Христова невеста

Моргана всю свою жизнь мечтала о свадьбе. Чтобы и платье белое, и фата, и жених перед алтарем, и много-много гостей — настолько много, что ни один дворец не вместит их всех. Чтобы стоять с женихом перед алтарем, и не слышать ничего — ни слов священника, ни шёпот гостей, не запах горящего воска, — ничего, кроме тёплой руки будущего мужа, нежно сжимающей её маленькую ладонь и сердца, что трепетно стучит, отсчитывая секунды до того мгновения, когда её объявят чьей-то женой. Но кто же мог подумать, что избранником будет любящий одиночество чудовище из замка в лесной глуши? Непомерно высокий, чрезмерно лохматых, с оскорбленным на весь мир взглядом и больной. Но боль эта — ни болезнь, ни рана. Боль — душевная тоска от внешнего уродства, одиночества, и проходящих пустых дней. Она не могла не помочь — фея исцеления, как никак, это был её долг вылечивать раны. Пусть и душевные. И понеслась — балы, приёмы, ярмарки, ужины, прогулки и знакомства. Стараясь вытащить это чудовище из лап угнетающего одиночества, Моргана появлялась вместе с ним на всяком торжестве, знакомила его с людьми, а в ответ… В ответ получала колючий взгляд и танец, в котором он закруживал её только потому, что не находил другой пары. Во всяком случае, так была уверена она, но с каждым танцем колючая шерсть на его руке становилась мягче и теплее, колючесть в глазах обращалась в уважение и интерес, а ответа на приглашения на очередной бал она уже почти не дожидалась — соглашался сразу, как только умолкал её голос. И кто же мог подумать, что это чудовище — Альберто, как узнала она случайно, разглядывая оставленный в гостиной документ, — вдруг позовёт её замуж, а она, раскрыв от удивления рот, едва выдавит из себя «Да»? И стоя в день свадьбы в своей комнате, позволяя бесконечным тётушкам и нянькам заканчивать последние приготовления, Моргана чуть заметно касалась пышной воздушной юбки — белой-белой, как летние облако, — и всё пыталась отчитывать секунды до свадьбы. Считала, сбивалась на какой-то большой цифре, и начинала сначала. Опять считала, снова сбивалась — на этот раз из-за того, что одна из тетушек подняла истерику из-за того, что не может найти перчатки невесты… — и начинала вновь и вновь, с упованием чувствуя сбивчатый от волнения ритм. Вот только свадьбы не было — жених не пришёл. А она, как маленькая наивная девочка, прождала его до глубокой ночи, надеясь, что ещё придёт, ещё вернётся… Но он так и не вернулся, а она, чёрной ночью, чемодан в руки и — куда ноги глядят. И ничего о прошлом, ничего, кроме верного Ворона. Она посвятила себя русскому театру — пришлось выучить язык, научиться играть перед другой публикой, выговорить, казалось бы не выговориваемые для француза, слова и ежедневно играть то Марью Сквозник-Дмухановскую, то Ларину Татьяну, то Джульетту, то Эсмеральду…       … И лишь ночами, между заучиванием очередной роли, плакать украдкой в подушку, гладить подушечкой пальца фотографию любимого Чудовища, и не переставать сравнивать себя с невестой. Только уже не той, что в ослепительно-белом туалете ждёт не дождётся минуты венчания. Она больше стала похожа на Христову невесту — ведь так же, как людские души посвящают себя Христу, она отдала себя службе в театре. Всю. Без остатка. И только белое платье в глубине шифоньера заставляло вспомнить, кому на самом деле принадлежит сердце…