***
Орф, пританцовывая, вертелся у ног Оливье, отчаянно махал хвостом и тихонько поскуливал от возбуждения. Собачьи эмоции переполнили пса, и он мимоходом лизнул хозяину руку. Оливье понимающе улыбнулся, присел на корточки и позвал, хлопнув себя по плечу: – Ко мне, Орф! Можно. Пес мигом подбежал, встал на задние лапы, всей тяжестью опустил передние на плечи хозяину, уткнулся влажным носом куда-то ему в шею и замер. Оливье засмеялся, приобнял Орфа, с наслаждением сгреб пальцами щетинистую холку, на секунду прижавшись к собаке. Жесткая шерсть приятно кольнула щеку. – Соскучился? Вижу, что соскучился! Ну, прости за долгую отлучку. Теперь не скоро уеду, – проговорил Оливье в торчащее ухо так, чтобы слышал только пес. От мысли, что его кто-то ждал, пусть это было всего лишь бессловесное существо, в груди разлилось тепло. И замок встретил Оливье иначе, чем полгода тому назад: Ля Фер больше не казался угрюмым и чуждым. Если с Бражелоном и Витре графа по-прежнему связывали сладостные воспоминания, его истинный дом отныне был здесь, в родовом поместье. – Пока вас не было, ваше сиятельство, Орфа пришлось держать в вольере, – подал реплику стоящий у входа в ограду старший псарь. – Я каждый день с ним занимался. Но пустить по имению бегать, как он привык, нельзя было: кроме вас или меня никто не справился бы. Измаялся он, свободу любит. Оливье кивнул. Негромко свистнул, вставая и приглашая пса следовать за собой, и поднялся к себе в кабинет. Чувства, с которыми граф входил сюда теперь уже в качестве хозяина, были другими. Однако, прежде чем переступить порог, он все так же любил ощутить, как дверная ручка ложится в ладонь и нагревается, соприкоснувшись с кожей. Кабинет теперь был всецело его, но почти каждая вещь напоминала здесь об отце. В центре стола, как и раньше, стоял прибор для письма Ангеррана, рядом лежала неизменная стопка отцовских книг, венчал которую томик Плутарха в сафьяне с полустертым золотым орнаментом. И все же облик комнаты несколько изменился. Главным ее украшением отныне являлась висящая над камином роскошная шпага, пожалованная прадеду Оливье Франциском I. Она была богато отделана насечкой(1), а эфес покрывала россыпь драгоценных камней. Днем, когда в кабинет заглядывало солнце, камни играли в его лучах радужными бликами, а по вечерам вспыхивали разноцветными отблесками, отражая трепещущее пламя свечей. Под стать шпаге был стоящий на столике у камина серебряный кувшин искусной чеканки самого Бенвенуто Челлини. Конечно, предмету столь тонкой работы было место скорее на праздничной трапезе. Но Оливье был пока холост, гостей принимал редко. И хотел иметь фамильные реликвии перед глазами как напоминание о славных деяниях предков и собственных корнях. Граф огляделся с меланхоличной улыбкой, поняв вдруг остро, насколько ему всего этого не доставало. И радуясь оттого, что вернулся. Оливье приблизился, любовно коснулся шпаги – она будто источала энергию, и та, струясь по руке, наполняла его силой. Взял кувшин, погладил. Пальцы побежали по рисунку и, едва касаясь, очерчивали завитки на прохладном металле. Налил в стакан вина, пригубил – во рту разлился густой букет с пряным послевкусием, насыщенный особыми нотками, характерными для для вин этих мест(2). Все вместе давало ощущение дома. Совсем простые, но такие важные для него мелочи сплетались в неповторимый узор его нынешней жизни. Недоставало в ней одного – возможности разделить ее с родственной душой. Оливье поставил стакан, прошел к столу, сел и принялся за работу. Орф, который вбежал следом за графом, обосновался на излюбленном месте у дверей и дремал, положив морду на лапы. Когда вечером с докладом явился Жером, граф уже разобрал текущие бумаги. Едва управляющий вошел, пес навострил уши и, не поднимая головы, внимательно окинул взглядом пространство комнаты. Убедившись, что хозяин сидит на своем месте и прямо сейчас явно никуда не собирается, Орф удовлетворенно вздохнул и прикрыл глаза снова. – Жером, детально делами займусь завтра, – обратился граф к управляющему. – Пока расскажите вкратце, что произошло за время моего отсутствия. – Все идет своим чередом, сударь. Из значимых событий только то, что кюре наш умер… – Вот как? Печально, – с неподдельным сожалением произнес Оливье. Отец Брюнель ему нравился. Старый добродушный пастор был настоятелем приходской церкви при замке так давно, что казался графу неотъемлемой частью Ля Фера. Именно кюре служил заупокойную мессу по матери Оливье. Мысли графа унеслись в тот горестный день, вся церемония отпевания предстала перед глазами как наяву. В небольшой сельской церкви было не протолкнуться. Убитый горем отец пренебрёг светскими условностями, отказавшись от пышной панихиды в соборе Лана. А в Ля Фер позвал самых близких. Но запрещать фермерам с семьями и крестьянам прийти сказать последнее прости госпоже, которую здесь любили и почитали, Ангерран не стал. Маленькое пространство не вместило тогда всех желающих: люди стояли в дверях и на паперти. Воздух застыл и отяжелел скорбью так, что было трудно дышать. А после службы кюре нашел для Оливье слова, которые, если не утешили его, то, по крайней мере, помогли сыну найти силы вынести боль утраты. Потом друг за другом ушли из жизни оба брата, отец… Весь во власти новых забот по приезду молодой сеньор не часто захаживал в храм. Но когда это ему удавалось, отец Брюнель всегда находил время побеседовать с ним. Не потому, что Оливье был самым влиятельным господином провинции, а потому что молодой человек нуждался в божьем слове и благословении, оставшись один на один с недюжинным грузом ответственности на плечах. И вот теперь не стало кюре… Как же все быстротечно в этом мире и зыбко! Взгляд Оливье затуманился. – Ваше сиятельство… – голос Жерома донесся откуда-то издалека. Оливье вздрогнул, потер ладонью лоб, возвращаясь к реальности. – Мне будет не хватать отца Брюнеля. Нужно уведомить его преосвященство, епископа Амьенского, что нам нужен новый кюре, – распорядился граф. – Я известил монсеньора сразу. Все произошло вскоре после отъезда вашего сиятельства. Новый кюре прибыл с месяц тому. – Вот как? И как он вам, Жером? – поинтересовался Оливье, откидываясь на спинку кресла. Управляющий немедленно уловил, что вопрос хозяина не праздный и приготовился к обстоятельному докладу.. – Молод. Отец де Брей немногим старше вас, сударь, и, на первый взгляд, неприветлив, но очень благочестив. – Де Брей? – проговорил граф, словно припоминая. – Я вроде бы слышал это имя. Семья благородна, но не родовита. И явно обнищала, раз не владеет собственным приходом. Продолжайте, Жером… – Я был на службе, его проповедь весьма убедительна. Прихожан стало больше. Хотя, думаю, тут скорее заслуга сестры кюре. Она во всем ему помогает. На Пасху церковь украшала. Не знаю, как ей это удается, только никогда еще наш храм не выглядел столь нарядно: яркие ленты, цветы, лампадки… – Сестра? Подробнее! – хлестнул приказ, не позволяя управляющему углубиться в детали праздничного декора. Жером особым чутьем старого слуги моментально смекнул, что интересует господина отнюдь не убранство церкви, и чем продиктована реакция графа, потому пояснил: – Я сразу вспомнил о том розыскном листе, сударь, и тщательно проверил документы. Они в порядке. Отец де Брей предъявил назначение в наш приход за подписью епископа. Извольте взглянуть, – управляющий безошибочным жестом извлек из папки с отсортированными в известном ему одному идеальном порядке бумагами требуемый документ и протянул хозяину. Тот пробежал письмо глазами – оно действительно был написано рукой епископа, хорошо знакомой Оливье, и не вызывало сомнений в подлинности. Граф кивнул и вернул бумагу слуге. – Кроме того, означенной девице девятнадцать лет, а сестра священника – совсем юная, – продолжил Жером тоном, в котором угадывалась легкая приязнь к девушке. – Ей недавно сравнялось шестнадцать, выписка из церковной книги это подтверждает. Мадемуазель Анна – сама кротость. Мне редко доводилось видеть на своем веку подобных красавиц… за исключением, быть может, вашей покойной матушки. – Надо же, – хмыкнул Оливье. Напряжение в его голосе спало, к нему вернулась природная ироничность. – Какие, однако, сокровища, могут таить дома простых сельских кюре! Вот уж не подумал бы… Граф насупился и вновь посерьезнел. Несколько секунд поразмыслил, отстукивая пальцами дробь по полированной столешнице, и подвел итог: – Жером, я доверяю вашему мнению, но должен сам их увидеть. В ближайшее время я навещу отца де Брея.***
К кюре Оливье заехал спустя несколько дней, в Праздник ландышей(3). Первое майское утро выдалось ясным, воздух был неподвижен и чист. И хотя в этот час в тени еще сохранялась прохлада, она стремительно убегала под напором не по-весеннему яркого солнца. Примостившаяся на краю деревни приземистая церковь являла собой любопытный образчик смешения стилей разных эпох. Копьевидный готический шпиль колокольни, увенчанный крестоцветом, врезался в небесную синь, а на фронтоне более старого фасада распустилась примитивная романская роза. Оливье привязывал коня и краем глаза увидел, как со стороны леса к церкви подошли две селянки в справной, опрятной одежде, свидетельствующей о том, что в Ля Фере крестьяне не бедствуют. В руках обе женщины несли корзинки, заботливо прикрытые чистой тканью. «Ландыши!» – подумал граф и улыбнулся. Он любил их. Обернутые у основания изумрудной воронкой остроконечных листьев, ландыши, должно быть, усеивали сейчас все поляны в лесу. И протягивали солнцу изогнутые стебли, унизанные белоснежными цветами-колокольчиками. Те беззвучно подрагивали при дуновении ветра, распространяя свой кристально-звонкий аромат. Поравнявшись со входом в храм, женщины остановились, не увидев сеньора, скрытого углом фасада. Обернулись к церкви, привычно взмахнули руками и осенили себя крестным знамением, не прерывая беседы. Оливье теперь ее отчетливо слышал. – Жаль отца Жана-Луи, упокой Господи его душу! Хоть и епитимию на меня, бывало, накладывал, да ведь всегда за дело! Сердце у него, я видела, все одно добрейшее было. Отец Жорж против него уж больно угрюмый, – заметила одна из кумушек, низкорослая, подвижная и остроносая. – Новый кюре, верно, мрачен, – подтвердила вторая, гладкая и степенная, – зато проповедует – заслушаешься! Глаза так и горят, как с кафедры о геенне огненной вещает. Вот, кажется, и не грешила особо, а покаешься. Самый малый грех утаить от него невозможно. Для спасения душ наших бессмертных то на пользу. – Дело, говоришь, Аделина! Да все одно, робею я пред ним. С отцом Жаном-Луи мне как-то сподручнее было. – Пообвыкнешься, – философски заметила та, которую подруга назвала Аделиной. – Раз сам монсеньор Амьенский назначил его нашим кюре, он – человек достойный. Наше дело, Нинетта, исправно к исповеди ходить да к причастию к тому кюре, которого нам поставили. Оливье, заинтересованный разговором, невольным свидетелем которого стал, медлил, поглаживая шею коня. Он не хотел смутить женщин и прервать их откровения своим появлением. – Правда твоя, Аделина, – не замедлила согласиться Нинетта. – Мне б твою рассудительность! А сестра отца Жоржа, ты видела? До чего красива! – Уж красавица каких мало! Личико, как на той росписи в храме, где Пречистая Дева со святыми да ангелами. Только худая, как тростиночка! – И на брата ничуть не похожа. Он темноволос, она светленькая. Но скромна, приветлива… А уж брату-то как предана! За ним приехала. Где ж ей тут мужа найти, если она все при храме? – Горазда ты языком молоть, Нинетта! Нешто в храм мужчины не ходят? А то станет сеньор наш молодой к себе отца Жоржа и ее приглашать. Там, глядишь, кого и встретит. Такой, как она, не мужлан нужен: в деревне судачат, они с братом из хорошей семьи. – Так ведь приданого за ней, видать, никакого. А то при ее красоте давно б… – Какие ее годы? Да и не нашего с тобой ума дело! – строго одернула подругу Аделина, оглаживая свободной рукой передник. – Заболтала меня, чисто сорока. Пойдем, нам давно на площадь пора, ландышами торговать. Хоть бы не завяли! Женщина обеспокоенно отогнула ткань на корзине, быстро перебрала рукой цветы, облегченно выдохнула. И зашагала в сторону деревни. Нинетта засеменила за ней. Оливье, удовлетворенный тем, что, не прибегая к расспросам, получил сведения о новом кюре и его сестре, прошел, наконец, в храм. Глаза медленно привыкали к царящему здесь полумраку. Хор(4) в глубине, типичный для пламенеющей готики, составлял гордость прихода. Лучи солнца веером проникали извне сквозь великолепную мозаику витражей и рассыпались по полу эфемерным, нетканым ковром красочных пятен света. Сюда Оливье привычно направился. Шпоры ударяли о плиты, гулкое эхо разносилось по пустому пространству. Граф остановился у резной алтарной преграды. Справа из сакристии(5) донеслись приглушенные звуки. Оливье поймал себя на мысли, что невольно ждет: вот сейчас скрипнет дверь, и к нему выйдет низенький благообразный священник в летах с ореолом редких седых волос, вьющихся вокруг тонзуры. Спустя добрую минуту, когда граф уже начал терять терпение, дверь, в самом деле, скрипнула, и священник вышел, на ходу оправляя сутану. Вероятно, он как раз облачался. Только был он молод, высок, худощав и темноволос. Оливье подавил непроизвольный вздох разочарования, уже готовый сорваться с губ. – Сударь? – обратился к незнакомому посетителю кюре, отчего-то краснея. Похоже, он еще не свыкся со своею ролью, потому смущался и робел перед этим господином, манеры и платье которого выдавали в нем важную персону. Оливье легко поклонился и, выпрямляясь, самым естественным образом принял царственную осанку. – Отец де Брей? – уточнил Оливье своим мелодичным баритоном, заполонившим, казалось, всю церковь. И, не дожидаясь очевидного ответа, продолжил: – Я – граф де Ля Фер, сеньор этих мест. В сакристии что-то упало, громко и отчетливо звякнуло о камень и разлетелось вдребезги. Священник с графом одновременно повернулись на звук. – Должно быть, сквозняк, – еще больше стушевался отец де Брей. Его щеки при этом стали пунцовыми – по всей видимости, он легко краснел в силу особенности бледной кожи. – Если ваше сиятельство позволит, я закрою окно. – Разумеется, – кивнул Оливье, испытав нечто сродни сочувствию к оробевшему кюре. Тот скрылся за дверью, из которой ранее вышел и которую в спешке лишь прикрыл. Из сакристии послышался стук, как если б захлопнули ставень. Отец де Брей вернулся к графу, на этот раз прижав за собой дверь плотнее. – Простите, сударь, – пробормотал кюре растерянно, – я не ждал. Мне сказали, ваше сиятельство в отъезде… – Очевидно, новости о моем возвращении до вас не дошли, – улыбнувшись, небрежно пожал плечами Оливье. – Но это совершенно не важно. Вас напрасно взволновал мой визит. Вполне естественно, что я пожелал познакомиться с моим новым кюре. Отзывы прихожан о вас самые положительные. – Благодарю, сударь, – ответил кюре, глядя прямо перед собой, плотно сжав тонкие губы и теребя в руке блестящие бусины четок. – Вы хорошо устроились? – Вполне, – новая реплика была такой же лаконичной. «Он на редкость неразговорчив, этот отец де Брей», – отметил про себя Оливье, а вслух добавил: – Дом священника у нас небольшой. Ваш предшественник был одинок, но двоим в нем, возможно, тесно. Мне доложили, вы приехали с сестрой... – Да, ее нет сейчас дома. Она ушла в лес собирать травы, – вдруг пустился в объяснения до этого столь немногословный кюре, хотя Оливье не задавал вопросов. – Анна воспитывалась при монастыре, там научилась составлять снадобья и врачевать. Она часто подолгу гуляет в лесу. – Предупредите мадемуазель, что далеко в лес одной заходить не стоит. Места здесь не слишком спокойные. И подумайте, если дом, где вас поселили, для вас с сестрой все же мал, непременно дайте знать моему управляющему – с Жеромом вы уже знакомы. Я распоряжусь, чтобы для вас подыскали что-то более просторное. – Я вам признателен, сударь, но нас все устраивает. Мы привыкли жить скромно. – Как вам будет угодно, преподобный отец, – ответил Оливье, завершая беседу. – В ближайшее время я буду на мессе. Говорят, ваши проповеди заслуживают внимания. – Сударь, двери божьего дома открыты, – кюре сделал несколько поспешных шагов в сторону выхода, провожая сеньора. – Только через таинства святой церкви грешники, коими мы являемся в глазах Господа, могут очиститься от пагубных страстей и обрести надежду на спасение. Мир вам! Покинув святую обитель, Оливье всю обратную дорогу пребывал в глубокой задумчивости. Он никак не мог понять, какое впечатление произвел на него кюре. И отделаться от странного чувства неловкости от разговора, во время которого отец де Брей был явно не в своей тарелке. «Да ведь он за сестру опасается! – внезапно осенило Оливье. – Кто я в его глазах? Богатый сеньор, баловень жизни. Как о пагубных страстях заговорил! Наслушался историй, как знатные господа соблазняют приглянувшуюся девушку, а то могут и силой взять…» Простое и разумное объяснение поведению кюре при знакомстве устроило графа. И он весь вечер занимался делами, которых за время отсутствия скопилось немало, не отвлекаясь на посторонние мысли. Но наутро, не откладывая, отправился на службу, чтобы составить более полное представление об отце де Брее. В церковь Оливье намеренно явился к началу проповеди.. Он вошел в храм, стараясь не привлекать внимания. Потому не прошел к скамьям семьи де Ля Фер, а остался стоять в тени неподалеку от двери. Граф хотел видеть, как кюре ведет себя обыкновенно, не подозревая о присутствии сеньора и не пытаясь произвести на него впечатление.. Для рядового воскресного дня народу впрямь было много. Отец де Брей уже поднялся на кафедру и вещал с нее, распростерши над прихожанами руки, будто паря над ними. Проповедь кюре делалась особенно эмоциональной в моменты, когда он обличал греховную природу человека, подверженную искушению. Отец де Брей не скупился на образные, яркие эпитеты, живописуя кары, что ожидают оступившихся в загробном мире без покаяния. Глаза священника вспыхивали почти мистическим огнем, звучный голос не растворялся под сводами храма, а, отражаясь от навеса над кафедрой(6), доходил до паствы. Та внимала кюре как завороженная, боясь упустить хоть слово. Перед графом был совсем иной человек, чем виденный им накануне: от былой неуверенности отца де Брея не осталось следа. В отличие от прихожан, Оливье слушал вполуха, стараясь подмечать любую мелочь. Сестры кюре в церкви не было, или же она сумела остаться незаметной для его глаз. Как бы то ни было, юных дев выдающейся красы граф не увидел. «Отец де Брей умеет увлечь слушателей, но излишне экзальтирован. Ему недостает умудренности, отличавшей отца Брюнеля, но с опытом это придет. Главное – прихожане довольны», – вынес вердикт Оливье. Посчитав, что видел все, что хотел, граф покинул церковь, вскочил в седло и вдруг пустил коня галопом, но не в замок, а в сторону Лана. Не то, чтобы кюре был ему антипатичен, отнюдь. Но Оливье вдруг остро осознал, что открыть свою душу на исповеди отцу де Брею не сможет. В Лане графу неожиданно повезло. Войдя в собор, куда он добрался уже после воскресной мессы, Оливье увидел, как из исповедальни выходит аббат, широкие плечи и статную фигуру которого не могла скрыть даже сутана. Граф присмотрелся и с радостью узнал Франсуа, среднего сына маркиза де Фоламбре. С этой семьей Ля Феры состояли в дальнем родстве и уже давно делили лес Куси, а Франсуа был приятелем Оливье по Наваррскому коллежу. Друзья разговорились, и к концу беседы проблема духовника для графа разрешилась.***
Прошло две недели. Оливье почти ежедневно объезжал владения. Иногда его сопровождал только Орф, порой к ним присоединялся еще и Гримо. Охота не являлась целью этих поездок, а лишь дополнением, чтобы пес оставался в форме и не терял чутье. Несколько раз граф заглядывал в церковь, но ни во время службы, ни вне ее, сестру священника не застал. Она казалась невидимкой, и это интриговало. Следуя семейной традиции поддерживать добрые отношения с настоятелем прихода, граф дважды отправлял отцу де Брею приглашение отобедать в замке с сестрой. И получал вежливый отказ, где говорилось, что сестра кюре любит уединение, а сам он хотел бы посвятить свободное время молитвам и чтению Святого писания.***
Тот день прочно врезался в память Оливье, и впоследствии граф многократно возвратится к нему, анализируя, пытаясь понять, могло ли что-то предвосхитить дальнейшие события. Но нет, то был самый обычный день середины мая. Ясный, погожий, солнечный. Такими же были и все два месяца, последовавшие за ним. Дожди, вероятно, случались, как обычно в ту пору, но были короткими и по-летнему теплыми. Во всяком случае, их он почему-то не помнил совсем. А ведь должна была непрерывно свирепствовать буря. Или хотя бы ненастье… Вот как то, что застигло его в апреле под Орлеаном. Ни-че-го… Ни грома, ни молнии. И земля не разверзлась у него под ногами. Поглощая все и прежде всего самого Оливье. Почему ничего подобного не случилось? Он еще не раз тщетно задаст себе этот вопрос. После… А тогда день был совершенно будничным и ничего из ряда вон выходящего не сулил. Оливье возвращался в замок и шел по лесу, ведя коня под уздцы. Орф ни на шаг не отставал от хозяина. В чаще лес Куси был безмолвен, величественен, как амьенский кафедральный собор. Под сенью могучих сосен то там, то здесь ютились молодые сизые ели и тянули к лицу колючие лапы, только успевай уворачиваться. Ближе к деревне лес редел. Теперь сквозь резные кроны высоко над головой Оливье просвечивало ослепительно-яркое синее небо. Здесь лучи света местами достигали самой земли и ложились косыми срезами промеж стволов, покрытых сине-зеленым бархатом мха. И вот на одной из прогалин глаза Оливье различили девичий силуэт, словно обернутый золотистой вуалью солнца. Казавшийся от этого призрачным и неземным. Граф напряг зрение. Нет, чуть поодаль шла вполне реальная девушка в простом темном платье, светлый шелк белокурых волос струился ниже лопаток. Оливье почувствовал, как перехватило дыхание. Неужели она? Та, что столько являлась ему во снах? И сейчас он сможет… Нет, не думать, не рассеять видение, не спугнуть! Оливье осторожно подался вперед, сделал неверный шаг… Ветка хрустнула под ногой… Девушка остановилась и оглянулась… Наконец он видел ее лицо! Сон обратился явью. Перед ним стоял ангел… (1) Дамаскинаж – ювелирная техника, появившаяся. в г. Толедо и состоявшая в насечке золотых, серебряных узоров на стальных изделиях. (2) Терруар (фр) – уникальное сочетание климата, почвы и культурно-исторических традиций, определяющая характеристики вина. (3) Праздник ландышей – 1е мая 1560 года королю Карлу IX подарили букетик ландыша. Отсюда во Франции пошла традиция дарить друг другу ландыши 1го мая, сохранившаяся по сей день. (4) Литургический хор – вся восточная часть католического храма вместе с алтарем. (5) Сакристия – помещение рядом с хором, где хранятся принадлежности культа и облачаются священники. (6) Аба-вуа (фр.) – навес над кафедрой, выполняющий, помимо декоративной, звукоусиливающую функцию.