкий и скользкий язычок обводит его венки и головку по кругу, заставляя Ликса немыслимо прогнуться и застонать жалобно и умоляюще: — Ещё… ещё… ещё… — Ты отдашься мне, хён? — уже шепчет Джисон, прижимая его спиной к своей груди и заставляя опереться на спинку кровати. Его пальцы давно внутри, Ликса выгибает от их ловкости и настойчивости, а разрешение, значит, он решил спросить только что. — Я могу взять тебя? Взять тебя себе, мой упрямый хён? Ты так течёшь… так пахнешь… так, что я с ума сошёл, ещё когда целовал тебя… Я безумен, хён… Но я люблю тебя, слышишь? Я буду с тобой, если ты захочешь... — Хочу... хочу... Больше всего на свете хочу! — стонет, яростно прижимая к своей заднице бёдра Джисона, Ликс. — Да трахни ты меня! Ну же! Иначе я сдохну тут от ожида… ахма… Да… Да! Да!! И никакого страха. Никакой паники. Никакого отторжения. Прогибаться под Джисоном, чувствовать в себе его жесткие, остервенелые толчки, его твёрдые пальцы на бёдрах — это так правильно. Так необходимо. До слёз. До стонов. До…

***

— Всегда презирал клятвы, данные во время секса, — мурлыкнул Джисон, потираясь щекой о висок лежащего у него на плече и пытающегося прийти в себя Феликса. Старший открыл глаза и попытался сосредоточиться на нём — точнее, не его шее и подбородке. А младший между тем продолжил: — Поэтому снова и для тебя, такого у меня одарённого и умеющего надумывать не хуже датских сказочников: я забираю тебя себе, хён. Ты мой. Я буду тебя слушать и иногда слушаться. Я буду тебе готовить, но когда начну учиться, с этим могут возникнуть проблемы. Я рожу тебе ребёнка. Правда, там будут кое-какие сложности с опекой, но мы справимся. Тебе придётся терпеть мои выходки в ближайшие шесть месяцев в качестве моего альфы, но ты справишься. Я буду с тобой и только с тобой. Что ещё? Ах, да! Ты будешь подставлять мне свою сладкую попку, когда я захочу, и брать мою — когда и если захочешь сам. — Даже не надейся: я захочу, — прохрипел сорванным голосом Ликс, обескураженный таким продуманным заявлением и смогший зацепиться расплывающимся сознанием только за последний пункт программы Джисона. Всё-таки Хан отымел его по полной, так что приходил в себя Ликс с трудом. Даром что беременный, Джисон был просто неутомим. Когда устал вбиваться в кончившего уже один раз хёна в обычной позе сзади — просто повалил покорного и плохо соображающего от волн удовольствия старшего и пристроился сбоку, задрав ему ногу, чтобы можно было войти поглубже. Ликс, кстати, чуть снова не кончил от этого: он понял, что нашёл позу, доставляющую ему максимальное удовольствие. Однако то, что за удовольствие надо будет платить, он уже начинал понимать: член у Джисона оказался весьма внушительным для омеги, а у Феликса опыта, скажем так, чтоб был — так не было. Так что ходить завтра будет проблематично. Слава богу, что воскресенье. Но вот когда всё пройдёт, уж он оторвётся. Впрочем, чего ждать… — Спешу напомнить, что я беременный, — торопливо перебил излагаемые вслух Ликсом мечты Джисон. — Со мной вот так, как ты сказал, вообще нельзя! — Ничего, бельчонок, позу я обязательно найду. И темп подстрою, поверь, мой суровый трахаль… Уж я всё сделаю… — зловеще прошептал ему на ухо Ликс и прикусил, а потом засосал мочку этого самого уха, параллельно начиная ласкать чуть набухшие и ужасно сладкие, как смог недавно убедиться Ликс, соски омеги — и почувствовал, как снова намокает Джисон. — Ты такой чувствительный… так быстро начинаешь течь… Так как ты устал, ограничимся, пожалуй, моими пальцами — ты не против? — Нет, нет… не против… — начинает выстанывать Джисон. — Возьми меня, мой омега… возьми… я только твой…

***

— А что ты тогда ему сказал? — Ну, надо же… Не прошло и месяца, как ты разродился спросить, хён. Я уж думал, что ты боишься и не станешь спрашивать… — Так — что? — Попросил отпустить. Пообещал, что дам видеться с ребёнком, что мы оформим опеку на двоих. — И… что он? — Плакал. Просил прощения. Умолял вернуться. В общем, всё как положено. Осознал, ужаснулся, понял, кого потерял, — нашёл, пришёл — опоздал… — Интересно, как нашёл… — Угадай. — Лиюн? — Именно. — Ну, кто бы сомневался… И … что? что теперь? — Ты выйдешь за меня, хён? — … — Что? Я не повторю его ошибку. Я же сказал: забираю тебя себе, навсегда. — Ой, только не веди себя как альфа! Я старше, и тоже тебя, между прочим, трахаю, так что… — Что? Разве я что-то против имею? Так ты выйдешь? — Я … мне подумать надо… — Ой, только не веди себя как омега! Я младше, и выёбываться — так-то моя привилегия! — Не матерись! — Прости, папочка.. — Ты нарываешься! — Спешу напомнить, что я бере… — Задрал ты уже… кстати, ты почему не напомнил, что витамины закончились, беременный? — Ты старший, должен отвечать за меня! — Ах так? Тогда это ты за меня замуж выйдешь! — Согласен! — Сука… — Фи, материться при беременных… И чему ты только меня учишь?..