Promt-table

1 Birthday Кто-то выпрыгивает из-за угла, и Алекс пугается, вздрагивает и едва удерживается от тихого вскрика — ему как-то не положено. «Злоумышленником» оказывается Майлз, даже в темноте светящийся, как рождественская елка, да не простая, а еще и в ядерном реакторе прокопченная, и он без предупреждения напрыгивает — чуть ли не взбирается — на ошеломленного Тернера, обвивает его руками за шею и утыкается носом куда-то в ухо. Первая мысль Алекса мелькает мгновенно — неприятный хруст в спине навевает смутные сомнения. Второй «ласточкой» приходит негодование, потому что утыкаться подобным образом кому-то в шею, уши и прочие части тела выше пояса — целиком и полностью его прерогатива. И совершенно не в тему нежданно-негаданно загорается третья мысль: «меня сейчас будут бить». Вот только — за что? Это он и собирается спросить, но только успевает открыть рот. А Майлз словно этого и дожидался — в один момент он присасывается к губам Алекса, на что в друге в ответ за одну секунду сменяется целая гамма чувств — удивление, шок, чисто нецензурный, но такой подходящий, ахуй, и еще многое другое. В полусонный мозг — ну поздно уже, ночь на дворе — в помощь возникают сразу две ассоциации: вантуз и пиявка. Но ни с одним, ни с другим Тернер в своей жизни еще не целовался, поэтому сравнивать не с чем. И он только продолжает ошалело моргать, не в силах даже сделать банальный вдох. Что-то ненавязчиво дергает за замерзшие уши, и в его душу закрадываются смутные сомнения. Алекс с силой отлепляет от себя увлекшегося Майлза и интересуется: — И что это было? Майлз хихикает и поясняет, делая руками широкий жест, словно хочет впихнуть невпихнуемое: — Это такое скромное и ненавязчивое поздравление с Днем Рождения! — Так он же завтра. Алекс удивленно приподнимает бровь, хотя в темноте этого никак не увидеть. Друг сконфуженно чешет затылок — скорее по хрестоматийной какой-то привычке, чем еще отчего-то — и бормочет себе под нос: — Значит, опять в телефоне все настройки сбились, снова календарь не пашет… Но Алекс только улыбается на это, обнимает Майлза за талию и тихо шепчет ему в ухо: — Знаешь, от тебя такие подарки я готов получать каждый день. 2 Christmas Майлз сидит на побережье у самой воды и чертит пальцем что-то на песке. Прохладно, ветрено — как и всегда на реке, — немного отросшая челка лезет в глаза, и он нетерпеливо сдувает ее, продолжая сосредоточенно выводить какие-то буквы самым кончиком указательного пальца. Зима где-то в разгаре, почти в самой середине, а он без шапки и без перчаток. Потому что тепло. В Лондоне не бывает холодно. Пяти градусов выше нуля никогда не хватит для того, чтобы заставить покрыться хоть миллиметровым слоем льда даже едва волнующуюся воду. А еще — скоро Рождество. Примерно через пару дней, пятнадцать часов, восемнадцать минут и шесть… нет, уже семь секунд. Самая точная примерность в мире. Майлз ухмыляется, отводя глаза от часов и пробегая взглядом по светлеющему горизонту. Начинает светать, но в ближайшее время солнце можно не ждать, потому что в этих местах оно — редкий гость. Разве что посветлеет еще на пару оттенков, темно-синий сначала превратится в просто синий, затем — в темно-голубой, но не больше. Это не океан, не море, не озеро и даже не река. Больше похоже на большую и чистую лужу, по нелепой случайности имеющую песчаный берег. Песок влажный, холодный; колени джинсов промокли, становится неприятно, но сейчас он слишком занят, чтобы обращать на это внимание. Только незаметно улыбается под нос да продолжает чертить почти вслепую, потому что до сих пор довольно темно, сложно что-либо разглядеть. Улыбается — потому что телефон выключен и никто не сможет его побеспокоить. Правда, думает Майлз так ровно до тех пор, пока не вздрагивает, оттого что кто-то осторожно касается его плеча. Он высоко поднимает голову, заглядывает через затылок и пытается перевернуть стоящую вверх ногами картинку, но это плохо получается, и ему ничего не остается, кроме как обернуться и удивленно посмотреть на возвышающегося над ним Алексом. Тот плюхается рядом, не говоря ни слова, скрещивает под собой ноги и некоторое время заинтересованно исследует начертанные письмена, затем задумчиво смотрит в небо, поворачивается и произносит: — Я до тебя минут двадцать не мог дозвониться, поэтому отправился на поиски. Что ты делаешь? Майлз пожимает плечами и просто отвечает: — Скоро Рождество; я пишу старые обиды, которые хотел бы забыть в новом году. — Почему именно на песке? Друг ничего не отвечает. В этот же момент набежавшая волна лениво слизывает километры мелко выведенных слов, которые Алекс так и не смог разобрать, а Майлз незаметно улыбается, и, наверное, Тернер понимает, почему старые обиды нужно записывать именно на песке. Чтобы в какую-то секунду от всех них не оставалось даже следа. 3 New Year — Сто семьдесят семь сантиметров чистейшего недоразумения, — задумчиво выдыхает Майлз, осматриваясь по сторонам с легкой улыбкой. Все вокруг кажется таким праздничным — да ведь и правда: Новый Год за окном; не Рождество, конечно, но все же. Праздники еще продолжаются, а один из самых родных и любимых людей — Алекс — рядом, вон, прыгает, как мячик, разве что до потолка не достает. Роста не хватает, но Майлз почти уверен, что тот еще вырастет. Он ведь еще совсем ребенок, такой маленький, какие его годы? — И правда — недоразумение. Алекс поднимает глаза, пытаясь высмотреть, что же там неправильного заметил друг, но видит только зеленую, пушистую, пахучую, свежую елочку, бодро растопырившую ветки в разные стороны и слегка покосившуюся — сказываются довольно продолжительные праздники. Некоторые игрушки уже давно побиты, мишура связана узлами каждые полметра; но сказать, что уже стоит просто ого-го, сколько времени, нельзя. В комнате по-прежнему пахнет смолой, да и ощущение праздника все никак не проходит. Да и хочется ли? Майлз улыбается немного шире, изо всех сил стараясь сохранить выражение серьезной мины на лице, но Алекс — такой деловой хомяк, что деловой настрой удержать не получается, и Кейн тихо прыскает, пытаясь задушить в себе приступ почти что девчачьего хихиканья, но Тернер больно занят, чтобы обращать на это внимание. Фронтмэну The Rascals открыт свободный простор для обзора тех самых нелепых ста семидесяти семи сантиметров. Правда, Алекс еще не догадывается, какая подстава его поджидает. — Слушай, а что мы с этой дурой делать-то будем, когда каникулы закончатся? — Сам ты дура, Алекс. А это — елка. Знакомься, елка, это — Алекс; Алекс, знакомься — это елка. Майлз всерьез представляет их друг другу, словно дерево — вполне одушевленное существо, но друга это улыбнуться не заставляет. — Я знаю, что это елка. Я имею ввиду, что в таком… э-э-э… непрезентабельном виде ее нужно выносить в три часа ночи, чтобы не позориться перед соседями. — С каких это пор тебя интересует мнение соседей? Алекс задумчиво жует губами, переводит взгляд с покосившейся верхушки на Майлза, как-то очень странно и нехорошо оглядывающего его с ног до головы, сдувает челку с глаз, задумчиво смотрит на календарь с непривычной цифрой, а потом возвращает взгляд на «дуру». Правда, уже не совсем на нее, а немного левее — на окно, покрытое снаружи толстым слоем узоров, которые успели намерзнуть за несколько дней, и наружный подоконник, полностью заваленный пушистым снегом. — Такое ощущение, что мы с ней… ее… ну… — Тернер запинается, и Майлз почти наверняка знает, что тот в очередной раз хочет отмочить что-нибудь из своих неприличных шуточек. Язычок острее бритвы, а, казалось бы, уже взрослый человек, совершеннолетний. Однако порой кажется, что пока — только лишь по паспорту. — Я, честно, не помню, чем мы с ней занимались, но, я думаю, если бы мы и занимались чем-нибудь, у нас точно что-нибудь болело бы. Для неприятно пульсирующей болью головы — остатки довольно забористого похмелья — эта фраза — просто эталон того, как НЕ нужно заворачивать безобидные разговоры о рождественских деревьях, и, наверное, нужно переводить дискуссию в менее опасное русло. — Не умничай. Мозг болит. — Пойдем тогда выбрасывать ее, что ли? Алекс пожимает плечами, осторожно толкает елку от себя и, крепко-накрепко зажмурившись, отскакивает, с испугом слушая, как она падает. Видимо, он надеется, что они успели снять все игрушки, чтобы потом не прыгать по осколкам. Майлз тяжело вздыхает, проклиная тот день, когда встретил этого бесцеремонного человека, берет дерево за ствол и целенаправленно начинает тащить его к входной двери прямо по полу. Тернер напоследок окидывает ее придирчивым взглядом, а затем изрекает: — И все-таки ты прав: воистину сто семьдесят семь сантиметров чистейшего недоразумения. — Вообще-то, — тихо пыхтя, поправляет друг, — я имел в виду тебя. Лучше помоги тащить эту… дуру. Алекс обиженно сопит, но не находит ничего, что мог бы возразить. — Ладно, давай сюда эту верхушку. Очень надеюсь, что от постоянных игр в снежки мои руки настолько замерзли и потеряли чувствительность, что мне будет не больно переть ее, держась за иголки, — в голосе явно слышен упрек. — И еще одна подобная характеристика в мой адрес — и тогда у тебя уж точно что-нибудь заболит. 5 Thanksgiving Нью-Йорк — город большой, враждебный. Людный, совсем не родной, особенно для Алекса — человека, который вырос за сотни километров отсюда, в Лондоне; в стране с другими обычаями, привычками… произношением. Он до сих пор не перестал удивляться тому, что люди постоянно переспрашивают, будто действительно его не понимают. Как кто-то честно признался, «звучит так, словно у него нет всех зубов и половины языка». А что здесь странного-то? Для Алекса, возможно, и ничего. В Шеффилде все так говорят. Даже то, что он живет здесь уже, ни много ни мало, пару месяцев и даже присматривает квартиру вместо этой идиотской комнатки, не притупляет острые углы детского удивления. Все-таки он оказался на редкость упертым малым, невосприимчивым к резким переменам в себе да вокруг себя. Разве что к национальным праздникам по-прежнему нет доверия. Ну что это такое — День Благодарения? Память о том, что когда-то там кто-то там приехал откуда-то там, познакомился с кем-то там и сделал что-то там. Кому какое дело до далекого прошлого? Так нет же — эти странные люди (американцы, то бишь) справляют этот день, высчитывают его, готовятся, собираются и празднуют. Алекс все еще не может въехать в тонкости плоского американского юмора и — в особенности — в черты этого самого дня. Хотя, если рассудить логически, День Благодарения — он на то так и называется, чтобы кого-то за что-то благодарить. И пусть сейчас то, что он задумал, будет немного не в тему. Не американцы они — англичане, а им до других и праздников их дела никакого нет. Разве что можно выпендриться. Алекс улыбается под нос, выходит на балкон, смотрит на оживленную дорогу под ногами, закуривает и берет в руки телефон. Пальцы привычно открывают поле сообщения, набирают отправителя, незамысловатый текст, отправляют. Экран мигает, показывая, что SMS-ка ушла, а Тернер удовлетворенно откладывает мобильный в сторону, надеясь, что все-таки получит на это ответ. «Сегодня какой-то там американский национальный праздник — День Благодарения, и я подумал: если я здесь живу, могу позаимтсвовать пару обычаев. Хочу поблагодарить тебя за то, что я тебя знаю и что ты есть у меня». Он удовлетворенно затягивается и смотрит в голубое небо, на котором мигают одна-две бледных звездочки, выпускает изо рта дым и поглядывает на темный экран в надежде получить ответ. Того нет минуту, две, того нет и через две сигареты. Только через четверть часа, когда Алекс теряет терпение и начинает медленно расстраиваться, дисплей вспыхивает и на нем высвечивается надпись: «Доставлено». Тернер едва удерживается от радостного вопля, напускает на себя мужественное и серьезное выражение лица и об ответе уже не беспокоится: все равно рано или поздно получит его. Вопрос лишь только в том, в какой именно валюте. 6 Belief Алекс сидит на подоконнике и по-детски мило болтает свешенными на улицу ногами, задорно улыбаясь и высовываясь куда-то туда, вниз, где холодный ночной ветер ерошит его непослушные взлохмаченные волосы. Сейчас часа три ночи — если уже не больше — и улицу освещают лишь отражающиеся в лужах на мокрой дороге звезды, хоть света от них и никакого. Он не боится упасть — всего-то второй этаж, да и возящийся с ним, как с маленьким ребенком, Майлз поддерживает его за талию — здесь ему и захочется выпрыгнуть, а его только обнимут покрепче, прижмут к себе и не отпустят никуда, не дождется. Поэтому Алекс нагло пользуется положением: перегибается неизвестно куда, словно хочет заглянуть в окно этажом ниже, размахивает во все стороны руками — ну точь-в-точь ветряная мельница, то-то внезапно так ветрено стало, хотя еще полчаса назад было на удивление тихо. Дешевая пародия на «Титаник» прямо — разве что Ди Каприо для полноты картины не хватает, но и без него неплохо — иначе быть какому-то балагану, что ни в чьи планы не входит абсолютно. Время они выбрали явно подходящее: средь бела дня два каких-то не очень нормальных парня, как самоубийцы высовывающиеся из окна, стопроцентно переполошили бы всю улицу, а так — «кайф никто не ломает», как сказал бы Тернер. Алекс незаметно улыбается под нос, смотрит на звезды и откидывается назад, облокачивается на Майлза, который — он явно чувствует это — тоже улыбается, кладет голову ему на плечо и как-то резко сам собой успокаивается, лишь изредка болтая ногами — непоседливая натура все равно ведь знать о себе дает, не утихомирится такой ну никак, даже во сне пинается… наверное. — Не боишься слететь отсюда ласточкой? — интересуется Майлз, еще крепче сплетая пальцы на груди Алекса в замок. Тот улыбается, смотрит на улыбающегося друга через голову, в ответ обнимает его за талию — неудобно, но сейчас это не играет особой роли — и лукаво смотрит из-под челки, зная ведь, что не допустит он этого. — Ты ведь не позволишь мне этого сделать? — Откуда ты знаешь? Глаза Алекса на секунду вспыхивают в темноте, и Майлзу кажется, что холодный ветер на самом деле — горячий, как дыхание пустыни, хотя он никогда там не был. Тернер поудобнее устраивается на его плече, устремляет взгляд в непроглядное темное небо и скучающе-сонным голосом изрекает, давя приступ зевоты: — Доверие, чувак, доверие. А Майлз, целиком и полностью обезоруженный таким ответом, утыкается носом в его непослушные мягкие волосы и даже не пытается проследить его взгляд. 7 Bouncy Алекс не может усидеть на месте. Наверное, будь неусидчивость болезнью, он был бы самым ярким ее примером. Носится все постоянно туда-сюда, то в окно выглянет, то гитару пнет, то на диване попрыгает, то подушкой кинет в кого-нибудь… одногруппники уже не знают, куда деваться от очередного приступа восторженного бешенства Тернера, чтобы не зашиб нечаянно по неосторожности собственной. И ладно бы была у него радость великая — но нет, обычный день, вторник, даже не пятница, тринадцатое. А его как муха слоновьего бешенства какого-то укусила, ну честное слово, то-то топочет так усердно еще, громко, что живи внизу люди, ему давно бы уже настучали за шум неуемный. И не верится при всем желании даже, что ребенку этому, которому по возрасту давно бы уже посерьезнеть пора, не тринадцать уже, а — ни много ни мало — двадцать три. С половиной. Туда-сюда по кругу — нескольких квадратных метров студии мало для разгулявшегося, определенно. И не сказать ведь, что совсем уже с ума сходит, но так подпрыгнет, так подпрыгнет, как мячик теннисный — маленький, юркий, веселый. Мэтт уже за голову хватается и бросает все попытки как-то утихомирить его от окончательного разгрома «рабочего места», а Ник и Джей совсем уже рукой на балаган этот махнули да кофе пить ушли — вот, у кого нервы и под старость лет нетронутыми останутся. Под конец уже и Мэтт окончательно забивает на этот зоопарк — мол, пусть что хочет, то и делает, и буйство Алекса (сезонное, однозначно) с ним самим во главе начинает потихонечку выплескиваться и за пределы студии, куда-то туда, в коридор, где тишь да гладь, и только стены неровные и холодные да ступеньки резкие — ну кто придумал студию в сыром полуподвале организовывать? Ему нужно подышать воздухом — определенно — и Алекс с силой толкает дверь от себя, чуть не сбивая удивленного (и явно не ожидавшего) Майлза, который неизвестно как затесался сюда. Он выгибает бровь, думая, что ему только что чуть не снесли полголовы, если не больше, а потом задумчиво вопрошает: — Чего же ты такой, Тернер… непоседливый? А Алекс внезапно, резко и как-то неожиданно успокаивается и лукаво так из-под челки смотрит, как коняка лиловым глазом косит — мол, смущается и не будет больше. 9 City Медленно начинает светать, огни каких-то дальних фонарей отражаются в довольно высоких сугробах, и как-то потихоньку становится зябко — только сейчас, хотя гуляют они уже очень давно, с самого окончания второго дня съемок. Гуляют они не где-то там, а по самой Красной Площади — сбежали от остальной группы, чтобы успеть захватить да посмотреть хоть немного нового и неизведанного. И ведь правда неизведанного — русская зима действительно такая холодная, как ее и описывают. Вон, у непривыкшего Алекса уже не нос, а что-то странное — яркое и красненькое, прямо не Алекс, а плохо зашифровавшийся клоун. Хотя даже то, что пальцы на руках отмерзли, несмотря на перчатки, его не особо смущает — сейчас он не может устоять на месте и двух секунд, больше похожий на какой-то вечный двигатель: подпрыгнет, чтобы встряхнуться, обежит более сдержанного Майлза кругом, задерет голову куда-то ввысь, завалится в сугроб… и не скажешь, что устал после тяжелого рабочего дня. — Кстати, а ведь здесь краб сидит? — внезапно спрашивает он, кивая на Кремль, и Майлз удивленно приподнимает бровь. — Какой такой краб? Алекс делает руками широкий жест, будто хочет объять необъятное, и поясняет: — Насколько я знаю, русские своего президента так называют. Странные. — А… ну, наверное, это ты не у меня спрашивать должен. Они опять молчат, и только пар клубами вырывается изо рта. Но Алексу все не сидится — энергия так и прет ключом, ему хочется что-то спросить, сказать, показать, что он подготовился и кое-что разузнал… — А ты знаешь, что первая половина названия этого города — фамилия бывшей подружки Доэрти? Майлз пожимает плечами и уточняет: — Какой именно? Кейт? Алекс довольно улыбается и поясняет: — Мне кто-то рассказывал, что если на два слога разбить это слово, то первая половина — как раз ее фамилия, только без последней буквы… — Алекс, прошу: уймись. И Тернер обиженно замолкает, прячет окончательно заледеневшие руки в карманы и какое-то время идет, глядя под ноги. Несколько блаженных минут на площади тишь да гладь, словно все вымерло, и только редкие хлопья снега изредка падают с неба, оседая на волосах и долго не тая. Майлзу эта тишина не нравится, и он интересуется: — Алекс, эй, ты что, обиделся? Тишина в ответ доказывает, что да, тот, в общем-то, и правда обиделся, и тогда Кейну ничего более не остается, кроме как тяжело вздохнуть, наступить себе на горло и сказать это: — Ладно, продолжай. Алекс заметно оживляется и продолжает тарахтеть со скоростью тысячи слов в минуту. Без повторений. — А ты знаешь, что эти русские заманивали Капраноса водкой и белыми медведями в валенках и с балалайками? — А Капранос что? — А Капранос отказался, — Алекс довольно улыбается. — Весь в меня. Майлз закатывает глаза, но где-то внутри смеется — искренне так. — Он тебе в отцы годится, успокойся. Если у вас и есть что-то общее — так только имя. Алекс пропускает эту реплику мимо ушей и продолжает размахивать руками. — Нет, русские — странный народ! Белые медведи ведь не тут водятся! Так? — Так. — Так где же они тогда водятся? В Арктике? — Алекс, ты в Арктике всех своих знать должен, не придуряйся. — С чего это? — Ты у нас арктическая мартышка или я? — Молчи уже. Снова тишина. Снегопад усиливается, и они синхронно поднимают воротники пальто, чтобы снег не засыпался за шиворот. Морозно; ночь неописуемо ясна и прозрачна, так что кажется, что все вокруг застыло, и только два неугомонных англичанина не придумали ничего лучше, кроме как сбежать от остальных и прогуляться по этому чужому, враждебному городу. О том же, как они будут добираться обратно, не зная дороги, языка и еще чего-нибудь, и о том, что им потом за это будет, они оба стараются как-то не думать. Да и даже если каждый второй здесь сможет с ними по-английски — пусть сначала разберут, что Алекс им скажет. С его акцентом-то. Майлз слабо улыбается, выдыхает теплый воздух на пальцы и трет руку об руку. Кожа покраснела от мороза, и невольно вспоминается солнечная Франция — там хоть тепло было. — Нет, все-таки русские — самый странный народ, который я знаю! Только у них на главной площади страны — труп! Майлз украдкой зевает и машинально поправляет: — Не труп, а мумия. Алекс не находит, что возразить, и усиленно придумывает свою следующую реплику. — А еще они на Новый Год поджигают Кремль и водят вокруг него хороводы! Только вот как они успевают за год его так восстановить к следующему разу… И Майлз, наверное, в этот момент хочет провалиться сквозь землю. — Слушай, а как ты думаешь: как русские воспримут наш клип? — Блин, Алекс! — Что? — Ты можешь утихомириться хоть на минуту? Что ты так зациклился на этих русских? — Сначала ответь на мой вопрос. Кейн глубоко вздыхает, думая о том, что негнущимися руками этого непоседливого гада не задушить, и ему ничего не остается — он отвечает, на одном дыхании, чтобы друг его не прервал: — Я думаю, Алекс, что они примут его хорошо, ведь если исходить из твоей логики, они самый странный народ, и молодой Маккартни с красноносым другом, катающиеся на танках и бегающие по метро, их не сильно удивят… — Это кто тут красноносый, ты, блин, молодой Маккартни! Алекс неподдельно возмущен — даже щеки пылают и на какой-то момент сливаются с давно уже пунцовым носом в одно целое. Майлз хихикает в кулак — и сразу же принимает серьезный вид. — Ты мне просто завидуешь, что я сама копия Маккартни, а ты всего лишь мой красноносый маленький друг! — Сам ты маленький. Не забудь, кто тут старший! — Полтора месяца погоды не делают, хотя сейчас бы потеплее хоть на пару градусов… — Гад ты! Майлз больше не может сдерживать улыбку — смеется во весь рот, ярко, радостно, по-детски, и ему хочется взъерошить нахохлившегося Тернера, чтобы тот перестал дуться и улыбнулся, как он это обычно делает, но только монотонно затягивает свою волынку: — Завидуешьзавидуешьзавидуешьзавидуешь… И так этим увлекается, что в следующую секунду ему приходится в срочном порядке капитулировать, уклоняясь от брошенного меткой рукой Алекса снежка. 10 Country Они, наверное, за всю свою жизнь не видели столько солнца, сколько его было во Франции. Столько же, сколько и бессонных ночей. Столько же, сколько мигающих звезд на небе теми самыми ночами. Они как золотой песок, рассыпанный кем-то неосторожным, — блестят и переливаются, и их не сосчитать даже при всем желании. Столько же, сколько случайных взглядов, прикосновений, слов и знаков. Много, очень много. Зашкаливающее число. Столько же, сколько песчинок на темном одеяле над головой теми самыми ночами. Столько же, сколько было дней ожидания — до, и намного меньше, чем было дней разлуки — после. Намного меньше, чем сейчас — миль между ними. Намного больше, чем тогда получилось передать друг другу — неважно, каким образом. Любым, который только мог прийти в голову. И намного меньше, чем сейчас — возможности что-либо повторить. Спонтанно, неожиданно. А что во Франции было, то во Франции и останется. 11 Cold Давненько Лондон не видел такой жары — кажется, даже крыши скоро потекут от высокой температуры, держащейся уже добрую неделю. Непривыкшие горожане изнывают, ждут, когда весь этот ад закончится, а вот Александр Дэвид Тернер ничуть не унывает — это явно: живой, подвижный, веселый — возможно, как никогда раньше. А открывать свой секрет отказывается наотрез — мол, додумался он до этого сам целиком и полностью, да и не поймут его люди добрые, посмеются… «Конфликт» разрешается сам собой, когда Майлз посреди самого что ни на есть рабочего дня, тоже уставший и запарившийся, идет на рабочую кухню, чтобы достать чего-нибудь холодного. Из-за своего размера холодильник является местной достопримечательностью — в него при желании легко поместится среднестатистический человек, и каково же удивление, когда, открыв холодильник… …он видит там Алекса. И он, идиотически улыбающийся, однозначно напоминает маленькую обезьянку, обожающую тупые выходки. Вроде этой. У Майлза отвисает челюсть; он машинально шарит рукой где-то внизу — явно в ее поисках, а потом, все же пересилив себя, охреневшим голосом интересуется у дико ржущего Тернера: — Я оху… я поражен! Алекс, какого хрена?! А тот только начинает ржать еще истеричнее и заявляет: — Ты раскрыл мой секрет… теперь ты должен умереть! А потом вылезает оттуда, как ни в чем не бывало, одергивает задравшуюся в неудобном положении майку, достает с полки бутылку холодной воды, вручает другу и добавляет: — В конце концов, арктическая я мартышка или нет? И Майлз, не в силах возразить этому аргументу, только молча пялится куда-то в сторону, даже забыв забрать свою воду. 13 Warm Алекс любит крыши. Он вообще любит любые возвышенности: от малейшей ступеньки до семнадцатиэтажного дома. Даже сидя на стульях, он поджимает под себя ноги, чтобы оказаться хоть немного выше от пола. Алекс любит крыши, но никогда не учитывает то, что на них обычно бывает холодно. И чем выше — тем холоднее; усиливается ветер; дышать становится тяжелее: от низкой температуры даже в носу ломит. Всегда одно и то же, как по трафарету. Майлз понимает, что это опасно. Абсолютно ребяческий страх быть пойманным с возрастом сменился на нормальный взрослый — свалиться по неосторожности, свалить друга, покалечиться и, в общем-то, нажить себе неприятностей. Но Алекс любит крыши, и Майлз просто не может ему отказать. Они сидят на очередном парапете какого-то очередного старого дома на очередной высоте пяти этажей. Неприятный ветер (в очередной раз) задувает под одежду, и создается ощущение, словно кто-то больно пересчитывает каждое ребро — все это чувствуется настолько явственно. Пальцы замерзли — уже давно, и даже не скажешь, что внизу, там, где туда-сюда снуют люди, которым даже в голову не приходит поднять глаза и заволноваться, температура колеблется от двадцати до двадцати пяти градусов по Цельсию. Или — от шестидесяти восьми до семидесяти семи по Фаренгейту. Холодно. Алекс беззаботно болтает ногами и свешивается вниз, даже не думая о том, что каждым своим движением пугает Майлза. Тот уже даже подумывает, что поседеет он с Тернером такими темпами годам эдак к тридцати. А то и раньше даже. Для Алекса это — возможность взглянуть на все с другой стороны, для Майлза — без всякой задней мысли приобнять его за талию, чтобы обеспечить минимальную безопасность. Одновременно с этим можно и собственные одеревеневшие конечности отогреть. Иногда ему кажется, что он никогда больше не сможет играть на гитаре. Алекс незаметно даже для самого себя подносит руки к лицу, выдыхает на них, трет друг о дружку, чтобы разогнать кровь — пафосные перчатки без пальцев, которые он зачем-то напялил, ни черта не греют. И нет сейчас бегающих туда-сюда людей-муравьев, и нет никаких Цельсиев и Фаренгейтов, что придумали какие-то ничего не значащие шкалы температур, и мира целого сейчас тоже нет. Есть, как ни странно, только они. И замерзшие пальцы, которые уже ломить начинает. И никакая это не романтическая хрень. Просто и правда — холодно. Майлз интересуется, замерз ли он, Алекс, и тот только кивает, продолжая безрезультатно дышать на руки. Тогда Кейн в который раз хвалит себя за предусмотрительность (и совсем немного — за замашки скромного романтика), извлекает из глубокого кармана («всегда_в_помощь») маленький термос с заранее подготовленным горячим чаем и торжественно вручает его изумленному Тернеру. Но тот не открывает его сразу — осторожно сжимает в руках, тем самым грея их, и незаметно улыбается под нос. И все видится уже как-то по-другому. Тепло. 14 Costumes Никто не может с уверенностью сказать, кому же все-таки пришла эта идея в голову: выступить в костюмах клоунов. И ладно бы просто выступить, отпеть одну песню, выставить все великой шуткой, а потом — побросать инструменты и просто уйти, подхихикивая над реакцией увидевших это. Вся проблема в том, что Алекс вот уже битый час после непосредственно выступления переминается с ноги на ногу, словно стоит на иголках, в компании каких-то странных людей, которым неизвестно что от него нужно, и не может ничего изменить. Ни одного знакомого лица, Мэтт — единственный человек, которому по-прежнему может быть весело в этой ситуации — вообще затерялся где-то в толпе и… В общем, Алекс уже в отчаянии не просто сбежать — даже отлучиться в туалет минут на пять, чтобы хоть смыть с себя эту мерзкую краску, потому что кожу неприятно стянуло, а если какой-нибудь дотошный фотограф поймает его в таком виде — то и вовсе долго еще радовать ему злые языки. А еще он, наконец, понимает, каково же было Мэтту тогда, когда он внезапно решил порадовать фанатов костюмом человека-паука… Пидор-мэн, блин. Алекс печально вздыхает, невербально окрестив себя «грустным клоуном», давит в себе желание просто взять и уйти «по-английски» — мол, имеет полное на это право, или родной Шеффилд уже не в Англии находится? — как вдруг осознает, что кто-то выключил свет. Алекс удивленно вздрагивает, осознавая, что это не свет выключили — просто ему кто-то закрыл глаза. — Что за… — начинает он и резко оборачивается, сталкиваясь нос к носу с едва заметно улыбающимся Майлзом. Майлз Питер Кейн — последний человек, которому Алекс хотел бы показаться в таком виде. Да-да, именно в таком: размалеванном, со странным пластмассовым париком, сползшим куда-то на затылок, в безразмерных шароварах из ну очень неприятного материала и огромных башмаках, ходить в которых жутко неудобно. Но это уже не в его силах, поэтому он давит в себе какую-то неловкую вину, робко улыбается и пытается что-то сказать, но то ли губы одеревенели от толстого слоя краски, что скоро начнет осыпаться, как штукатурка, то ли эта насмешливо-понимающаяя улыбка его обезоруживает в буквальном смысле. И уж еще больше его обезоруживает тон друга, когда тот внезапно приобнимает его за талию и шепчет на ухо: — Ну что, красотка, развлечемся? А Тернер сначала краснеет, едва ли не хлопая своими длинными ресницами от смущения, а потом закатывает глаза, кривит жирно обведенные красной краской губы и думает о том, что, если умыться — а тем более: сбежать отсюда — ему не светит, то где можно раздобыть хотя бы пива. 19 Nightmare В последнее время Доминик не может спать. Нет, то есть, конечно, он может, более того — у него это даже получается; вполне себе отлично, но… Всегда есть одно НО. Это хреново гребаное НО. В данном случае оно тоже присутствует, куда же без него. …Так вот, НО. Дело, наверное, в том, что он не может спать спокойно. Чередование факторов — то чертовы кошмары о каких-то странных мертвых девочках без голов или со вскрытыми венами, посиневших, будто утопленницы четырехдневной давности, или вообще полуразло… кгхм, опустим гастрономические подробности. Он стопроцентно предпочел бы не думать об этом. Либо он просто не может вспомнить, спал ли он эти несколько свободных часов, что выдались среди переезда из очередного где-то-здесь в еще одно куда-то-там. А хрен знает; он всегда все знает. Хрен, в смысле. Доминик даже не будет больно удивлен, если окажется, что в краткие периоды своего прерывистого «сна» он успел открыть добрый десяток бойцовских клубов в городе; ну, как тот чувак из одноименной книги Чака Паланика, Джек, кажется. Самая большая проблема в том, что Ховард и сам не знает, читал ли он вообще эту книгу. И да, конечно, — спал он или все же не спал. У человечества, вполне возможно, появилась еще одна великая загадка вселенского масштаба. Скажем, такая, как Стоунхендж. Наверное, этот «конфликт» сразу бы разрешился, выкрой барабанщик Muse свободную минутку, пересиль он себя и сходи к врачу. Но к врачам мы ходим только тогда, когда рука сломана или язва желудка дошла до критической стадии. Машина подскакивает на очередной кочке — а может, они добираются как-то по-другому? Самолет, поезд, еще что-то? — слышен громкий звон бьющейся керамики, забористая ругань. Прозаический сапожник может завистливо докуривать сигарету, вешать семипудовый камень на шею и идти купаться в самое глубокое место Мирового океана. Доминик тяжело вздыхает, переворачивается на другой бок — с некоторых пор он может спать только в подобном положении, — но не просыпается. Весь кошмар кошмара (какой каламбур, боже) в том, что проснуться получается очень редко и обычно тяжело, даже как-то больно; липко. Как, например, насохшую корочку обдирают со сбитой коленки. Ругань затихает. Теперь слышен шорох щетки по полу и тихий звон черепков сметаемой кружки; теперь уже бывшей. Он чувствует что-то, прислушивается, осознает, но мерзкие лапки сновидения так и держат, поэтому вырваться не получается. Кажется, Дом даже скрипит зубами — ему часто рассказывают об этом, а сам он не верит, потому что во вполне сознательном состоянии у него не получается повторить это. Видимо, этот ход был сделан с достаточным количеством герц, чтобы кто-то услышал. Почти сразу тихо отворяется дверь, от стен отражаются отзвуки тихих, аккуратных, осторожных шагов, следом — щелчок язычка замка. Мэтт подходит еще немного ближе, заботливо склоняется над спящим другом, внимательно вглядывается в его лицо, прислушивается, потому что Доминик тяжело дышит — и правда, очередной кошмар. Тогда Беллами не раздумывая оттягивает край одеяла, ложится рядом, подвигается поближе и убирает челку со лба друга. Тот вздыхает еще раз — уже спокойнее, умиротвореннее; мгновенно успокаивается; дыхание становится ритмичным и размеренным, выражение ужаса на лице куда-то пропадает, будто никогда его и не было, а сдвинутые от напряжения брови вновь возвращаются на свои места. Мэтт почти незаметно улыбается, продолжая неощутимо проводить кончиками пальцев по щеке Доминика, будто снимая паутинку, и знает, что остаток ночи в его голове будет только штиль и спокойствие. 20 First love Первая влюбленность не была чем-то странным или удивительным — Алекс всегда замечал за собой какую-то особую влюбчивость. Или, может быть, ему только так казалось — разве семилетний мальчик может серьезно влюбиться? Нет, нет, конечно же, нет. Ему действительно только показалось. Какая-то заинтересованность, может, и была, увлечение — но не более. Первая девушка — хотя какая там девушка в десять лет? — была всего лишь соседкой по парте, с которой им оказалось по пути домой. Ее милая улыбка и весело торчащие хвостики так и притягивали, и при каждом взгляде на нее Алекс идиотически улыбался, неизвестно что себе думая. Первый (настоящий) поцелуй был чем-то нелепым и странным: им всего по пятнадцать; последним, что он тогда помнил, — был чей-то День Рождения, великая гулянка, веселая попойка, реки разнокалиберного алкоголя — чистого и разбавленного, намешанного неизвестно с чем… а на следующий день — косые взгляды, смешки и компрометирующие фотографии, запечатлевшие его целующимся с какой-то малознакомой девчонкой, имя которой он не вспомнил бы даже при всем желании. Все присутствующие описывали сие «действо» каждый по-своему, а он, как ни силился, так ничего и не смог ничего вспомнить, из-за чего пришлось довольствоваться скудными объяснениями и невнятными описаниями со стороны. Первая любовь… а вот на этот счет он уже ничего не мог утверждать стопроцентно — не так уж и много жизненного опыта было за его хрупкими плечами, чтобы трезво и здраво судить о какой-то там неизвестной и неизведанной первой любви, и вообще… — Эй, Алекс, ты идешь? — Майлз заходит в комнату без стука и обращается к спине задумавшегося у окна Тернера. Тот испуганно вздрагивает, отвлеченный, резко поворачивается, и его губы расплываются в дебильно-радостной улыбке. Очнувшись через секунду, он так же резко опускает горящие глаза в пол, удивляясь тому, что как-то внезапно начинает волноваться, как школьник перед экзаменами, и бормочет под нос — скорее себе, чем кому бы то ни было еще: — А… а, да, я уже иду, одну минуту. Майлз странно на него смотрит, пожимает плечами и выходит, не прикрыв за собой дверь. Алекс снова оборачивается к окну. Первая любовь? Хм. Возможно? 22 Flying Он не любит самолеты. Не то чтобы он чего-то боится, страдает клаустрофобией, еще что-то… просто не любит. В них все как-то не по-настоящему, все как-то стерильно — и от этого еще более неприятно. Ну и, конечно, он в очередной раз летит один. Наверное, сиди на соседнем кресле Алекс, он бы сейчас так не думал. Майлз скучающе потягивается, зевает, упирается ногами в кресло перед собой, чем вызывает недовольную возню и бормотание, и рассеянно смотрит в иллюминатор, думая о том, что где-то там, внизу, через двадцать минут полета, под диким снегом — ну ничего не видно же, какого хрена он там стоит, мерзнет и все пялится своими глазищами в затянутое непроглядными снеговыми тучами небо? — втыкает Тернер и, скорее всего, ругается на чем свет стоит, а ведь все равно стоит, ждет чего-то, высматривает, надеется увидеть, как-то углядеть хоть краешек турбины… Руки чешутся — не к добру, надо занять чем-то. Майлз хихикает, оглядывается в поисках возможного развлечения, но ничего не находит. Разве что за бороду храпящего рядом дедульку подергать? Нет, не катит. Тогда он достает телефон из кармана, только нажимает кнопку — как над головой словно из ниоткуда вырастает стюардесса и елейно-приторным голосом изрекает эту затертую и такую привычную фразу: — На борту самолета нельзя пользоваться мобильными устройствами, пожалуйста, отключите телефон. Майлз вздыхает, чуть ли зубами не скрипит, но послушно прижимает кнопку выключения — ведь не отстанет эта крашеная, пока своего не добьется, лучше уж потом украдкой как-нибудь, когда никто не увидит, но не сейчас. Дождавшись своего, стюардесса фирменно улыбается — тоже стерильно, неприятно так, будто жвачку растягивает горячую, а не улыбается — и уходит, а Майлз снова откидывается на кресло, высматривая, чтобы никто не подкатил снова в самый неподходящий момент. Пять минут все тихо, шесть, семь… пора. Он извлекает из кармана телефон, быстро прижимает кнопку включения — блин, он взрослый человек, а ведет себя, как второклассник, которому приспичило впервые в жизни покурить за гаражами, и вот он теперь старается не попасться когда не нужно — сосредоточенно кусая застежку на «молнии» свитера, машинально открывает пустое поле ввода сообщения, почти не глядя пишет что-то странное, но, несомненно, милое и теплое и отправляет — кто бы только мог подумать? — Алексу. На душе сразу же становится легко и умиротворенно — все успел, весточку о себе послал, теперь можно будет связаться уже по прибытии. Но не успевает он убрать мобильный, как это чудо техники на весь сонный салон оповещает о новом входящем SMS — бодро так, громко, звонко, и он втягивает голову в плечи, чтобы снова не привлечь лишнего внимания к своей скромной персоне. Сообщение содержит какие-то странные знаки — что-то вроде «лаовплавоп!!!!!!», что дает Майлзу повод задуматься: а не махнул ли Алекс сразу после его отлета все-таки сто граммов, чтобы не замерзнуть? Но где-то внутри все равно все начинает медленно таять, как Снегурочка в микроволновке, становится тепло, и у Майлза возникает призрачное ощущение, что он летит не в самолете, этой металлической птице с неподвижными крыльями, а как-то сам собой. 23 Healing Алекс — сущий ребенок, поэтому и любая простуда у него проходит так же, как у всякого среднестатистического ребенка: это сопли, бесконечный чих, красный растертый нос, сонное состояние, скомканные бумажные салфетки на всех ровных и не очень поверхностях… И много воплей и нытья. Он не умирает, и Майлз знает это. Да что там — знает это и сам Тернер, но детсткая привычка, которая повелась с самых памперсов, осталась, и теперь каждое покашливание сопровождается требованиями: 1) горячего чая (а можно и кофе. С коньячком), 2) пледа и подушки, 3) кортежа «Скорых помощей» и спасательного вертолета, 4) семейного адвоката, чтобы запротоколировать завещание. (Что самое смешное — так это то, что Майлзу он ничего не собирается оставлять, потому что именно тот недоглядел и позволил ему скончаться от банальной простуды, которая при лечении проходит за семь дней, а при непробиваемом пофигизме — за неделю. Ну, разве что могилу хомячка, который вследствие неудачной попытки побега почил всего через пару дней после счастливого становления отцом семейства десять лет назад.) Алекс жалуется на красное горло, хотя сам его ни разу в жизни изнутри не видел, на воспаленный мозг (или что там находится у основания затылка), на ломоту в костях (температура 37.4) и то, что все, кто любит его и ценит, остались в Шеффилде, а в Лондоне никому он на фиг не сдался. Майлз понимает, что все это — игра на публику, потому что с некоторых пор они друг в друге души не чают. Это какая-то мистика, хотя сам Кейн так не думает: к Алексу сложно остаться равнодушным, да и ненавидеть его нельзя тоже; только любить, чем он, в общем-то, и занимается. Конечно, вся эта кампания направлена исключительно на привлечение дополнительного внимания, хотя сто двадцать процентов этого самого внимания к своей собственной персоне — это уже слишком даже для Тернера, решившего на старости лет вспомнить детские и отроческие годы. Майлз осознает, что его нагло используют, однако не сопротивляется, только похихикивает временами в кулак, ловко имитируя это под кашель, и изредка пеняет Алексу, что тот, мол, посмел его заразить. Алекс согласно кивает головой, кашляет громче, обдирая неприятно саднящее горло, и, притворяясь спящим, поглядывает из-под длинных ресниц: как много жалости и сочувствия к себе, несчастному, он умудрился вызвать в этот раз? Эта игра могла бы продолжаться бесконечно, потому что здесь, как и в любви (да и на войне, хотя какая там война), правил нет, времени — количество неограниченное, а им обоим это нравится. Однако рано или поздно все хорошее заканчивается, и в один прекрасный день звонит телефон, намекая на то, что острые респираторные заболевания заболеваниями, а работать-то все равно надо, график никто не отменял. Майлз просит подождать секунду, прикрывает динамик ладонью и интересуется у показательно шмыгающего носом Алекса, когда тот собирается выздоравливать и снова выходить на сцену, на что тот заявляет: — Тогда, когда ты начнешь обращать на меня больше внимания! Друг думает, что больше — это невозможно, но обещает постараться, на что удивленный Алекс даже забывает в очередной раз покашлять. Его согруппник коварно улыбается и, открыв нижнюю часть телефонной трубки, заканчивает: — …мы готовы: с ним произошло чудо, он самоисцелился! Осознающий собственный провал Алекс в сердцах пытается докинуть до Майлза сотую скомканную салфетку, но та пролетает всего пару шагов, так и не достав до цели, и ему приходится признать, что на этот раз его сделали целиком и полностью. 26 Feel Дождь, как всегда, застает в самый неподходящий момент. Он не холодный и не шибко сильный, но неприятно, и в носу почти сразу же щиплет запах прибитой к теплой земле пыли. Дерет в горле; хочется кашлять, немного тяжело дышать. Поэтому Алекс с Майлзом, застигнутые в этот самый момент в самом центре парка, быстро выглядывают укромную лавочку под размашистым кленом и мгновенно занимают ее, тем самым прячась от задорного летнего ливня. Они молчат, потому что говорить даже как будто больно, неприятно, хочется сунуть голову под струю ледяной воды: в воздухе висит невидимое облако пара, оседающего на волосы, кожу и одежду мерзкой плотной пленкой. Алекс громко чихает, немного смешно, с фырканьем, затем шмыгает носом и с ненавистью выглядывает из-под укромного дерева, где его почти сразу же достает мстительный дождь, загоняя обратно. Небо — серое, затянутое пеленой облаков, так что светло, но солнца не видно. Майлз понимает: это значит, что воды там достаточно; дождь либо пойдет неприлично сильный (такой, как они видели в «Послезавтра»), но пройдет минут через пятнадцать-двадцать, либо зарядит на весь день, но будет мелким, даже не мокрым, а скорее сырым; мерзким. В любом случае нужно как можно быстрее добраться до чьего-нибудь дома и засесть там с чаем, пледом и шумом машин за окном. В такие моменты подобная погода более, чем просто приятна. Майлз дергается, чтобы выбежать и побежать в направлении своего места жительства — благо, недалеко, — но Алекс хватает его кончиками пальцев за рукав и кивком головы (говорить по-прежнему не хочется) усаживает обратно на скамейку. Покрытое желтой краской дерево под ними отсырело почти насквозь, они неловко ерзают, немного неприятно. Алекс от нечего делать рассматривает самого себя, отряхивает с плеч заметные только ему пылинки побелки (он больше никогда не будет добровольно сдаваться другу в подъезде, чтобы потом не светиться белыми пятнами), а затем вдруг снимает с рукава рубашки темный волос и, задумчиво рассмотрев его на свет, пытается сдуть с пальцев. Это получается не сразу, поэтому ему приходится помахать рукой. — Что ты делаешь? — интересуется Майлз у забавно дергающегося Тернера. — Волос стряхиваю. — А ты в курсе, что нельзя пускать волосы по ветру? — Алекс пожимает плечами и заинтригованно выглядывает из-под челки. — Голова болеть будет. — Так это не мой, — лучезарно улыбается тот во весь рот, и в его глазах плещутся игривые искорки. — Твой. Майлз удивленно моргает, и ему кажется, что он и правда чувствует в висках неприятную пульсацию. 34 Magic В аэропортах все кажется одноразовым и стерильным. Одноразовые стерильные тарелки, одноразовые стерильные вилки, одноразовые стерильные улыбки стюардесс. И сами стюардессы тоже — одноразовые и стерильные. А гитара под боком — родная и близкая, соломинка для утопающего, брат по оружию, товарищ по несчастью и друг по песочнице, который прошел с ним, кажется, Вторую Мировую, переходный возраст и Вьетнам. И панорамы, простирающиеся за одноразовыми стерильными окнами, которых из-за идеальной, практически больничной стерильности и не видно, тоже — родные и близкие. — Добро пожаловать в Англию, — приветствует кто-то на входе, а Майлз сажает на переносицу темные очки и поправляет про себя: «Домой». Добро пожаловать домой. Он дома. Дома, которого, кажется, и не было никогда, который снился в страшных снах, одинокий, покинутый и покрытый изнутри толстым слоем пыли. Домом, который в хороших снах представлялся чем-то неотделимым, какой-то частью, которую оторвешь от себя — и умрешь от потери крови, потому что болезненное и сросшееся. В его случае домом можно называть все: придорожные мотели и среднего класса гостиницы, «Хилтон» и одноместную ночлежку где-то на отшибе, тесные гримерки и студенческие общежития — все, где есть хотя бы скрипучая одноместная кровать. Дом там, где сердце, а его сердце — это музыка, а музыка может быть с ним везде и всегда, пока рядом есть гитара, а гитара — единственный и верный старый друг. Замкнутый круг без начала и без конца. Дорожная сумка неприятно оттягивает руку. Локоть уже успел затечь и при любом движении отдает тупой болью, где-то в кармане позванивает мелочь. Других денег совсем не осталось — их не хватит даже на такси, есть кредитка, но поблизости нет банкоматов, и что это за столица родной страны такая, если встречают так неприветливо и как-то никак? Встречают всюду по-разному. Где-то — хлебом и солью, где-то — безразличием, где-то — холодной вежливостью, но везде, куда бы он ни прилетел, присутствовал комфорт, одноразовый стерильный комфорт, как бы подчеркнуто напоминающий о том, что теперь он — звезда мирового масштаба, а у звезд мирового масштаба нет семьи, друзей и свободного времени на самих себя. А ведь когда-то, когда небо было голубее, трава — зеленее, а Земля считалась плоской, этого времени было хоть отбавляй. Времени для того, чтобы валяться где-нибудь в тени раскидистых деревьев и смотреть вверх, мечтая, что вот настанет миг — и они увидят весь этот мир, остановятся у Пизанской башни в Италии и запишут альбом во Франции, в теплой, солнечной Франции. Времени для того, чтобы черкать песни на салфетках и гонять по кругу старые виниловые пластинки, матовые и шипящие при соприкосновении с иглой патефона. А сейчас — ни времени, ни Франции, ни пластинок, ни даже денег на такси. Как же все изменилось. Погода на улице туманная и пасмурная, и солнцезащитные очки выглядят совсем не к месту, но они создают иллюзию отчужденности и отгороженности от мира, поэтому пусть остаются. Майлз перехватывает сумку другой рукой, закидывает чехол с гитарой за спину и останавливается, озираясь: прикидывает, насколько сложно будет дотопать до съемной квартиры пешком. Идти мили три, если не четыре — он всегда выбирал места временного жительства, исходя из удобства передвижения по маршруту «центр — аэропорт», однако в этот раз, очевидно, чуток прогадал. Люди торопливо снуют туда-сюда, где-то играет музыка, где-то раздается смех, а где-то какой-то худой долговязый идиот в таких же пижонских темных очках размахивает руками, как ветряная мельница, и разве что не выпрыгивает от усердия из штанов. Худой долговязый идиот по-хозяйски облокачивается на неброский черный «ауди» и зазывно позванивает ключами, то и дело откидывая изящным движением с лица растрепанные волосы. Его силуэт издалека кажется почему-то смутно знакомым, он почему-то улыбается, а Майлз почему-то изменяет траекторию своего движения и направляется к нему. — Пижон, — бросает он вместо приветствия и в ответ получает громкий смех. — От пижона слышу, — худой долговязый идиот обнимает до хруста в костях, отнимает сумку и громко хлопает дверью. — Я решил, что тебе может понадобиться помощь. И, думает Майлз, с облегчением падая на водительское сидение, очевидно, не прогадал. Машина заводится с пол-оборота, по улицам Лондона вечерами неизменно продолжает стелиться молочный туман, друзья всегда возникают на горизонте очень вовремя, а на темно-фиолетовой футболке Алекса Тернера, по-прежнему острого на язык, написано «Fuck you. It’s magic». Это дарит надежду на стабильность. Некоторые вещи никогда не меняются. 36 Meeting the family Майлз очень волнуется, когда родители Алекса зовут их обоих на «дружеский ужин». Они дружат совсем недавно, а (не)официально вместе — еще меньше. Но Алекс абсолютно спокоен; он уверяет друга, что «никто ничего не заподозрит», что «родичи просто хотят посмотреть, с кем в очередной раз связался раздолбай-сынок» и что «все будет ну просто зашибис-с-сь». Майлз понимающе улыбается, заверяет его, что все в порядке, однако где-то глубоко в душе что-то по-прежнему не на своем месте. За пять минут до выхода он замечает, что неосознанно вертит в пальцах свой первый медиатор, который всегда носит с собой в кармане и который, по его мнению, приносит удачу, и не может найти себе места. Алекс только подкалывает его на этот счет и в который раз заверяет, что все будет в полном порядке, а он как девственница перед первой брачной ночью. Майлз, притворно обидевшись, толкает его в плечо, но не может сдержать улыбки, и через пару минут они, наконец, выходят, напоследок обнявшись, как в последний раз — они ведь друзья для всех, им нельзя позволять себе никаких вольностей при посторонних. Часом позже оказывается, что Майлз действительно зря волновался: родители Алекса — одни из милейших людей, которых он только видел за всю свою не такую уж долгую жизнь. Они принимают его чуть ли не как сына родного, и Алекс украдкой ему подмигивает, когда их всей толпой пихают в спины на кухню — это ведь дружеский ужин, а не непонятно что. Миссис Тернер за столом места себе не находит: выспрашивает Майлза обо всем, что только может прийти в голову, а тот ерзает на стуле и лишь украдкой поглядывает на Алекса, который молчит и только многозначительно улыбается, не вмешиваясь в нескончаемый, неудержимый и необузданный поток вопросов, что только изначально задумывался как диалог. Наконец «пытка» заканчивается; Майлз спокойно вздыхает, когда миссис Тернер, тепло улыбнувшись, вдруг наносит контрольный выстрел: — Мы очень рады, что наш непутевый Алекс в кои-то веки связался с приличным молодым человеком, — в этот момент вышеупомянутый Алекс давится и начинает громко кашлять, и Майлзу приходится похлопать его по спине. — Думаю, вы были бы хорошим свидетелем на его свадьбе, которая, я надеюсь, — она сделала ударение на последнем слове, — скоро состоится. На этих словах у Майлза резко перехватывает дыхание, будто его с силой ударили в живот; а Алекс незаметно для всех сплетает их пальцы под столом, ободряюще сжимая его в своих, и показательно кивает, слабо улыбаясь самому себе под нос в пустую тарелку 37 Animal Возможно, Алекс просто никогда не был в зоопарке. Либо просто не любит животных — ведь такое тоже бывает. Есть кошатники, собачники, есть помешанные, есть идиоты, извращенцы, неприхотливые люди, сердобольные, пафосные, еще какие-то… породистые, прямо как маленькие, искалеченные породой сами несчастные зверюшки. И, конечно же, все они неизменно помешаны на своих маленьких лохматых/косматых/патлатых/лысых друзьях-братьях меньших. Майлз немного напуган; он дизориентирован; он буквально пришел в дестрой, увидев, каково оказалось удивление Алекса, когда он вдруг решил приправить ему… котенка. Маленького, пушистого, голубоглазого котенка с вечным выражением заинтересованности на лице (язык не поворачивается «мордой» назвать или как-то иначе) — просто самый настоящий ребенок, здесь даже поспорить нельзя. Маленькие ушки, маленькие глазки, маленькие, тоненькие усы и брови. Весь маленький, свободно умещается на ладони, и даже остается место для еще одного такого же. Он тихо мурчит, стоит обратиться к нему — просто «кошка», у него еще нет имени, — и пытается потереться о ладонь, хватаясь лапками за большой палец, чтобы не свалиться ненароком из-за собственной неловкости. Алекс вопросительно поднимает брови — да так, что они чуть не оказываются под самой челкой; котенок внимательно разглядывает его, такого большого и, наверное, сильного, могучего; хотя Майлзу видно, насколько они похожи — оба взъерошенные, и эти удивленные лица, просто розовые слюни и сопли умиления. Кейн хихикает, легко чешет животное за ушком, и то громко муркает, отчего задумавшийся Алекс легонько вздрагивает, после чего находит в себе силы осторожно поинтересоваться: — И… и что это? — Это? Это кошка. У нее пока нет имени, но я уверен, что твое воображение постарается на славу и придумает ей какое-нибудь оригинальное имя. — Зачем мне эта… кошка? Майлз внимательно смотрит котенку в глаза, а тот мгновенно вскакивает, изо всех сил вытягивает шею и пытается потереться щекой о его нос. Тот идиотически улыбается — прямо как молодой папа, впервые увидевший розовые и нежные пятки собственного ребенка, и умиленно отвечает: — Чтобы был — хороший такой. Разве нет, плохой? — Нет, хороший, но… — Алекс задумчиво покусывает губу, не в силах найти веский аргумент в защиту: свою и своей точки зрения, — у меня никогда не было домашних животных. — В таком случае, начинать никогда не поздно. Друг наклоняется, осторожно сажает котенка на пол и отходит, с незаметно улыбкой наблюдая, как тот сразу же начинает бегать по кругу, прыгать, отскакивать от Алекса, если тот вдруг делает неуклюжую попытку дотронуться. Тогда Тернер застывает на месте, кажется, даже дыхание задерживает, ждет, пока зверек подойдет поближе, принюхается, присмотрится, немного привыкнет. А когда кот по имени Кот, наконец, немного приноравливается и подходит поближе, Алекс шевелит пальцами на ногах и, посмеиваясь с бурной реакции, произносит: — Сгинь, животное! — Ну, Алекс, что ж ты так? Майлз вновь наклоняется, поднимает «ребенка» на руки и, выразительно посмотрев на Алекса, осторожно сажает дитя на его руку. Тот долго пытается собрать в кучу остатки самообладания, а потом подносит ладонь поближе к лицу, чтобы рассмотреть получше, а котенок вдруг вспоминает свой игривый настрой и кусает Алекса за нос — даже не кусает, а просто прижимает зубками. Тот громко смеется, и Майлз даже не сомневается, что в их большой шведской семье из двух вечно гастролирующих человек появится новый полноценный Человек. 38 Rain Эта осень началась практически незаметно, но резко, стремительно, как скорый поезд, прибывающий на очередную станцию. Она ворвалась в жизнь англичан вместе с первым порывом ветра, срывающего с еще по-летнему одетых деревьев листья, с первой вспышкой молнии — еще тогда, в двадцатых числах сентября. Люди — все, как по команде — в один момент облачились в теплую одежду, замотались длинными шарфами почти по самые глаза. Словно пришел период тропических ливней — с первой секунды лужи и постоянные дожди стали вечным спутником каждого; когда не лилась с неба ледяная вода, ноги по колено проваливались в маленькие грязные озера; а если все более-менее подсыхало, и вдруг выходило солнце, через несколько минут на улице не оставалось ни единой души — очередной залп, как из шланга, разгонял всех под мало-мальски приемлемые навесы. А иногда даже шел снег. Но он таял, стоило ему лишь коснуться асфальта, кажется, уже насквозь пропитанного влагой. Весь последний месяц невольно вспоминается Франция; каждый новый порыв ветра с маниакальным упорством вытягивает из-под одежды последние крохи тепла, и вот уже в который раз в голове возникают картинки — солнечные, теплые, летние. Они не имеют под собой никакой обоснованной почвы; Майлз уже даже не уверен, сможет ли он четко разделить, что из этого было, а что — очередной плод воспаленного воображения, потому что уже несколько недель живет в собственных мыслях, мечтах и воспоминаниях. Как бы такими темпами менингит не заработать. Кажется, внутри все до последней капли крови смерзлось в одну ледяную глыбу, которая в хорошо обогретых помещениях лишь слегка подтаивает. Но — не более того. Странно ясно, пусть небо которые сутки затянуто чем-то серым, странным и скомканным, но дождя нет — и на том спасибо, до дома ведь не так далеко осталось, всего-то минут двадцать по слегка подсохшим лужам. Самые мелкие из них кое-где уже подернуты тонкой корочкой грязного льда, и от одного только взгляда на них становится еще холоднее, хотя дальше, кажется, уже некуда. Майлз зябко ежится, подтягивает шарф повыше, зарывается в него носом — перегородку буквально раздирает от боли — и пытается надышать хоть немного, параллельно жалея, что отказался вызывать такси и решил, что пройтись и «продуть мозги» не помешает. Тепло, свет, солнце, зеленая трава, чистое небо. Алекс. Что-то вздрагивает, начинает колотиться откуда-то изнутри, и Майлз с силой заставляет себя сосредоточиться на обледеневших конечностях, чтобы не признаться себе, насколько же сильно он все-таки скучает. По всему. А особенно — по той улыбке, от которой бы стало теплее даже сейчас. Хоть на сотую долю градуса, но и этого хватило бы дойти до дома. Редкие телефонные звонки за общение не считаются, но сейчас как никогда раньше хочется позвонить. Телефон крякает и отключается при первой же попытке набрать дрожащими руками номер; по потухшему дисплею расплываются мокрые кляксы — начинается дождь. Сначала одна капля бьет куда-то по щеке, через две секунды другая затекает за воротник. В кои-то веки начавшие подсыхать лужи вновь оживают, сотни капель отскакивают от поверхности, оставляя за собой расплывающиеся кольца, и через несколько минут это уже не слабо накрапывающий дождь, а настоящий ливень. Спасаться бессмысленно, и он обреченно вздыхает, прибавляя шага. На третьем нога пробивает тонкий лед и проваливается по щиколотку в жидкую грязь. В обуви мерзко хлюпает, но Майлз ничего уже не чувствует — ноги окоченели окончательно, а голова забита мыслями ни о чем. О свете — безликом, но таком горячем и обволакивающем. И кажется, что мозг уже совсем смерзся — он не мог этого услышать. Алекс в Нью-Йорке, телефон скоропостижно скончался, поэтому тот голос, что только что порывом ветра донесся откуда-то из-за очередного темного поворота, не более чем разыгравшееся воображение. В голове вихрем проносятся сразу две мысли: «я сошел с ума» и «нужно ему позвонить». Майлз поднимает глаза — его дом, такой долгожданный и желанный — почти напротив, последнее усилие, но мозг отказывается давать команду ускорять шаг, потому что чудится, будто кто-то идет следом, так же шлепает по лужам, похоже кутается в шарф и пытается что-то беззвучно сказать. Шейные позвонки сцементировало, иначе Майлз бы уже давно повернул голову, чтобы убедить самого себя: его — просто — не — может — здесь — быть. Ветер настолько похоже копирует голос Алекса, что это почти физически больно; он вселяет еще какую-то смутную надежду, пусть и без оснований, но снова это дуновение где-то совсем близко, в каком-то миллиметре от лица — теплое. Этот поток ощутим среди беспорядочных завываний, и он ни на секунду не отстает, будто шепчет что-то, рассказывает. Ведь они так давно уже не виделись. И хочется спросить что-нибудь, потому что долго молчать — невежливо, но губы одеревенели и как будто смерзлись, поэтому все вопросы остаются без ответа. Даже простое, бессмысленное: «Алекс, это ты?» — не хватает сил спросить. Создается ощущение, будто кто-то преследует, идет по пятам, но не может набраться смелости окликнуть во весь голос. «Это не он, потому что это невозможно. В это нельзя верить». Майлз кивает под нос самому себе, спотыкается, едва не угождает в очередную лужу и вновь слышит это теплое дыхание над ухом. Кажется, что кто-то осторожно коснулся его локтя; появляется практически непреодолимое желание обернуться и выдохнуть в холодные сумерки, но что-то останавливает, возникает незримая перегородка, и голос тихо, размыто шепчет: — Только не оборачивайся… 39 Rainbow Даже несмотря на то, что весна на дворе за окном, на температуру идущего сейчас дождя — да что там, идущего? Льющего! — это никак не влияет. Оно, может, и солнышко светит, и птички пели еще каких-то минут десять назад… А все равно ведь холодно. Ну, понятно — Лондон, все-таки. Тонны ледяной воды почти непроглядной стеной обрушиваются на Землю, поблескивая в лучах солнца и загоняя скучающих и сонных зевак под навесы, которые только попадутся на пути. Вот и Алекса с Майлзом стороной он не обошел — не настолько великие они личности для него, чтобы привилегии им особые выделять. Вот будь там, скажем, королева Английская… Они стоят под каким-то странным козырьком — рухлядь какая-то, а не козырек. Наверное, когда-то там была беседка, но если от лавочек что-то и осталось — так это на миллиметр выступающие из земли пеньки. Стоят, все мокрые, обтекают и только как-то еще пытаются попрыгать, чтобы не замерзнуть окончательно. Вариант выйти на солнце как-то сразу отпал сам собой — под таким дождем это не больше, чем мертвому — припарка. Правда, кажется, хуже тоже уже не будет. Где-то на горизонте сверкает радуга, и Алекс улыбается себе под нос, стараясь разве что зубами не стучать. Майлз выглядывает из-под навеса, щурится и изрекает: — А знаешь поверье, что, если проехать под радугой, тебе по жизни будет сопутствовать вечная удача? Алекс только фыркает, отбрасывает мокрую челку со лба и ворчит в ответ: — Это ты мне сейчас предлагаешь бежать неизвестно куда, как придурок, чтобы попытаться захапать халявной удачи? — Дуракам везет. — Иди ты. На какое-то время они оба замолкают. Алекс переминается с ноги на ногу и трет руку об руку, чтобы согреть заледеневшие пальцы, а потом распрямляет спину и произносит: — Все, надоело мне здесь стоять, окоченею сейчас. Пошли хоть кофе где-нибудь попьем, что ли, да согреемся. А Майлз только последний раз смотрит на радугу, улыбается в ответ и давит в себе сильное желание подать этой принцессе руку — вон, нахохлился весь, нахмурился — ну чем не воробушек, только по ошибке нелепой человеком родившийся. Так и хочется за щечку ущипнуть и посюсюкать. Но ничего, не сахарный, не расклеится. Вот будь он, скажем, королевой Английской… 40 Snow — И ты не мог придумать ничего лучше, чем вытащить меня на улицу в такой мороз, — Алекс громко фыркает, натягивает шарф посильнее на покрасневший нос и печалится о том, что именно сейчас решил наплевать на все и забыть дома перчатки. Майлза его недружелюбный тон совсем не смущает; он тихо хихикает — в отличие от Тернера, их [перчатки] он не забыл, поэтому пятиградусного мороза — ах, какая Арктика! — он может не бояться спокойно еще примерно сорок-пятьдесят минут. Правда, в случае трупного окоченения не помогут даже они, если раздраженный продрогший друг решит закопать его в снегу и хладнокровно оставить в нем. Насмерть. — Я не мог пропустить такую погоду, — возражает Кейн. — Ты когда в последний раз в Лондоне такой снегопад видел? Тут уж Алексу нечего ответить, и он соглашается, скрипя сердцем. Именно скрипя — в такую погоду непривыкшим англичанам только скрипеть окоченевшими конечностями и остается. — Твоя правда, — он незаметно кивает головой, чтобы не выпускать остатки тепла из-под тонкого, легкого пальто. — Но ты не слишком радуйся: я вот отогреюсь и поколочу тебя чем-нибудь тяжелым. — Какой ты мерзкий, мой маленький красноносый друг, — Майлз, которому нечего бояться, нагибается, загребает целую гору снега, наверное, кое-как лепит ее в ком и прицельным, собранным движением вываливает его весь на Алекса. Тот подпрыгивает, как ошпаренный, смотрит охреневшими глазами на друга, который, видимо, совсем двинулся, стоит, ржет, как укуренный, и только на руки дышит, надеясь, что тонкая шерстяная нитка не промокнет. — Тычтоделаешьидиотмнежехолодно!!! — скороговоркой выпаливает Тернер, быстро вынимая руки из карманов и стряхивая с волос крупные белые комки, но уже поздно — челка неотвратимо промокла, а по шее по спине и плечам уже разливается неприятный холод. — Какого хрена?! Я же без шапки! — Ты в ней как гопник выглядишь, — Алекс чуть ли не скрипит зубами после этих слов, но увлекшегося друга это ничуть не смущает, и он продолжает. — Я обязан был сделать что-то, что заставило бы тебя запомнить меня как веселого и жизнерадостного придурка, — широко улыбается Майлз, трет руку об руку, а потом вдруг блекнет, словно та теплая лампочка в нем погасла, и уже тихо, грустно произносит. — Перед твоим отъездом в Нью-Йорк-то. — А, ну да, -Алекс тяжело вздыхает, и теплый воздух пышным облачком пара вырывается из его рта; в этот же самый момент тает несколько крупных хрупких снежинок, которым не повезло оказаться в ненужное время в ненужном месте. — Будешь скучать? — Буду, конечно. Как ты думал? Просто так от меня не отделаешься. Тернер растягивает губы в печальной улыбке, чувствуя, как обветренная кожа неприятно саднит, стягивается, трескается; втягивает голову в плечи, хочет сказать еще что-нибудь, но чудесный декабрьский вечер безнадежно испорчен таким неуместным упоминанием о скором отъезде на новое место жительства. И все бы ничего, не знай они оба, что это не очередная блажь, а логическое завершение всего, что было раньше. Они ведь уже такие взрослые дети. — Ладно, пойдем, у тебя нос как светофор уже, ты замерз — заботливо произносит Майлз и кивает в сторону дома — всего лишь их маленькой съемной комнатке, но все же: они там вместе, — от которого они отошли пока еще не так уж и далеко. — Мы же недавно вышли, — удивленно приподнимает бровь Алекс, даже несмотря на собственное состояние, близкое к полному окоченению. — К хренам. Он безразлично пожимает плечами — все равно настроение на этот вечер уже безнадежно испорчено, — и они поворачивают обратно в противоположную сторону. Кажется, что часы идут неправильно, потому что только семь вечера, едва-едва стемнеть успело, но вокруг никого нет, и только фонари, расставленные друг от друга на расстоянии двух-двух с половиной метров, освещают бледным оражевым светом дорогу, искрясь и играя на чистом, свежем снегу. Майлз на ходу стягивает с себя чудом не промокшие перчатки, отдает их Алексу, но тот настолько замерз, что даже не находит в себе сил возразить. Он прижимается к одногруппнику поближе, когда тот приобнимает его одной рукой за плечо и говорит: — Потопали быстрее, идиото, сделаю тебе сейчас чаю, будешь греться. Не могу допустить, чтобы ты замерз и заболел. — Может быть, это позволит мне остаться? — Возможно. Но я не дам тебе, сопливящему и кашляющему, просидеть на моей шее еще неопределенное количество времени. Алекс улыбается в кулак, одновременно с этим выдыхая теплый воздух на замерзшие пальцы, и сейчас совсем не думает о предстоящем отъезде. 41 Storm Река — не море, но им хочется так думать, потому что настоящего моря — хоть какого-нибудь — в ближайшее время им не увидеть. Она волнуется; волны — одна выше другой — захлестывают друг друга, и в воздухе над поверхностью прозрачным туманом висит шум, смешивающийся с остальными звуками. Алекс называет его «белым» шумом, но даже не может объяснить, почему ему так кажется. Середина октября. Холодно и сыро. По влажному песку тянутся две цепочки следов; каждая следующая волна осторожно и незаметно, с характерным шумом прибоя, стирает самые дальние, будто заметает сам факт того, что они были здесь. Серая у самого берега, ближе к горизонту вода темнеет, приобретает глубокий сиреневый оттенок и где-то вдали окончательно сливается с небом, предвещающим очередной холодный осенний ливень. На коже чувствуется какая-то тонкая пленка — от влажности, и на кончиках волос она собирается в мелкие капли, срывающиеся за ворот при любом резком движении. Пальцы уже давно замерзли, и они синхронно засунули сжатые в кулаки руки в карманы легких толстовок — не по погоде, но возвращаться не хочется, только в легких начало покалывать ощущение свежего воздуха. Они проходят еще сотню метров, глядя под ноги и не произнося не слова, а река жадно слизывает отпечатки их подошв, оставляя после себя только мокрый и гладкий песок. Вокруг — никого, только заблудшая чайка кружит где-то вдали, и из звуков — один лишь громкий шелест воды и мерное дыхание, нет даже ветра, хотя еще пару минут назад он задувал под одежду и заставлял мелко дрожать. Они садятся на какую-то полуразвалившуюся пристань и свешивают ноги к воде, едва не касаясь поверхности. Алекс сразу поджимает их под себя, опираясь на выпирающую, насквозь сырую доску, натягивает капюшон и устремляет взгляд вдаль — туда, где взволнованная холодная вода смешивается с темным небом. Кажется, что воздух рябит, и он делает глубокий вдох, отмечая, что дышать легко, как никогда — даже кружится голова. — Будет дождь, — в воздух произносит он, ни к кому конкретно не обращаясь, и при этих словах изо рта вырывается облачко пара — холодно, будто середина зимы, а не осени. Он словно не здесь, а где-то там — там, куда устремлен его туманный взгляд, а здесь — лишь малая его часть. Майлз находит его руку своей, переплетает пальцы и с силой сжимает их в попытке согреть своим теплом — как друг, не больше. Пальцы Алекса слабо сжимаются в ответ, уголок его губ дергается, но на этом улыбка и вянет. — О чем ты сейчас думаешь? Он неопределенно пожимает плечами, быстро пробегает по губам кончиком языка — нижняя снова обветрилась и потрескалась — и отвечает невпопад: — Не знаю. О горизонте. О море. О шторме. О многом. Майлз глубоко вздыхает, но вопросов больше не задает, не решаясь отвлекать друга от его мыслей — словно он пришел сюда для того, чтобы что-то отпустить — лишь сильнее сжимает его руку в своей, ощущая слабую пульсацию тепла под кожей, и смотрит на горизонт, из-за которого медленно надвигается стена холодного дождя. 42 Wind Как показала практика, Алекс не такой уж и ребенок. Практика показала этот факт на том, что он ни с того ни с сего, с бухты-барахты буквально, решил бросить курить. Это дело ему не особо мешало, но, наверное, осознание того, что он все-таки голосом работает, накапало на его мозг нервными сигналами. Да и ему самому надоело после каждого концерта некоторое время приходить в чувство. Он держится уже некоторое время — наверное, пару-тройку недель, может, чуть больше, и, конечно, в чем-то это — повод гордиться собой. Потому что он сам решил и сам бросил, поняв, что нельзя. Ломка по вечерам, трясущиеся руки, дикое желание присосаться к первой попавшейся выхлопной трубе и судорога по всему телу даже при виде столбов местной теплоэлектростанции — издержки, без которых обойтись нельзя. Тернер даже начал рано ложиться спать. Нет, не потому, что, кто рано встает… Просто с утра никотиновое голодание никак не дает о себе знать, а вечером он уже спит и не помнит о нем. Результаты не могут не радовать: пустые карманы, нет этого мерзкого привкуса во рту, который никак не сглотнуть, да и Майлз перестал жаловаться, что он будто с пепельницей целуется… Алекс не позволяет себе обращать внимание на чай (потому что тоже сушеные листья), зажигалки (даже для газовых плит), любой дым и остальное, что может хоть как-то напомнить о пагубной привычке. Потому что — вредно, и он это понимает. Жвачки, семечки и прочие суррогаты, используемые нерадивыми курильщиками в периоды перманентного абстинентного синдрома, так же не находят нужного отклика. Чупа-чупсы идут туда же (хотя Алекс не стал бы зарекаться: уж это второй половине Puppets это точно пришлось бы по нраву). Пока однажды, в один прекрасный день, Алексу не сносит башню и он не делает хитрый финт, запуская зевающему рядом Майлзу руку в карман и выуживая початую пачку каких-то там непонятных сигарет. Кейн не сразу ориентируется, чтобы надавать незадачливому другу по рукам, а тот, превкушая большой глоток «кислорода», вжикает колесиком зажигалки. Огонек не задерживается больше секунды, потому что на улице ветрено и его то и дело сдувают сильные порывы, а когда Алекс прикрывает его рукой и кое-как закуривает, делая такой глубокий вдох, словно все это время не дышал, и вовсе пытается предотвратить все дальнейшие попытки. Однако безоблачное счастье длится недолго. Очередной порыв — не далее как вчера штормовое предупреждение объявляли, ну как он мог об этом забыть? — сначала заставляет прогореть ее чуть ли не до половины, а затем просто вырывает изо рта, оставляя Тернера удивленно захлопать глазами. Майлз смеется, отбирает свою зажигалку, хлопает друга по плечу и радуется, что в кои-то веки стихия пришлась как нельзя кстати. 44 Anonymous Майлзу давно хочется сказать Алексу кое-что важное. Такое важное, которое просто так другу не скажешь — и это самое обидное. И что толкает его на такое действие — глупое, детское и трусливое, — не знает даже он сам. Просто хватает лежащий рядом телефон, скрывает номер — да благословит Господь мобильного оператора — и быстро набирает скомканное «iluvya», а потом, чтобы не струсить, сразу же отправляет. На дисплее высвечивается «сообщение отправлено», он с облегчением вздыхает и забывает обо всем. Вечером Алекс смотрит на него как-то… ну, не так — это понятно. Совсем не так. Не просто как на друга — пусть даже лучшего и близкого, — а с какой-то искоркой в глазах, то потухающей, то снова загорающейся. Майлз в смятении — ведь Тернер никак не мог понять, да? Или… или все-таки нет? Майлз волнуется, но все же решает молчать до конца, чтобы самого себя не выдать. Его душевные метания и терзания прекращает сам Алекс, когда, немного позже, подходит поближе и шепчет на ухо — тихо так, чтобы не услышал никто: — Ты в следующий раз конспирируйся получше. Майлз шумно выдыхает, резко поворачивается к нему и сталкивается нос к носу. Алекс улыбается одними глазами, и это чем-то напоминает Майлзу того самого бельчонка из «Мадагаскара». — А что? — Услуга скрытия номера действует только на звонки. А Майлз только смущенно улыбается и думает, что нужно срочно менять оператора. 44 Anonymous Майлзу давно хочется сказать Алексу кое-что важное. Такое важное, которое просто так другу не скажешь — и это самое обидное. И что толкает его на такое действие — глупое, детское и трусливое, — не знает даже он сам. Просто хватает лежащий рядом телефон, скрывает номер — да благословит Господь мобильного оператора — и быстро набирает скомканное «iluvya», а потом, чтобы не струсить, сразу же отправляет. На дисплее высвечивается «сообщение отправлено», он с облегчением вздыхает и забывает обо всем. Вечером Алекс смотрит на него как-то… ну, не так — это понятно. Совсем не так. Не просто как на друга — пусть даже лучшего и близкого, — а с какой-то искоркой в глазах, то потухающей, то снова загорающейся. Майлз в смятении — ведь Тернер никак не мог понять, да? Или… или все-таки нет? Майлз волнуется, но все же решает молчать до конца, чтобы самого себя не выдать. Его душевные метания и терзания прекращает сам Алекс, когда, немного позже, подходит поближе и шепчет на ухо — тихо так, чтобы не услышал никто: — Ты в следующий раз конспирируйся получше. Майлз шумно выдыхает, резко поворачивается к нему и сталкивается нос к носу. Алекс улыбается одними глазами, и это чем-то напоминает Майлзу того самого бельчонка из «Мадагаскара». — А что? — Услуга скрытия номера действует только на звонки. А Майлз только смущенно улыбается и думает, что нужно срочно менять оператора. 46 Scared За всю свою жизнь человек может ни разу не оказаться в полной тьме. Алекс понимает это только тогда, когда дверь в подсобку за ним захлопывается. Он, в общем-то, и сам не знает, что же именно его туда понесло, но ничего уже не изменить — он застрял в маленьком, тесном и очень темном помещении, в котором на каждом сантиметре обо что-то спотыкаешься. Не споткнулся о гитару? Наткнешься на барабанную установку, велико дело. И ведь правда так темно, что хоть глаз выколи — даже разница не почувствуется. Ни намека на свет, о какой-нибудь не_темной полоске из-под двери даже речи не идет. И ладно бы просто темнота — покрутился бы на месте, помахал руками и нашел бы дверь. Но нет, все надежды на это испаряются, когда Алекс чувствует, как шею щекочет что-то… живое. Он осторожно поднимает руку, проводит пальцами по коже — и тут же с громким испуганным воплем ее отдергивает. Не то что бы он арахнофоб — просто это как-то… неожиданно. Оказывается, здесь не только так пыльно, что в носу свербит, но еще и пауки довольно уютно устроились. Полный финиш, из которого нужно как можно скорее выбираться. А наощупь все, что у него получается отыскать, — какой-то странный саксофон, неизвестно откуда здесь взявшийся, да громко звякнувшая тарелка от установки. — Эй! Кто-нибудь! Выпустите меня отсюда! В ответ — тишина, разве что доносится какая-то неясная возня с той стороны. Алекс делает вторую попытку. — Ау-у-у! Кто-нибудь живой, отзовитесь! Я здесь! Эй! Возня становится ближе, и он надеется, что, может быть, годы тренировок все-таки помогли, и вопль получился достаточно громким, его сейчас найдут. Однако уж больно долго спаситель там копается, и Тернер набирает в легкие воздуха, чтобы завопить еще разок, но тут дверь резко открывается, подсобку мгновенно, до последнего уголка заливает свет, и Алекс так и давится неиспользованным кислородом, таращась на не менее удивленного Майлза. — Алекс? — Майлз? И уже одновременно: — Какого хрена?! — Я застрял! А еще тут пауки! — жалуется Алекс. — И никто, главное, не хочет меня вытаскивать. Майлз задумчиво оглядывается, отмечая, что спасать, в общем-то, и некому, и решает, что на этот раз роль супермена по умолчанию достается ему. — Ну ладно, иди сюда, моя принцесса с черно-белым фендером, — бормочет он и подходит ближе, осторожно отыскивая свободное место, чтобы ненароком не наступить на что-нибудь. Алекс застывает в задумчивости. — А разве не принц должен быть?.. — У меня красный, так что как получается уже. И вообще, заткнись и иди сюда. Сам пойдешь или тебя понести? Алекс лучезарно улыбается и готовится что-то сказать, но друг его обрывает. — Понял, иди сюда, — вздыхает новоявленный супергерой, как-то неловко подхватывает Алекса, забрасывает его себе на плечо и вытаскивает из злополучной кладовки, пока Тернер весело болтает ногами в воздухе. 47 Life Целая жизнь — это очень много, думает Алекс, бросая сумки в коридоре возле двери, разматывая шарф, скидывая пальто и с радостью проходя в комнату. Он устало падает на диван, а все вокруг кажется таким незнакомым, ненастоящим, давно забытым. Смешно — почти и не помнит уже, как выглядит своя родная квартира. Ничего особенного, конечно, но заработано на нее собственными руками, да и первое место во всей его жизни, где нет родителей. Целая жизнь — это, может быть, и не так уж много, но все же достаточно, думает Алекс, стягивая через голову свитер и одновременно прогибаясь в спине — растягивает мышцы, потому что долгая поездка в сидячем положении напоминает о себе неприятным нытьем в пояснице. Разряженный телефон в десятый раз за последние полчаса требует, чтобы его скорее подсоединили к розетке, но Тернеру сейчас слишком хорошо, чтобы вспоминать о каком-то чуде техники, которое даже камерой нормально фотографировать не может. Мобильный — по собственному опыту известно — протянет еще добрых полчаса, а к тому времени парень уже соберется с силами, сподвигнет себя встать, умыться, переодеться — и тогда уже с концами лечь спать. Общее состояние нервного перевозбуждения посылает по телу импульсы; лежать в одном положении неудобно; такое ощущение, будто всю кожу ободрали, как при температуре бывает. Алекс шумно зевает, потягивается еще раз, но активно бодрствующий мозг не отключается и продолжает думать о каких-то странных вещах. Просто в туре возможности обдумать все не было, а теперь в ближайших планах маячит прорва свободного времени. Целая жизнь — это достаточно, решает Алекс, потому что он не прожил еще четверть века — стандартной продолжительности жизни, и если умножить то, что уже было, на четыре, получится довольно-таки долгий период, за который все успеет надоесть еще десять раз. Но это теоретически. Практически — случиться может все, что угодно. Если течение его жизни будет проходить так же, как сейчас, при смерти на руках детей, внуков и правнуков он сможет вспомнить только то, как было холодно тогда в Гластонбери (необычно холодно), и то, как потом все болело, когда он, случайно споткнувшись об один из множества разбросанных по сцене и запутанных проводов, чуть не навернулся со сцены в толпу. Это будет не самое удачное воспоминание, ухмыляется Алекс и вспоминает, какая оценка была у него в школе по математике. Кажется, хорошая, но тогда почему сейчас он не может соотнести одно с другим и успокоиться, осознав, что все пока еще только начинается? Даже если завтра его при походе в магазин за пафосным английским чаем собьет машина, он уже успел посмотреть достаточно много — уж куда больше, чем человек, который каждый день туда-сюда-обратно ходит на работу из дома и домой с работы. Полмира — это уже немало. Алекс загорается этой мыслью и чуть ли не начинает мысленно накатывать завещание, но что-то его останавливает. Если его по-прежнему продолжают называть ребенком, можно не заморачиваться, и он думает, что целая жизнь, которая еще осталась впереди, — это даже очень много. Здесь, правда, еще играет роль то, с кем и как ее прожить… Я что-нибудь придумаю, в заключение решает Алекс и зевает еще раз; уже поздно, пора ложиться, но полудохлый телефон вдруг подает признаки жизни и оповещает о входящем сообщении. Он удивленно приподнимает бровь, открывает виртуальный конвертик, скользит взглядом по отправителю — Майлз; и не лень ему почти среди ночи писать прямо из самого Ливерпуля — и по тексту сообщения. Тур только-только успел закончиться, но друг, очевидно, уже соскучился. «Не планируй ничего на ближайшую вечность — на этот период ты мой и только мой». Но никакого удивления у Алекса это не вызывает — за несколько месяцев вместе они настолько привыкли друг к другу и ко всем причудам и маленьким слабостям, поэтому под конец даже не придавали им никакого значения. Как говорится, только совместное страдание фигней выдает истинно родственные души. И все-таки целая жизнь — это очень много, наконец, приходит к конечному выводу Алекс, улыбается и отметает все планы, которые роятся в его голове, на следующую вечность. У него еще будет впереди достаточно времени. Целая жизнь. 48 Weeks — Раз неделя, два неделя, три неделя, четыре… — считает Алекс, задумчиво щелкая кнопками своего телефона. Видимо, изучает календарь. Так внимательно вглядывается в дисплей, прищуривается, словно горы денежные пересчитывает, а не всего лишь какие-то временные отрезки. Майлз безразлично потягивает кофе, кое-как удерживая полупустой стаканчик слабеющими пальцами, зевает — как бы не заснуть сейчас; кофе-то горячий, будет неприятно налить себе его прямо на джинсы в общественном месте, но спать хочется просто невыносимо. Он и не помнит уже даже, когда в последний раз спал нормально. Хотя бы восемь часов подряд. Все как-то два-три часа — перерыв — снова три часа — снова перерыв — и снова два часа. Вся эта положенная стандартами треть суток соблюдается, но перерывы изматывают ничуть не меньше репетиций. Из-за этих нарушений целостности сна хочется уже на стену лезть. Мысль о том, что нужно пить меньше крепкого кофе, как-то благополучно проскальзывает мимо. — Сколько? — А? Что? Алекс вздрагивает, резко поднимает на друга глаза, при этом тихо ругается — сбился со счета. И ведь, кажется, он даже не помнит, что в мобильном есть функция быстрого подсчета количества недель в году. Хотя он и сам уже запутался, для чего начал весь этот счет, просто увлекся и забылся. До конца года и счета осталось всего два с половиной месяца, но текущее число уже забыто, поэтому придется начинать сначала. Тернер нехорошо сверкает глазами из-под отросшей челки и снова утыкается в телефон, вновь начиная тихо считать под нос — один, два, три… — Насчитал, спрашиваю, сколько? — Нисколько, ты меня сбил. — Считать-то вообще зачем начинал? — Хочу знать, сколько до конца тура осталось. Майлз тихо хмыкает и делает еще один глоток. Горло приятно обжигает, тепло как-то, хотя на улице довольно-таки прохладно, небо серое, на сухой и холодный асфальт медленно падают крупные снежинки. Солнца не видно уже очень давно. Он, сам Майлз, знает ответ на вопрос Алекса и без счета — ему стыдно в этом признаться, но каждый вечер он вычеркивает в карманном календарике еще один день, тяжело вздыхает и только после этого ложится спать, — но озадаченный вид друга не может не радовать или умилять, поэтому Кейн предпочитает промолчать и понаблюдать еще немного. Вокруг довольно тихо, безлюдно, но не говорящие по-английски редкие посетители этого кафе — Берлин все-таки, что — уже начинают задумчиво поглядывать на увлеченного человека, по второму кругу бормочущего себе под нос одно и то же. Ведь откуда им знать, что это всего лишь невинный числовой ряд, а не какой-то тайный шифр? Майлз допивает свой кофе, бездумно проводит несколько неровных линий пальцем по запотевшему окну и зовет Алекса. Когда тот поднимает голову — по его задумчивому лицу видно, что он изо всех сил старается вновь не забыть насчитанное, — он говорит: — Хватит насиловать свой мозг, я знаю ответ. Пять недель и три дня. Алекс недоуменно приподнимает бровь и интересуется: — Откуда такая ювелирная точность? Одногруппник пожимает плечами и как бы небрежно роняет: — Наверное, потому, что не хочу, чтобы все это заканчивалось? Тернер не подает виду, но что-то неприятно покалывает внутри. Он делает вдох, отворачивается к окну и старательно притворяется, что неподвижные голые деревья кажутся ему необычайно интересными. Его невидящий взгляд можно заметить невооруженным взглядом. 49 Tattoo — Хочу сделать себе татуировку, — как-то раз заявляет Алекс; ни с того ни с сего, просто так; неожиданно. Майлз поднимает глаза с экрана телефона и недоверчиво смотрит на друга — тот часто загорается какими-то странными, непонятными идеями, как дитя малое; его нельзя воспринимать всерьез. — С чего это? — У каждого уважающего себя рокера должна быть хоть одна тату, — продолжает Тернер; серьезно, словно действительно решил идти в этот раз до конца. — Мужик сказал — мужик сделал, нет? — Нет, — ухмыляется Майлз. — Ты где рокера видел, по телевизору? — Я серьезно. — Я тоже. И не нужно сейчас говорить, что ты на него каждый день в зеркало смотришь — так только в детском садике делают. Алекс обиженно надувается, и Кейн понимает, что тот собирался привести именно этот аргумент в свою защиту. — Ты мне не муж и не родитель, чтобы указывать, — бурчит Тернер, тяжело вздыхает и отодвигается немного дальше, отворачивается к окну и смотрит на него так, что, будь оно покрыто инеем, тот закипел бы в одну секунду. — Я и не указываю. Просто взываю к здравому рассудку, — Майлз кривится, осознавая, что умными словами Алекса не испугаешь, — оно тебе надо? — Ну… наверное? — Ты сам-то уверен? — Возможно. Здесь не нужно много ума — смелости хватит. — Поспорил с кем-то, что ли? — лицо Майлза озаряет невидимый свет, словно его внезапно осенило, и, судя по какому-то печальному лицу и умоляющему взгляду Алекса, его догадка верна. Тернер мгновенно стушевывается, грустно выглядывает из-под челки, несколько раз тяжело вздыхает, и Майлз в какой-то момент пугается, что друг сейчас выдышит весь кислород в комнате. Углекислым газом дышать не особо охота, поэтому он резко затыкает Алексу нос и рот рукой, и тот громко мычит, вытаращивая глаза и отстраняясь назад. — Что ты делаешь, идиот? — интересуется он, когда удается вырваться из цепкой хватки одногруппника, а тот только усмехается. — Так поспорил или нет? — Ну да, поспорил, — понуро соглашается Алекс, а в следующую секунду чуть ли не оказывается у Майлза прямо на коленях, трясет его за шиворот и вопит на ухо. — Ма-а-а-айлз, я не хочу-у-у-у ее де-е-елать, не хочу-у-у-у! Но если я откажусь, они все меня засмеют, а я не могу этого допусти-и-ить! — Не ной. Зачем спорил? Алекс краснеет и смущается, как красна девица, а потом тихонько так говорит, чуть ли не шепчет: — Праздник был, нетрезвый был, сам понимаешь… Не смотри на меня так! Знаю, что сам виноват. Лучше скажи, как отказаться делать эту хрень, чтобы в итоге не оказаться лохом. Майлз в очередной раз ухмыляется, понимает, что Алекс так петушился, чтобы выдать эту бредовую идею за свою и не казаться мямлей, но умалчивает — сотоварищу и так не до того. Вон, слюни-сопли до колена распустил, нос повесил, опечалился. Нужно спасать. — Сейчас придумаем что-нибудь. — Например? — Например, скажи, что твою жену не возбуждают татуированные мужики, — Майлз гаденько хихикает, за что получает подзатыльник. — Эй, ты! Сейчас пошлю тебя куда подальше, сам придумывать будешь. — Не понял — жена-то у меня откуда? — искренне удивляется Тернер. — Когда это я успел? — Это уже сам по ходу разбираться будешь. Мое дело — предложить. Берешь причину? — Хорошо, беру, куда я денусь. Но если я все-таки решу когда-нибудь сделать себе что-нибудь, — тон Алекса сразу меняется на вкрадчивый, бархатный, как будто кошка мурлыкает, — ты мне позволишь? — Если мое изображение на твоей пятой точке — я согласен, — улыбается Майлз и приобнимает друга за плечо. Тот кривится, но молчит, думая, что, если вдруг решится когда-нибудь на такой шаг, никого не будет спрашивать. 51 Sunset Часы громко тикают на стене, но ни Алекс, ни Майлз этого уже не слышат. Они находятся сейчас в таком состоянии, когда впору спички в глаза вставлять, чтобы не заснуть прямо на месте. Но, впрочем, эта незамысловатая конструкция поможет не упасть только векам; тяжелое тело, наоборот, с легкостью рухнет на пол беспорядочной кучей, поэтому самой лучшей мыслью была высказанная пару-тройку часов назад Майлзом: «Тернер, па-а-аш…ш…бля…спать!» Неудивительно, что упертый Алекс отрицательно покачал головой (при этом действительно чуть не наебнувшись с дивана прямо на холодный и твердый паркет… упс) и остался сидеть на месте. Непонятно, зачем они вообще ставили этот рекорд — это был не тот момент, когда лучше вообще не ложиться, чем через пару часов вставать. Песни под давлением внезапно нахлынувшей вдохновени они не писали, праздники не отмечали, от тараканов не спасались и соседей не затопляли. В общем, обычный вечер, переходящий в ночь, с традиционным чаем и бородатыми анекдотами и байками Алекса по десятому кругу о том, как он когда-то там давно чуть не подрался с Люком Причардом за гребаный звук. Конечно, в каждый новый заход история приукрашалась новыми наглядными подробностями, и вот, уже на последнем на данный момент, на девятом заходе (Майлз окрестил его девятым кругом ада) Алекс уже закатывал суровые и мужественные английские рукава, чтобы «начистить рожу этому кучерявому долбоебу», а не просто стоял и думал, как бы все разрулить без синяков на хорошеньком личике, как это было в оригинале, но тогда он понадеялся, что слушатель, друг и собеседник в одном лице клюет носом и то и дело утыкается подбородком в грудь. А теперь вечный запал закончился даже у энерджайзера-Алекса, и вот, наша история началась, кажется, именно с этого момента. Майлз громко зевает, отчего давно посапывающий Тернер вздрагивает, и заплетающимся языком просит: — Алекс, десятый раз умоляю: пойдем спать, уже позд… рано. — И зачем люди такие зависимые от физиологии… — он тяжело вздыхает и осторожно поднимается на ноги. — Потопали, я тебя отведу, а то заснешь ведь где-нибудь по дороге. Майлз счастливо вздыхает, как ребенок, который досмотрел салют на Новый Год и наконец-то упал спать, поднимается следом и направляется в свою небольшую комнату. Алекс осторожно поддерживает его — ведь, святой Николас, действительно заснет по пути, — но, когда друг вдруг спотыкается на ровном месте, не поддерживает его, а падает сверху. В итоге Майлз оказывается зажатым между полом и нехорошо улыбающимся Тернером. И совсем не сонным. Тот гордо сидит на нем сверху и, как оказывается через долю мгновения, целует его. Осторожно, ненавязчиво, будто давая дорогу отступить. Кейн пользуется этой возможностью, но не сполна и немного не так. Он упирается Алексу в грудь и отстраняется — совсем чуть-чуть: — Коварный соблазнитель… что ты делаешь? — Как что? — искренне удивляется Алекс. — Адский мужчина, — в его устах это получается чем-то вроде «мущ-щ-щино», — поймал свою жертву в ловушку и теперь воплощает в жизнь свой нехороший план! Неужели ты против? — Нет, — сонно улыбается друг и обвивает его за шею, — но… — Ночи осталось совсем чуть-чуть, поэтому идти спать сейчас не имеет смысла. — Но… — Знаю, что сонный, — Алекс подмигивает, — я найду для тебя такое занятие, которое заснуть тебе не даст. Он снова склоняется над Майлзом и касается его губ своими, как будто просто дышит, и немного несуразно — поцелуй мешает — кивает сначала на часы, потом — на окно. Загорается рассвет. 52 Dawn Алекс внимательным, изучающим взглядом смотрит на горизонт, искренне удивляясь, что рассвет не такой, каким его обычно описывают — розовый, пурпурный, алый, еще какой-то… он бирюзовый. Едва-едва заметный зелено-голубой оттенок растекается где-то вдалеке, как разлитая гуашь. Хотя нет, это больше похоже на акварель — краски яркие и свежие, даже несмотря на то, что всего четыре утра. Ему не спится, поэтому он стоит на балконе своего номера и дышит свежим прохладным воздухом. Ни высоко ни низко — всего третий этаж, но он даже представить себе не мог, что с такой высоты можно будет что-нибудь увидеть. Алекс зябко и неуютно переминается с ноги на ногу, обхватывает голые плечи руками в попытке согреться — и так холодно, да и остывшая за ночь плитка под босыми ногами тепла не придает. Только по спине толпами мурашки маршируют, да пресс как-то сам собой напрягается. От холода, опять-таки. Он переводит задумчивый взгляд на лежащую перед ним пустую пачку сигарет и почти полностью разряженный телефон — ну что за ночь такая? Хотя все равно звонить никто не будет — пригрозил сменить номер, схватил первое, что под руку попалось, запрыгнул в машину да укатил куда-то, куда глаза в темноте дорогу различали. Отдыхать, мол, устал от бурной жизни. Да и рано еще очень. А сейчас стало как-то скучно, и пустая пачка сигарет тоже, в общем-то, энтузиазма не прибавляет. Только заставляет вспоминать того, у кого он, Алекс, в такие моменты «стрелял» покурить. Но, увы, они сейчас как минимум на расстоянии пары сотен километров — если не больше, конечно. И уже несколько дней без связи практически — он застрял в такой Тмутаракани, что и телефон здесь только тогда берет, когда рак на горе в полнолуние пятницы, тринадцатого весь репертуар The Beatles исполняет. Раз в тысячелетие, в общем. От мыслей Алекса отвлекает внезапно зазвонивший телефон, стремительно рассекающий ночную тишину громким, неприятным визгом. Он удивленно вздрагивает, смотрит на мобильный, как на какое-то чудо, а потом, наконец, берет трубку и даже на дисплей не смотрит. Он еще не успевает ничего сказать, а его спрашивают — сразу и в лоб. — О чем ты сейчас думаешь? Алекс слабо улыбается и облокачивается на перила, по-прежнему глядя на горизонт, который с каждой минутой становится все светлее. — Мысль материальна. А я никогда не верил. — Как видишь, тебя не обманывали. А еще о чем? — О том, что сейчас четыре утра, и, может быть, я сплю, а мне звонят тут всякие. — Ой, не ворчи. Не спишь ведь. Давай честно. Он послушно задумывается, а потом его взгляд падает на сигаретную пачку, и Алекс почти бездумно изрекает: — А еще о том, что у меня сигареты кончились! — Ну, мы можем это исправить. — И как же? — Посмотри направо. Алекс удивленно поворачивает голову и почти нос к носу сталкивается с игриво улыбающимся Майлзом, выглядывающим с соседнего балкона. Алекс улыбается в ответ, а в трубке, которую он крепко сжимает замерзшими пальцами, слышны короткие гудки. 53 Candlelight Алекс не боится темноты, но все равно невольно вздрагивает, когда в гостиной резко выключается свет. То ли пробки вылетели, то ли непогодой за окном «вышку взорвало» — непонятно, но в комнате воцаряется темнота, и мертвая тишина — вместе с ней. Только за окном зверски свистит сильный осенний ветер. Майлз быстро вскакивает с дивана (Алекс с недовольным мычанием размыкает руки на его талии, но все же, пусть и неохотно, выпускает), наощупь добирается до ближайшего шкафа, бормоча себе под нос, что у него где-то тут должны были быть свечи, несколько секунд шумно возится и, наконец, чиркает зажигалкой, подпаливая фитиль. Водружает ее на полку перед собой, достает еще одну, производит с ней ту же самую операцию. С каждой новой зажженной свечой в комнате становится немного светлее, хотя все так же холодно, и Алекс чисто по-партизански тырит себе пару штук, ставит перед собой на столик и вытягивает руки в жалкой попытке уловить хоть частичку тепла. Майлз сгребает в охапку оставшиеся, стараясь не подпалить самого себя, садится рядом с Алексом поближе, ведь места на диване не так уж и много, а зубы от холода уже начинают постукивать, потому что вместе с электричеством вырубились и обогреватели. Так они сидят минут двадцать, тесно прижимаясь друг к другу в безуспешной попытке согреться. Алекс нагленько и практически незаметно пользуется положением, пробирается руками под майку Майлза, сжимает их в кольцо посильнее, медленно и ненавязчиво прижимаясь все ближе и ближе, чуть ли не утыкается носом куда-то в ухо, опускаясь по шее вниз и неощутимо касаясь ее губами. Мысль немного попрыгать или хотя бы добраться до шкафа за одеждой потеплее даже не возникает — уж слишком хорошо устроились, очень уютно, так что разрушать эту идиллию было бы просто некультурным свинством. Да и Алекс бы не позволил. Никто не произносит ни слова; даже не шевелится особо, хотя иногда раздаются тяжелые прерывистые вздохи и тихий шепот; можно подумать, будто они безнадежно замерзли, или, может быть, даже покрылись толстым слоем льда — без движения-то, но внезапно включают свет — весь и сразу, до рези в привыкших к довольно длительной тьме глазах, и Майлз дергается, чтобы задуть свечу, а потом вскочить, добежать до обогревателя, врубить его на полную мощность и устроить небольшую, комнатную Африку. Но Алекс импульсивно, не планируя ничего заранее, затыкает ему рот своим, не позволяя тем самым погасить добрый десяток огоньков; улыбается в поцелуй краешками губ; не отрываясь от него, наваливается посильнее и дотягивается кончиками пальцев до выключателя. Щелчок — снова гаснет свет, и единственное, что Майлз теперь видит, — задорно горящие в тусклом свете глаза друга. 55 Firelight Это не шашлыки за домом где-то под балконом, как (неизвестно, откуда Майлз знает это) в далекой и непонятной России. Это всего лишь очередная бредовая вылазка, на скорую руку организованная Алексом из подручных средств: зажигалки (хотя Тернер клятвенно заверяет, что не курит), каких-то журналов (в этом месяце «NME» написал какую-то гадость о нем и его группе, поэтому сжечь, сжечь в адском пламени!) и лучшего друга. Лучший друг тяжело вздыхает, морщась и фыркая от попадающих в нос горячих кусочков бумажного пепла, а Алекс, светясь в темноте яркой улыбкой во всю свою зубную поликлинику, ковыряет угольки какой-то палочкой и подталкивает их в импровизированный костер. Нельзя не отметить, что он, хоть и мал, но очень удал — при любом неосторожном движении резвый огонек может легко подпалить брови, ресницы и концы волос. За их спинами — ничего, кроме почти прозрачной живой изгороди, за которой, насколько Майлзу это известно, находится оживленная автострада. Сейчас на ней довольно тихо, потому что уже перевалило за полночь, но ему все равно немного не по себе: не нарушают ли они общественный порядок? Он всегда шел на поводу у Тернера, а затем ему за это попадало как самому смышленому и морально зрелому из них двоих, потому что с радостно улыбающегося Алекса, который разве что не вываливает язык и не развешивает уши, как щенок шарпея, ничего нельзя спросить. Невпопад собранные ветки с деревьев весело потрескивают, вокруг — ни души, а с неба на них лениво взирает полная луна, как бы намекая, что все, что они сейчас скажут (или сделают) в один прекрасный момент сможет быть использовано против них. Алекса это не пугает; он только вытягивает ноги на одеяле, извлеченном из недр антресолей полчаса назад, и бездумно вжикает колесиком вытащенной из кармана зажигалки. Майлз следует его примеру, и его даже не удивляет то, что в столь большом городе в половине первого ночи никого нет. Если бы они сидели где-нибудь на окраине, но сейчас они находятся почти в самом центре, и это немного странно. Правда, более странно то, что в какой-то момент Алекс подрывается с места, не говоря ни слова, продирается сквозь недовольно трещащие кусты и скрывается в неизвестном направлении, а буквально через пару минут возвращается обратно, таща за ленточку огромный розовый воздушный шарик, наполненный гелием. Он [Тернер] то и дело оборачивается на своего нового «питомца», возможно, воображая, что это — вполне себе реальная собака, которой у него никогда не было. Майлз удивленно приподнимает бровь, а Алекс плюхается рядом и поясняет: — Я никогда этого не делал. — Чего — «этого»? Друг смотрит на него, как на умственно отсталого. — Гелием не дышал. Неужели с шариками делают что-то другое? — Нормальные, — Кейн делает ударение на это слово, — дети радуются им, таскают за веревочки, отпускают в небо и дурачатся, а ты… Эй, Алекс, ты же сейчас все ногти себе сломаешь! Тернер не слушает; кое-как развязывает крепкий узел на целлофановой тесемке и бросает ее прямо в огонь; начинает неприятно вонять. Запах напоминает запах пластмассы бутылок из-под минералки. Следующие пять минут фронтмен Arctic Monkeys проводит в тихих спутанных проклятиях, не в силах развязать мастерски затянутый узел. Он пытается одолеть его и руками, и даже зубами, но в конечном счете, когда понимает, что такими темпами его ожидает лишь поражение, ловко отгрызает верхушку узелка и наконец распускает горлышко. После первого глубокого вздоха он пытается что-то спеть, но получается настолько комичный писк, что оба (как Майлз ни силился, он не смог преодолеть себя и тоже рассмеялся) падают на траву в припадке и катаются пару минут, пока не получается восстановить дыхание. Свой заход Кейн делает осторожно и недоверчиво, видимо, не получая особого удовольствия и не понимая, как вообще можно получать его от такой глупости; очередь снова переходит к Алексу, который больше смеется, чем тоненько и пискляво вопит, а потом раздается громкий «бум!», а следом — алексово «блять!». Он смотрит на ошметки резины, оставшиеся в руке, и понимает, что совсем не обязательно было так размахивать хрупким материалом: коварные язычки забытого костра все же добрались до него и закончили [шарика] и без того короткую и мучительную жизнь. А Майлз мгновенно зажимает другу рот, и полминуты они молчат, прислушиваясь к тому, не потревожили ли они чье-нибудь спокойствие. 56 New Year — Сто семьдесят семь сантиметров чистейшего недоразумения, — задумчиво выдыхает Майлз, осматриваясь по сторонам с легкой улыбкой. Все вокруг кажется таким праздничным — да ведь и правда: Новый Год за окном; не Рождество, конечно, но все же. Праздники еще продолжаются, а один из самых родных и любимых людей — Алекс — рядом, вон, прыгает, как мячик, разве что до потолка не достает. Роста не хватает, но Майлз почти уверен, что тот еще вырастет. Он ведь еще совсем ребенок, такой маленький, какие его годы? — И правда — недоразумение. Алекс поднимает глаза, пытаясь высмотреть, что же там неправильного заметил друг, но видит только зеленую, пушистую, пахучую, свежую елочку, бодро растопырившую ветки в разные стороны и слегка покосившуюся — сказываются довольно продолжительные праздники. Некоторые игрушки уже давно побиты, мишура связана узлами каждые полметра; но сказать, что уже стоит просто ого-го, сколько времени, нельзя. В комнате по-прежнему пахнет смолой, да и ощущение праздника все никак не проходит. Да и хочется ли? Майлз улыбается немного шире, изо всех сил стараясь сохранить выражение серьезной мины на лице, но Алекс — такой деловой хомяк, что деловой настрой удержать не получается, и Кейн тихо прыскает, пытаясь задушить в себе приступ почти что девчачьего хихиканья, но Тернер больно занят, чтобы обращать на это внимание. Фронтмэну The Rascals открыт свободный простор для обзора тех самых нелепых ста семидесяти семи сантиметров. Правда, Алекс еще не догадывается, какая подстава его поджидает. — Слушай, а что мы с этой дурой делать-то будем, когда каникулы закончатся? — Сам ты дура, Алекс. А это — елка. Знакомься, елка, это — Алекс; Алекс, знакомься — это елка. Майлз всерьез представляет их друг другу, словно дерево — вполне одушевленное существо, но друга это улыбнуться не заставляет. — Я знаю, что это елка. Я имею ввиду, что в таком… э-э-э… непрезентабельном виде ее нужно выносить в три часа ночи, чтобы не позориться перед соседями. — С каких это пор тебя интересует мнение соседей? Алекс задумчиво жует губами, переводит взгляд с покосившейся верхушки на Майлза, как-то очень странно и нехорошо оглядывающего его с ног до головы, сдувает челку с глаз, задумчиво смотрит на календарь с непривычной цифрой, а потом возвращает взгляд на «дуру». Правда, уже не совсем на нее, а немного левее — на окно, покрытое снаружи толстым слоем узоров, которые успели намерзнуть за несколько дней, и наружный подоконник, полностью заваленный пушистым снегом. — Такое ощущение, что мы с ней… ее… ну… — Тернер запинается, и Майлз почти наверняка знает, что тот в очередной раз хочет отмочить что-нибудь из своих неприличных шуточек. Язычок острее бритвы, а, казалось бы, уже взрослый человек, совершеннолетний. Однако порой кажется, что пока — только лишь по паспорту. — Я, честно, не помню, чем мы с ней занимались, но, я думаю, если бы мы и занимались чем-нибудь, у нас точно что-нибудь болело бы. Для неприятно пульсирующей болью головы — остатки довольно забористого похмелья — эта фраза — просто эталон того, как НЕ нужно заворачивать безобидные разговоры о рождественских деревьях, и, наверное, нужно переводить дискуссию в менее опасное русло. — Не умничай. Мозг болит. — Пойдем тогда выбрасывать ее, что ли? Алекс пожимает плечами, осторожно толкает елку от себя и, крепко-накрепко зажмурившись, отскакивает, с испугом слушая, как она падает. Видимо, он надеется, что они успели снять все игрушки, чтобы потом не прыгать по осколкам. Майлз тяжело вздыхает, проклиная тот день, когда встретил этого бесцеремонного человека, берет дерево за ствол и целенаправленно начинает тащить его к входной двери прямо по полу. Тернер напоследок окидывает ее придирчивым взглядом, а затем изрекает: — И все-таки ты прав: воистину сто семьдесят семь сантиметров чистейшего недоразумения. — Вообще-то, — тихо пыхтя, поправляет друг, — я имел ввиду тебя. Лучше помоги тащить эту… дуру. Алекс обиженно сопит, но не находит ничего, что мог бы возразить. — Ладно, давай сюда эту верхушку. Очень надеюсь, что от постоянных игр в снежки мои руки настолько замерзли и потеряли чувствительность, что мне будет не больно переть ее, держась за иголки, — в голосе явно слышен упрек. — И еще одна подобная характеристика в мой адрес — и тогда у тебя уж точно что-нибудь заболит. 57 Kiss Наверное, пить им все же не стоило. Вот вообще не стоило. Вот совсем. Совсем-совсем. Правда, понимают они это только тогда, когда потолок внезапно оказывается полом… или все же наоборот? А, плевать. Эти философские размышления на тему «пол-потолок-какая-то-непоседливая-херня-между» Алекса и Майлза сейчас беспокоят не больше, чем дохлую вот уже три дня как рыбу — нефтяное пятно, расплывающееся по воде. Акт алкоголизма изначально обещал быть небольшим фуршетом по поводу записи новой песни. Шампанское, веселые лица — и все, не больше. Но Алекс, однако, очень скоро забывается, теряет чувство меры, поудобнее усаживается на диванчике, чтобы в не самом трезвом состоянии ненароком не свалиться… ну ребенок, что с него еще возьмешь? Майлз же все еще держит себя в руках и контролирует свои действия — видать, все-таки все дело и правда в количестве выпитого. Веселенький и задорный Алекс, который с бутылкой теперь только обнимается — на большее как-то захмелевшей соображалки не хватает — его смешит, и мысли о том, что кому-то кого-то придется развозить по домам, как-то сама собой испаряется. Внезапно. А испаряется она потому, что Майлз — так же внезапно — вдруг понимает: он лежит на полу. Лежит на полу с Алексом. Лежит на полу ПОД Алексом. И этот самый Алекс, рассеянно улыбаясь и даже не пытаясь сфокусировать разъезжающиеся в разные стороны глаза в один, целует его, хотя даже сам, возможно, не понимает, что делает. И по-хорошему, наверное, следовало бы его с себя спихнуть, пригрозить пальчиком, не обращая внимания на мило надутые губки и обиженный взгляд из-под челки, а потом дотащить до такси, пинком под зад запихнуть его в салон и отправить домой. Но Майлз только легко обнимает его и отвечает, внутри надеясь, что степени опьянения Алекса хватит, чтобы наутро ничего не вспомнить, а его собственной окажется недостаточно, чтобы все забыть. 58 First sight Когда Алексу сообщают, что на следующем концерте на их разогреве будет выступать непонятная, но очень талантливая молодая группа из Ливерпуля, он немного удивляется. Наверное, все из-за того, что он не привык, чтобы у них на разогреве кто-то выступал. Они сами еще очень молоды и только недавно дали миру узнать о себе, а их уже окрестили звездами, забили им график на пару лет вперед и натыкали в расписание еще с десяток таких же мелких и зеленых, как они сами, мол, продвигать. Это, конечно, очень льстит ему, но он старается вовремя нажимать на тормоз, чтобы не загордиться. Так и до мании величия недалеко. Концерт проходит на удивление хорошо. Алекс завороженно наблюдает за выступлением новичков, но даже не это удивляет его больше всего — солист на удивление похож на молодого Пола Маккартни, он довольно-таки высок, хотя вряд ли намного выше самого Тернера, неплохо сложен, что только подчеркивает черная водолазка, и у него самая милая, теплая и обоятельная улыбка, которую только можно себе представить; но нельзя сказать, что этот молодой человек все детство просидел у стоматолога-ортодонта: все его зубы отличаются размером, построены немного неровно, особенно выпирающие по бокам и как будто хорошо заточенные, острые резцы. После выступления, когда все, запыхавшиеся и взмокшие, но довольные, собираются в гримерке, Джей куда-то на мгновение испаряется, а затем возвращается вместе с этими ребятами, которых трое, а не четверо, как это обычно принято — знакомиться. Алекс недоумевает, но сразу же включается в разговор, хотя ведет себя немного настороженно, как относится ко всем незнакомцам. Он ершист, то и дело выпускает иголки, если ему кажется, что разговор перетекает в нехорошее русло, но при этом разглядывает все и вся, оценивает ситуацию и старается не так откровенно пялиться на этого парня, который, как ему кажется по доброму выражению лица и беззаботному взгляду, еще и младше его, пусть даже совсем немного. Все они говорят на отвлеченные темы, знакомятся, узнают друг о друге немного больше, хотя пока только в творческом аспекте: кто на чем играет, кто сколько играет и прочие «профессиональные» вещи. У одного только Алекса дует заинтересованный ветер в голове, и он не может не признать, что эта ливерпульская улыбка его чуть ли не покорила. Только к концу разговора он вспоминает, что так и не узнал имени этого парня, который оказывается Майлзом, и его хочется слушать, потому что у него свой, какой-то особый говор, не привычный шеффилдский. Но все хорошее рано или поздно заканчивается, все расходятся, потому что завтра будет новый день и новые заботы, а Джейми, дождавшись тишины и подловив момент, когда рядом остается один только солист Monkeys, тихо произносит, так что слышит это только Алекс: — Не буду зарекаться и пытаться что-то предсказать, но мне кажется, что в будущем у вас что-нибудь получится. Я имею ввиду совместное творчество. Вы весь вечер глаз друг с друга не спускали. Алекс пожимает плечами, не придавая словам друга особого значения, но что-то в этом его цепляет, и он тоже решает не зарекаться, потому что почти полное отсутствие обычного духа протеворечивости немного даже настораживает. 61 Wedding Алекс в очередной раз затягивается и неуловимым щелчком пальца стряхивает столбик пепла с чадящей сигареты. С первого взгляда заметно, что он нервничает — его дыхание рваное, и даже губу он кусает в два раза чаще обычного, хотя держит себя в руках, никакого виду не показывает. В поисках опоры он облокачивается на перила и смотрит куда-то вдаль, и Майлз пытается заставить себя думать, что его покрасневшие глаза — всего лишь свет закатного солнца, а четко обозначившиеся под ними круги — просто тень. И еще больше он старается не думать о том, что у самого руки трясутся так, что вообще сигарету не удержать. Только хочет внушить себе, что саднящая боль в горле на самом деле — приближающаяся простуда, ведь холодно, ноябрь почти, а они в легких костюмах, под которые задувает неприятный ветер, холодный и сырой, который только на побережье и бывает. Алекс молчит; Майлз почти видит, как того мелко трясет, и решает, что нужно что-нибудь сказать, пока язык совсем не отказал. Он удивляется своему едва слышному срывающемуся голосу, но пересиливает себя и продолжает говорить. — А я до сих пор не могу в это поверить, — Алекс вздрагивает, чуть не давится дымом и слегка поворачивает голову. — Во что? Его голос звучит настолько сдавленно и убито, что Майлзу хочется лишь обнять его, уткнуться носом куда-нибудь в плечо или даже ухо, прошептать что-нибудь успокаивающее, как-то помочь, отвлечь, может быть, все отменить… но вместо этого лишь неопределенно отвечает, не в силах назвать все своими именами. — Ну… в это. Алекс только пожимает плечами и прослеживает потускневшими глазами летный путь почти неразличимой белой точки в небе. Что-то душит изнутри; его рука тянется к слишком сильно затянутому узлу галстука, но это не помогает, и он только выбрасывает бесполезную сигарету в реку. Потом решает, что больше тянуть нельзя, одергивает пиджак, еще раз смотрит в небо и поворачивается к Майлзу, криво улыбаясь — старается выглядеть хоть немного счастливым. — Пора, наверное. Все уже заждались. Майлз кивает, подходит ближе, крепко обнимает его за шею (не так, как обычно, — по-дружески) и кладет подбородок на его плечо, прижимаясь своей щекой к его и шепча на ухо: — Все вот так и закончится? Так… сразу? Алекс не отвечает; Майлз лишь чувствует, как руки на его талии сжимаются сильнее, и с этим движением точно так же сжимается что-то внутри, и кажется, что сейчас его просто прорвет, он бросит все и сбежит, пусть даже один, без Алекса, лишь бы не видеть ничего этого. Но только снова вздыхает, пересиливает себя, отстраняется от друга и ободряюще ему улыбается, изо всех сил игнорируя подрагивающий уголок губ, так и стремящийся сползти куда-то вниз. А потом говорит: — Ты иди. А я сейчас, дай мне еще пару минут. Алекс кивает и быстрым шагом, не давая самому себе возможности отступить, идет куда-то туда, вдаль, где виднеется фигурка в белом (она вся лучится счастьем — это видно даже издалека) и целая толпа самых родных-близких-друзей. А Майлз только смотрит ему вслед, и особенно — на запутавшиеся в блестящих волосах лучики осеннего закатного солнца, и пытается принять, что все уже давно закончилось. Что все это — больше не его. 64 Honeymoon В последнее время Майлз стал часто задумываться о будущем. Их общей с Тернером группы нет уже сколько? Три года? Они кажутся вечностью, потому что с Франции жизнь разделилась на «до» и «после», «тогда» и «сейчас», «хорошо» и «плохо». И сольная карьера, которая, казалось бы, стремительно идет в гору, не радует. Потому что с Грегом и Джо было веселее. Потому что с Грегом и Джо был Алекс. А теперь что? Коллектив развален, возврату и обмену не подлежит, ремонту не поддается. Осколков всего три, не такие уж они и мелкие, чтобы нельзя было их склеить, но клея, которому удастся снова скрепить их в одно целое, еще не изобрели. И в причине, побудившей уйти, до сих пор стыдно себе признаться. Желание привязать Алекса. Стремление продемонстрировать собственную самодостаточность, показать, что они больше не дети, они выросли и теперь стали совсем взрослые. Попытка намекнуть, что последние преграды устранены с дороги. Что теперь Майлз может хоть всю оставшуюся жизнь гастролировать с ними по всему миру, никому ничего не задолжав, и неважно, что все вместе они играют одну-единственную песню. Но поезд ушел, момент безнадежно упущен, а часы на стене неумолимо тикают, и каждый «тик» похож на контрольный выстрел, а каждый «так» — на удар лезвия гильотины на плаху. У Алекса есть Мэтт, Джейми и Ник. У Алекса есть Алекса, которую он, наверное, все-таки любит, хотя неизвестно, любит ли она его. Может быть. А может, и нет. Лишь бы ему было с ней хорошо. Когда-нибудь они одумаются, осознают, что время движется вперед, а не назад, и поженятся. У них будет медовый месяц, который они по желанию Тернера обязательно проведут во Франции. Алекс не будет сочинять оправдания своему выбору или просто отмахнется, сказав, что там тепло и солнечно, особенно на юге. Утаит настоящую причину. Они станут Алексом и Алексой Тернер. У них будет ребенок, которого они тоже назовут Алексом, и в крестные позовут Капраноса, чтобы держать марку. В семье, состоящей сплошь из Алексов, Майлзу нет места. И пусть. Кейн не будет оплакивать дела давно минувших дней, и даже не потому, что глупо. Просто прошлое нужно оставлять в прошлом. Как и старых знакомых, друзей, образы и воспоминания. Как песни, явки и пароли, места и номера телефонов. И если в солнечном сплетении теплятся надежды на светлое будущее, то нельзя стоять на месте и движение нужно начинать прямо сейчас. Майлз берет в руки телефон и принимается один за другим стирать контакты, по которым, по всей видимости, уже никогда не позвонит. Номеров всего пять, руки не дрожат, нажимая на кнопку «стереть» и навсегда удаляя из памяти телефона комбинацию цифр, которая из памяти долговременной не выгорит никогда. А две с половиной сигареты спустя кто-то звонит. Высвечивающийся на экране незнакомый номер — совсем не незнакомый, и незнакомое чувство в груди тоже — совсем не незнакомое. Некоторое время царит тишина: каждый ждет первого «алло» от кого-то другого — а потом с того конца провода говорят: — Я с ней порвал. Без предисловий, извинений и сожалений. Майлз не говорит: «Мне очень жаль». Его учили, что врать нехорошо. Он не утешает, не внушает, что все наладится. Он молчит. Только думает, сжимая трубку в руке, что в этой жизни все циклично. Когда-то кончается одно и начинается другое, как завершилась Франция и начались кошки-мышки по всему свету. И если только что оборвалась какая-то нить, значит ли это, что какая-то начинает плестись? 66 Blind date Алекс уже давно озабочен тем, что у Майлза полный штиль в личной жизни. Не сказать, что он девушкам не нравится или девушки ему — с этим все в порядке, они общаются между собой, иногда куда-то ходят, где-то встречаются, но не более. Некоторые начинают уже нехорошо переглядываться и перешептываться, дескать, они [с Алексом] неофициально женаты друг на друге. Алексу плевать на всех них с Великой Китайской Стены, но все же невольно мотивирует. Агнесс его друга бросила некоторое количество времени назад, несчастный воздыхатель давно успел прийти в себя, но будто зарекся еще когда-нибудь связываться с этими забавными, но глупыми существами. Девушками, в смысле. Тернер некоторое время усиленно думает, соображает, строит каверзные планы и, в конечном счете, кое-что решает. Он быстро скидывает Майлзу сообщение, чтобы тот тогда-то и тогда-то ждал там-то и там-то, а дальше ситуация прояснится как-нибудь сама собой. Майлзу это не нравится, но он понимает, что лучше последовать капризу Алекса, чем потом быть распиленным его острым языком, который тот не преминет использовать в случае отказа. Маленький еще совсем, а бензопила рядом с ним напоминает детскую лопатку. Майлз по-честному приходит на место встречи, некоторое время нервно озирается, топчется на одном месте, переминается с ноги на ногу, дожидаясь непонятно, кого, стоит так пятнадцать минут, двадцать, даже полчаса, но никого так и нет. Не просто к нему нет — вообще нет, наверное, в радиусе нескольких километров вокруг, словно все живое вымерло ко всем хреновым правнучатым племянникам. Через сорок минут весь матерный словарный запас, включая понятия, которые Майлз не использовал со средней школы, благополучно припомнен, воспроизведен вслух и про себя во всех возможных интерпретациях, замученная от нечего делать батарейка в телефоне благополучно убита… Как, скорее всего, скоро будет убит сам Алекс. Майлз праведно негодует; более того — он даже немного зол, потому что его откровенно лоханули, и это вполне очевидно даже одноглазому слепому. Он быстро поворачивается вокруг себя, готовясь голыми руками придушить этого мелкого засранца, который, как оказывается через десять минут, сидит себе, как красная девица в темнице, у окошка, с мечтательным выражением лица смотрит в небо и лениво выпускает изо рта клубы почти прозрачного на свету дыма. Завидев кипящего друга, он незаметно улыбается, и в его улыбке нет ни на грош злорадства — он улыбается так, как улыбнулся бы любому другому другу — дружелюбно и открыто. Майлз, едва не скрипя зубами, делает пару глубоких вдохов, считает про себя до десяти, немного успокаивается, берет себя в руки и спрашивает: — Какого, Тернер, хрена это было? Радостную улыбку Алекса сменяет неподдельное удивление, пару секунд он обрабатывает информацию, затем его светлый лик проясняется. — А, ты об этом? Да подумал тут я, что нужно бы тебе немного порядок в личной жизни навести… Но, понимаешь ли, тут какое дело: не смог я найти ни одной приличной девушки, которая могла подойти бы тебе. Не знаю я таких. Потом захотел прийти сам, но решил, что это было бы верхом наглости. Я же и так знаю, что ты меня любишь. Руки Кейна, давно сжатые в кулаки, в буквальном смысле опускаются, в одночасье он весь мгновенно сдувается, опечаленно вздыхает и произносит в бессилии: — Вот и как же тебя, гада такого, не любить?.. Алекс вновь лучезарно улыбается, затягивается наполовину прогоревшей сигаретой, выдыхает через нос две струйки дыма и, игнорируя стоящую рядом пустую пепельницу, стряхивает столбик выгоревшего пепла прямо на пол. 71 Surprise Алекс не любит все то, что связано с техникой. Он не дружит с микроволновыми печами, стерео-системами и компьютерами, а мобильный освоил лишь потому, что было нужно. Алекс терпеть не может все то, что может светиться, звонить и пикать, и всем это уже давным-давно известно: он неоднократно упоминал эту странность в интервью. Поэтому удивление Майлза, когда тот застукал Тернера, сосредоточенно вглядывающегося в экран ноутбука, было вполне себе объяснимо и понятно. Еще больший шок вызывают тихие смешки. Охи, вздохи и прочие звуки, издаваемые в то время, как глаза Алекса скользят по горящему монитору, вообще вне конкуренции и где-то за гранью осознания. Майлз осторожно, чтобы вдруг не спугнуть, обходит друга, который сейчас весь «там», со спины, прищуривается, чтобы рассмотреть, что так зацепило человека, который ноутбуком может разве что запульнуть разбудившему одногруппнику в голову, но ничего не видит: весь обзор загораживает лохматая голова непоседливого ребенка. Он постоянно такой взъерошенный, как воробей; будто свалился с дерева, подглядывая за соседской девчонкой. Кейн давит в себе приступ смеха и запоминает, что на досуге нужно беспалевно выведать, подглядывал ли Алекс когда-нибудь за соседскими девчонками. — Что читаешь? В его голосе звучит неподдельная заинтересованность, а Алекс, слепой и глухой сейчас, от испуга подпрыгивает, резко оборачивается, чуть ли не сворачивая шею, и неосознанно пытается загородить ноутбук спиной, однако вскоре понимает, что это бесполезно. Тогда Алекс запускает руку в волосы, хотя дальше ставить их дыбом, кажется, некуда, и небрежно отвечает: — Твой твиттер. Брови Майлза медленно подъезжают вверх и скрываются под челкой, но он не подает никакого виду, лишь интересуется: — Интересно? — Довольно-таки. Ну и бред же ты туда строчишь! — Тернер заливисто смеется, но легкий румянец на его щеках нельзя не заметить, будто он только что с мороза. — Пишешь, что скучаешь по мне… Как ты можешь скучать, если мы с тобой снимаем одну хату? — Возможно и такое, — философски тянет друг. — Разве у тебя не бывало такого, что ты скучал по кому-то, находясь лишь в другой комнате? Алекс молчит, и это вполне можно принять за положительный ответ. — Ты здесь еще где-то пару страниц назад упомянул какую-то поездку на великах хрен знает, куда… Это когда было-то? Сообщение датировано двадцать вторым июня прошлого года. — Это было двадцать второго июня прошлого года, — с непроницаемым лицом тянет Майлз и с наслаждением замечает, как кривится Алекс: он-то явно желал услышать что-нибудь другое. — Ладно, здесь ты прав. Но я все равно этого не помню… А вот еще! — Алекс щелкает мышкой и читает. — «Надеюсь, рано или поздно он просто возьмет и обкорнается…» Что? Какого хрена? Хочешь сказать, тебе не нравится, как я выгляжу сейчас?! Взвинченный, он похож на воинственного ежика, думает Майлз и смеется, и теперь приходит очередь Тернера играть бровями, как заправский мим, удивляясь, чего он такого сказал смешного. Алекс дует губы, а, когда крышка ноута с хлопком закрывается, широко распахивает глаза, что придает ему все 120% удивления. Для его ресниц даже туши удлинняющей никакой не нужно. — Знаешь, Алекс, ты уже взрослый, и пришло время кое-что тебе рассказать… — Майлз падает на диван и закидывает руки за голову. — И нет, это не о том, откуда берутся дети. Ты это и так уже знаешь. — Ну. — Я не веду твиттер, — уголки его губ подергиваются в едва заметную улыбку, и она только расширяется, когда Алекс теряет дар речи. — То есть… — Это фейк. Думаю, имеешь представление. Кому-то захотелось примерить на себя мое имя, а всякие придурки… — Тернер тактично покашливает в кулак, но друга это не смущает, и тот заканчивает, — читают. Неужели ты правда поверил, что это я? — Это было так похоже на тебя… Алекс выглядит смущенным, и Майлз протягивает руку, чтобы потрепать его по волосам. — Ты только запомни: если вдруг я решу завести себе где-нибудь страничку, мы с тобой вместе сядем, со всем разберемся, и я при тебе все сделаю, а потом еще куда-нибудь кину ссылку. Будешь в курсе. Алекс согласно кивает; в этот самый момент ноутбук затихает, демонстрируя переход в спящий режим, и это намекает, что сейчас пора спать, а в Интернете они успеют посидеть и завтра. 76 Sick Вот уже неделю Алекс шмыгает покрасневшим носом и изредка покашливает в кулак. Вот уже неделю Майлз ходит туда-сюда с задумчивым видом и пытается понять, что же с Алексом все-таки происходит — на дворе, вроде как, весна ранняя, ничего еще не цветет, но уже тепло, да и концертов давно нет… непонятно, в общем, особенно без медицинского образования-то. Вот и сейчас он, Майлз, мельтешит перед глазами — взад-вперед, туда-сюда, из одного угла комнаты в другой. Подойдет к стене, задумчиво на нее посмотрит, почешет подбородок, откинет с глаз челку — и давай снова туда-сюда несколько квадратных метров шагами мерить. Алекс полусидит-полулежит на диване, стараясь не следить за ним глазами — и так голова по швам потрескивает. Не больно, но и приятным это ощущение не назовешь тоже. Да и в глазах время от времени темнеет. — Слушай, ну не мельтеши, а? — жалобно просит Тернер, откидываясь на спинку и закатывая глаза. — И без тебя тошно. Можно подумать, сейчас ты тайну мироздания откроешь и чем-то мне поможешь. — Мне интересно: что же все-таки с тобой происходит, — отмахивается Кейн в ответ. — Так что сиди, молчи и медитируй — может, поможет. Алекс саркастически фыркает и бормочет недовольно: — Угу, уже неделю только и делаю, что общаюсь с космосом. Да только улучшений никаких. Может, мне просто отоспаться надо? Майлз машет на него руками — ну точно словно птиц отгоняет, честное слово — и снова: взад-вперед, туда-сюда, только пыль поднимает. А на лице — выражение глубокой задумчивости, правда, у ближайшего банка от одной только силы его мысли все стены обратно в жидкий цемент превратятся. Внезапно он останавливается, хлопает себя по лбу, а его лицо светлеет — ну точно Архимед в момент этого его знаменитого вопля: «эврика!» — Я понял! — И что же ты понял? Что не от обезьян мы произошли, а они — от нас? Видно, что Алекс все происходящее всерьез не воспринимает ни на йоту, но ему все же интересно, что же там его друг себе надумал. Глядишь, и правда суть всего сущего постиг? — Ты простудился! Упс… Облом. Алекс фыркает уже громче и скрещивает руки на груди, недовольно глядя на сияющего Майлза, только красный нос, которым он то и дело шмыгает, время от времени мигает, как светофор. — Спасибо, Капитан Очевидность. Я тебе уже неделю твержу об этом! — Ну, а вдруг ты был не прав? — Ага, а вся Солнечная система вокруг Луны вращается. Короче, раз ты, наконец, понял, что я простужен — может, просто дашь мне спокойно отоспаться и в себя прийти? Майлз задумчиво застывает, а потом выбегает в другую комнату, притаскивает теплый плед, подушку, бросает их на диван и падает сверху, притягивая к себе Алекса. Тот удивлен. — Что это ты делаешь, извращенец? — Молчи уже. Лечу я тебя! Не знаешь, что ли, что больных надо теплом человеческого тела греть? Так что заткнись, иди сюда и спи. А я буду бдить. И, несмотря на всю, вроде бы, серьезность происходящего, Алекс только лучезарно улыбается, укладывается рядом, зарывается с носом в одеяло, прижимается к такому теплому Майлзу и, почти мгновенно проваливаясь в сон, с улыбкой думает, что с таким врачом и болеть можно чаще, чем раз в три года. 77 Movie Алекс любит музыку, но не любит кино. То есть любит ушами, но не любит глазами. Совсем как девушка, думает Майлз, нажимая кнопку «Play» на пульте и устраиваясь на диване поудобнее. Алекс не любит кино — он все же музыкант, — но сегодня ему захотелось что-нибудь посмотреть. Даже он может просто устать от музыки. Выбор был сделан спонтанно, «методом научного тыка» — фильм был извлечен из множества дисков (они все так похожи), почти бездумно поставлен в проигрыватель, свет выключен, чтобы было лучше видно, а шторы задернуты, потому что настырная полная луна беззастенчиво пялится прямо в самое их окно. Все же ночью нужно спать, а не портить глаза в сомнительные шедевры сомнительного кинематографа, продолжает рассуждать он, пока Алекс заинтересованно, немного напряженно обкусывает губы, прищурившись и сдвинув к носу брови — самое начало, а волнение уже неслабо берет: зря, что ли, нехорошая тишина висит и в фильме, и в комнате? Даром, что фильм ужасов. И спасибо, что не какая-нибудь «Пила». Мясо и литры крови были бы сейчас не очень в тему. Все-таки они еще дети, решает Кейн и силой удерживает себя от того, чтобы закрыть глаза. Ему по статусу не положено, он ведь уже такой взрослый и бояться не должен. Особенно рядом с Алексом. Тот мелкий, а не боится. Или просто тоже очень хорошо это скрывает. Как будто сейчас они оба разводят друг друга «на спор», кто раньше испугается, отвернется, закроет глаза или просто выключит эту унылую хрень. Любой поймет, что это, если и кровь, то максимум — кровь мертвых помидоров. А все равно мороз по коже бегает. Наверное, будь он волком, продолжает задумчиво (научный испытательский интерес) вглядываться в происходящее на экране Майлз, сейчас он бы выгнул спину, вздыбил шерсть и приподнял верхнюю губу, обнажив длинные и острые клыки. Хочется обнять родную гитару, но ее нет под рукой, и вместо этого он закидывает руку сосредоточенному Алексу на плечо. Тот подвигается поближе, немного сползает ниже, устраивает свою голову на плече друга. Иногда зевает, будто ему скучно. О том, что на часах час ночи, никто даже думать не думает. Однако прошла уже половина, и сейчас выключать было бы, по меньшей мере, нецелесообразно. Какое-то время он, Майлз, бездумно пырится в мелькающий какими-то непонятными картинками экран, не обращая внимания на белые отсветы на стенах, дожидается финальной сцены, где все — какая неожиданность — выбираются исколотыми, изрезанными, измученными, но живыми и счастливыми, и скучающе вздыхает, собираясь выдать рецензию слов эдак на десять. Ибо уже лень: — В следующий раз, когда захочется что-нибудь посмотреть, выберем фильм поинтереснее. Это действительно была унылая хрень. — Угу, — сонно отзывается Алекс, кажется, даже не понимая, что именно и на какой вопрос он отвечает. Несколько секунд его друг неосознанно смотрит на мирно посапывающего Тернера, его по-детски надутые пухлые губы, даже будто ждет, что тот сейчас причмокнет и засунет большой палец в рот, но этого не происходит. Он убирает звук — все равно уже титры, — но не шевелится, чтобы ненароком не разбудить Алекса. Все-таки он еще такой ребенок, как бы там ни было. Потому что только ребенок может заснуть на «самом страшном моменте самого страшного фильма года». 82 Flirtation Алекс не любит вечеринки. Это шум, гам, толпы непонятного и неизвестного народа, иногда — грязь и прочие вещи, в которых, в общем-то, мало приятного. Алекс не любит вечеринки, потому что, как он сам считает, на них любят покушаться на его собственность, хотя мистер Майлз Питер Кейн по паспорту все еще таковым является и пока остается своим личным. А вот в Тернере говорит какая-то непонятная ему детская ревность, похожая на ту, с какой в песочнице сгребаются под себя все лопатки с воплями: «мое!» Это эгоистично, Алекс прекрасно это понимает, но его это ничуть не смущает, потому что, по его мнению, лучший друг должен быть всегда в поле зрения и не делать ничего противозаконного. Лучший друг на удивление тих и спокоен, пусть даже не обязан этого делать, находится в зоне досягаемости, не пьет, не курит, не нюхает, в глаза не капает… Разве что мило улыбается какой-то девушке, вот уже полчаса торчащей в двух шагах и нагло сверлящей его глазами, даже не пытаясь ее как-то отшить или намекнуть, что он женат… Скажем, на собственной группе. И не просто не пытается отшить, а даже как-то… флиртует? Алекс совсем не собирается идти и устраивать сцену у фонтана, отнюдь. Он всего лишь одногруппник, поэтому мысль о том, что между ними может быть нечто большее, чем просто дружба и деловые отношения, возникнуть не может и не должна. Махать руками и бить стаканы будет слишком по-детски; совсем уж слишком; из этого уже лет десять как вырос и сам Тернер, поэтому он отворачивается в другую сторону и решает не думать об этом до возвращения в номер, которое последует примерно через пару часов. Он печально смотрит на часы, показывающие половину второго ночи, тяжело вздыхает и решает, что больше на подобные мероприятия ни ногой. Конечно, когда рядом есть кто-то, чье лицо постоянно светится в NME на одной странице с твоим, немного успокаивает, но от этого не шибко легче. Стыдно признаться, но он до сих пор сложно сходится с людьми, хотя его улыбка с первой минуты покоряет любого. Особенно девушек, конечно. Когда они, наконец, заваливаются в номер — часу в пятом утра, — и Алекс успевает упасть на роскошную кровать гораздо раньше, заняв ее своими руками-ногами почти целиком, Майлз останавливается в дверном проеме, опирается одной рукой на косяк, но ближе не подходит. Что-то подсказывает, что лучше держать дистанцию, хотя он почти уверен, что может последовать вопль: «я боюсь темноты!» — и требование спать рядом. — Ну? — Алекс устраивается поудобнее и стремится принять очень серьезный вид, однако это достаточно сложно сделать, одновременно пытаясь занять как можно больше места на кровати. — Что ты можешь сказать в свое оправдание? — Прости меня, мама, я больше пить не буду, — хихикает Майлз и делает порыв снять ботинок и запустить его в надутого с надутыми щеками, как у тырящего семечки хомяка, Алекса, но боится не устоять. Вроде и не так уж много выпил, но в голове шумит, в ушах стучит, и хочется только упасть да отрубиться хотя бы до девяти утра. — Алекс, слезь, я спать хочу. Тот придирчиво оглядывает друга, словно пытаясь разглядеть помаду на рубашке, но придраться не к чему. — Опять девчонок клеишь, ловелас хренов? Майлз от неожиданности икает и какое-то время моргает, ошарашенный, а потом снова хихикает. — Мне двадцать четыре года, и, мне кажется, я могу позволить себе немного погулять, иначе скоро совсем с тобой зачахну и мхом покроюсь! — Тернер сопит от недовольства. — Да ну тебя, жена ревнивая, я с ней, в конце концов, не обжимался, а просто послушал восторги, высказанные по поводу нашего, между прочим, с тобой творчества. — Хорошо, — он садится и, пытаясь удержать равновесие и не утонуть в матрасе, закидывает ногу за ногу. — Так и быть, я тебе верю. Но учти, — берет подушку и неожиданно резко и довольно прицельно запускает ее в согруппника, однако тот пригибается, чуть ли не падая, та вылетает в коридор и случайно зашибает проходящего мимо по коридору полуночника. Раздается громкий нецензурный вопль, и Алекс с застывшей на губах нехорошей улыбкой прислушивается, придут ли ему стучать по мозгам или нет. Никто не приходит, и он снова напускает на себя царственный вид, уже забыв, о чем говорил. — Э… Точняк! Учти, что все равно ты мой! — Да твой, твой, — успокаивающе тянет Майлз, поднимает подушку, кидает ее обратно и добавляет, — но тогда и ты тоже учти: когда в следующий раз оформишь один двухместный, закопаю. — По рукам, — улыбается Алекс, и его лицо снова светлеет и проясняется, отчего-то неуловимо напоминая о праведных инквизиторах, прилежно трудящихся по ночам. 84 Stolen moments Прерывисто. Украдкой. Быстро. Незаметно. Осторожное прикосновение где-то за сценой за двадцать секунд до выхода. Полпесни нос к носу в один микрофон — через час. Краткое объятие и мимолетная улыбка в конце. Все на публику, все для публики. Кажется, в этой жизни уже ничего не принадлежит лично им. Ни каждому из них, ни между ними. И да, наверное, им обоим это уже осточертело. Словно какие-то воры, постоянно прячутся, пытаясь выиграть (украсть) хоть полмомента, треть секунды, четвертную часть того мгновения, которое длится обычный вдох. Очередное дыхание — одно на двоих — окупается сполна только ярким светом, что через минуту уже с силой бьет в глаза. А несколько минут в абсолютной тишине один на один — шумным изматывающим концертом или переездом с места на место. Математика без цифр. Или — со слишком размытыми понятиями. Без аксиом, теорем, законов и следствий. После новых нескольких часов бок о бок в трясущемся и подпрыгивающем на каждой кочке автобусе (это турне, а не их прихоть) — долгая бессонная ночь в одноместных номерах какого-то задрипанного отеля на самой окраине очередного безликого города. Через стену, оклеенную серыми невзрачными обоями, вот уже четверть века лохмотьями свисающими с потолка. Они уже даже перестали запоминать их названия, этих городов. Ведь, если пытаться зарубить в голове какие-то бессмысленные наборы букв и звуков, можно забыть то тепло, которым они непроизвольно обменивались, сидя вплотную друг к другу на неудобных креслах. Вокруг полно места, десяток свободных сидений, но все равно — тесно. И душно. До тех пор, пока кто-нибудь не додумается открыть окно. Каждая свободная встреча с Алексом была позаимствована (украдена) у нее, Алексы, на правах лучшего друга. Хотя по ее горящим глазам было ясно, что она что-то знает, но просто не может отказать. Каждая фотография, запечатлевшая дружеское объятие и радостные улыбки, — ничто иное, как доказательство очередной кражи. На этот раз — у фанатов и поклонников. Каждый шепот куда-то в шею, немного пониже уха, на интервью, — снова нарушение закона. Майлз уже даже перестал об этом задумываться и пытаться что-то вычислить. Потому что, наверное, будь все это на виду, его бы уже давно попытались привлечь к ответственности. А ведь не за что привлекать. Или — тогда сразу обоих. И когда однажды Алекс просто ни с того ни с сего просит Майлза дать ему изо всех сил в лицо, тот удивленно качает головой и спрашивает: — Зачем это тебе? Друг лишь пожимает плечами и просто отвечает: — Может быть, если ты сломаешь мне нос, можно будет использовать это как предлог чаще встречаться? А Майлз вновь отрицательно качает головой; понимает: это — ложь. Ложь, ложь, ложь. А они — лжецы. И воры. Но разве у них есть еще какой-то выбор? 86 Poetry Откуда-то из-за горизонта встает солнце, а Алекс с Майлзом уже носятся по поляне, покрытой густой зеленой травкой и кислотно-желтыми одуванчиками — их новому открытию. Еще довольно рано, всего лишь восемь утра, но в школе — весенние каникулы, поэтому можно позволить себе подобную роскошь. Алекса ничуть не смущает тот факт, что обоим уже официально есть по двенадцать лет, а они, подобно младшей группе детсада, нарезают круги по прохладной росе. Майлз относится к этому чуть более серьезнее — он всегда был немного не таким, как друг, — но рядом никого не предвидится в радиусе, наверное, нескольких километров, поэтому можно забыть на некоторое время обо всех правилах приличия и дать себе немного больше свободы, чем обычно. Им ведь всего двенадцать, а не уже. Наконец, запыхавшись и уморившись, Алекс падает на траву неподалеку от границы между тенью и солнечным светом (солнце еще не успело подняться до такой степени, чтобы осветить всю территорию), громко и звонко смеясь. Ему нравится эта прохладная рань, поющие где-то неподалеку птицы и ярко-голубое небо, простирающееся на километры во все стороны света. Майлз улыбается более сдержано, будто он старше на пятнадцать лет, а не младше на полтора месяца, и осторожно опускается на землю, упирается в нее ладонью, остается в полусидячем-полулежачем положении. Задумчиво смотрит на, кажется, отрубившегося Алекса — на его лице замерла счастливая полуулыбка, длинные пушистые ресницы подрагивают, и кажется, что он снова сейчас будет смеяться. В последнее время его нельзя увидеть в плохом расположении духа. Майлз совсем не против. Более того, ему самому хочется последовать этому заразительному примеру; в такие моменты кажется, что он, Алекс, — самое прекрасное существо если не в мире, то в Англии — точно, хотя им обоим пока рано об этом думать. Они же еще такие маленькие, нет? Световая граница потихоньку, с большой осторожностью подползает к ним, и Майлз немного отодвигается назад, благо, еще есть, куда: позади целая бесконечность этих ярких, сочных травинок, и впереди — еще несколько часов, через которые солнце выйдет в самый свой зенит. Кажется, что Алекс уже спит, однако через несколько томительных секунд выжидания он вдруг растягивает пухлые губы в улыбке, сдувает со лба челку и выпаливает: — Я тут стих сочинил! (Нужно отметить, что в последнее время подобные приливы вдохновения нападают на него все чаще: может быть, даже из-за того, что он всерьез решил вырасти и создать собственную рок-группу, которая взорвет все сцены Британии) Майлз приподнимает бровь — именно так, как умеет только он — и дает добро: — Рассказывай! Тернер, все так же не открывая глаз, прокашливается и на одном дыхании читает, сбиваясь и проглатывая окончания: — У попа была собака. Он ее любил, — он делает драматическую паузу, а затем быстро заканчивает, так что следующие несколько секунд непереваренный смысл висит в воздухе. — Это сняли папарацци. Поп уволен был. На какое-то время Кейн задумывается и оглядывается: вокруг действительно обычная трава, не конопля или, на крайний случай, не маки какие-нибудь? — Поэт, блин! — возмущается Майлз и хочет запустить в Алекса чем-нибудь, но бросаться влажной травой вместе с комьями земли — не лучший вариант, поэтому он кое-как отвешивает другу подзатыльник (получается, правда, куда-то немного в ухо), а Алекс смеется еще громче и звонче прежнего. Майлз тяжело вздыхает, потому что понимает, что его уже не изменить, и думает: если мечта все-таки сбудется и Алексу удастся сколотить группу, о его текстах и остром языке будет ходить мно-ожество легенд. 89 Secret admirer А в последнее время Майлзу зачастили толпами валить SMS-ки. И нельзя сказать, что ему это не очень нравится — даже наоборот, внутри теплится какое-то непонятное, немного чуждое ожидание следующей: автор попался довольно изобретательный, с хорошим воображением. Единственная проблема состоит в том, что он не знает, кто отправляет эти самые сообщения. Номер не анонимный, но незнакомый, и каждый раз, когда Кейн пытается перезвонить и разузнать отправителя, в лучшем случае собеседник страстно дышит в трубку. В худшем — вообще не берет. И все бы ничего, но с каждым разом тексты становятся все более короткими и все менее приличными, поэтому каждый следующий звонок телефона, оповещающий владельца, вполне возможно, вспыхивает на щеках Майлза нездоровым румянцем. Он не знает этого: не смотрит в такие моменты в зеркало. Самой приличной SMS-кой из всех по-прежнему остается: «Бог дал мужчине две головы, но не дал достаточно крови, чтобы подпитывать их одновременно!» — и это могло бы выглядеть вполне сформулированным намеком понятно на что, но вот незадача: непонятно от кого. И в итоге, Майлз решает посоветоваться с самым близким, по его мнению, человеком — Алексом. Правда, Тернер немного не оценивает его терзаний и метаний, как-то сразу мрачнеет, сдвигает брови к переносице и старается уйти от разговора, переключившись на TV-Shop, впаривающий неспящим полуночникам некую супер-дупер соковыжималку с вертикальным взлетом и поддержкой Skype. Друг пожимает плечами, вроде как подтвердив, что разговор окончен, расслаблено откидывается на спинку дивана, зевает и вздрагивает: звонок телефона в час ночи — это минимум неожиданно. Алекс косит глаза на горящий дисплей и что-то поспешно и почти незаметно запихивает в карман, пока Майлз тыкает кнопки, внимательно вчитывается и в очередной раз выдыхает: — И все-таки было бы очень интересно узнать: кому неймется даже по ночам и кто пишет мне весь этот бред? Тогда солист Monkeys тяжело вздыхает, как родитель, осознающий, что пора просветить ребенка, откуда берутся дети, и садится к сотоварищу в полоборота: — Знаешь, я давно должен был открыть тебе страшную правду… Да-да, не делай такие глаза. Это и правда я. Майлз обезоруженно улыбается, пытаясь отыскать правильные слова, но он слишком удивлен, поэтому получается спросить только: — Нахрена? — Не знаю, — честно отвечает Алекс и для пущей убедительности пожимает плечами. — Просто в последние несколько дней ты такой убитый ходишь, как в воду опущенный, и я решил тебя немного того… поприкалывать. Прости, я больше так не буду! — он делает большие глаза кота из японских мультиков, и на него невозможно обижаться, думает Кейн, протягивая руку, чтобы потрепать его по волосам. 90 Cigarettes Алекс ненавидит, когда у него заканчиваются сигареты. Более того — это его бесит. Не то чтобы он заядлый курильщик — он вообще не курильщик, но иногда бывают такие моменты, когда хочется. Просто так. И этот — не исключение. В студии было до неприличия душно, и они решили прогуляться — от нечего делать, чистого воздуха глотнуть, если это, конечно, возможно в большом городе. Они говорят о всякой ерунде — обо всем и ни о чем сразу — и вокруг словно витает какое-то облачко странной легкости, которой порой так не хватает при общении. Никакой неловкости и в помине нет — какая неловкость может возникнуть между двумя лучшими друзьями? Майлз закуривает — просто так, от скуки — и Алекс ловит себя на мысли, что внимательно смотрит, как смешно он втягивает щеки с каждой затяжкой. И понимает, что тоже хочет, только когда начинает подсознательно хлопать себя по карманам в поисках запасной пачки, которую всегда таскает с собой. Так, на всякий случай. Она находится не сразу, но все же находится, и каково его разочарование, когда она оказывается пустой. Майлз довольно хмыкает, в очередной раз затягиваясь, и глубокомысленно изрекает: — Бросай курить. Алекс же выглядит так, будто вот-вот расплачется. — Ну я же редко и совсем немного… О, а я знаю, у кого можно стрельнуть! Друг флегматично пожимает плечами. — У меня последняя. Лицо Алекса становится еще более несчастным; он жалобно смотрит блестящими в полутьме глазами, как преданная собачка, и Майлз со странной тоской понимает: ну как вот ему можно отказать, особенно когда смотрит так, только, разве что, носом не шмыгает? Наконец он тяжело вздыхает и сбивает сгоревший пепел с конца сигареты. — Ну, вот что ты на меня так смотришь? — Алекс явно давит на жалость; смотрит с таким вожделением и обожанием, что невольно сдашься. — Ох, сведешь ты меня когда-нибудь своим поведением в могилу, Тернер… Ладно, иди сюда. Есть у меня идея. Алекс оживляется, всю наделанную жалость как ветром сдувает, и Майлз в очередной раз осознает, что купился, как ребенок маленький, но ничего уже не поделать — обещал. Он делает мощную затяжку, вбирая в себя столько, сколько только может, разве что стараясь не раскашляться, быстро привлекает Алекса за шею, к себе посильнее прислоняя, и прижимается своими губами к его, выдыхая дым в его приоткрытый рот. Тернер сначала удивленно замирает, потом — пытается вырваться, правда, попытки настолько слабы, что уже через секунду сходят на нет, и он расслабляется, обвивает Майлза руками за талию и только сильнее открывает рот, принимая в себя горячий дым вместе с его дыханием. 91 Paris — Ты похож на Пэрис Хилтон. Не ожидавший такого поворота событий Алекс давится чаем, кое-как прокашливается, а потом поднимает совершенно дикий взгляд на ухмыляющегося Майлза и спрашивает: — Прости, что? — На Пэрис Хилтон похож, говорю. Точнее, скорее, на ее скелет, — невозмутимо повторяет друг, и Тернеру кажется, что либо сейчас он не понимает вообще ни хрена, либо это магнитные бури неблагоприятно действуют на умы подрастающей интеллигенции. Завязывающийся разговор просто не может походить на диалог двух адектватных людей. — Тебе лечиться пора, нет? С чего ты взял такую глупость? Майлз равнодушно пожимает плечами, постукивает ложкой по столу, бросает взгляд на бодро возвышающуюся над ними Эйфелеву башню. — Ты давно в зеркало смотрел на себя, скелетонище? Оброс, истощал, светской львицей заделался? Алекс вытирает выступившие на глаза слезы, затем приподнимает бровь; челка закрывает глаза, и он нетерпеливо сдувает ее. — А, я понял. Ты снова сейчас будешь пропагандировать свои представления о прекрасном? Хочешь, по возвращению в Англию обреюсь наголо, потолстею до трех с половиной центнеров и уйду в монастырь? Ты мог заговорить о чем угодно, о Париже, в конце-то концов, если тебе не хватает воображения, но никак не об этой… — он запинается, чуть не бросив нечто, больше похожее на необоснованное обвинение, но быстро спохватывается и решает не говорить ничего плохого, — девочке. — Просто я подумал, что это сравнение подойдет сейчас лучше всего. Как считаешь? — Я считаю только до пяти. Дальше у меня идут дни недели, — бурчит Алекс, но, скорее, потому, что осознает: друг прав; ему самому не нравится нынешнее положение дел, но ни времени, ни желания заняться собой не наблюдается уже очень давно. Появись такая возможность, он бы, конечно же, сразу привел себя в порядок. Да хотя бы ради того, чтобы Кейн, чтоб его, перестал ездить по мозгам со своими идиотскими аргументами. Но, как бы то ни было, правоту никак не оспорить. Алекс решает согласиться, чтобы свести разговор на нет, но втайне запоминает этот инцедент и готовится использовать все, сказанное сейчас, в дальнейшем течении жизни в своих корыстных целях. Как говорится, все, что будет сказано, может быть использовано против. — Если бы ты не был моим другом, я бы тебе врезал, — подытоживает немного расстроенный Тернер и снова отхлебывает чай, морщась — остыл; в этот раз решил выпендриться и заказать какой-то там зеленый с жасмином, пафосный, а теперь эта жижа по-другому и назваться не может — жижа, и все тут. — Твоя взяла. Через месяц вернемся в Лондон и я сразу же займусь формированием нового имиджа. В порно домашнем даже снимусь… — В твоем детстве было слишком много немецкого кинематографа. Только этого не надо! Тернер усмехается: брошенная как бы мельком реплика вызвала ожидаемую реакцию, а сейчас он будет рад любому колкому словечку в адрес оппонента. Майлз чуть ли не скрипит зубами, а Алекс продолжает медленное, болезненное вскрытие по живому: — Что? Не хочешь? Неужели ревнуешь? — Если даже и так? — Тогда, чтобы все было поровну, приглашаю тебя принять в нем участие. Будешь вторым действующим лицом. Тихо выругавшись под нос, Майлз упоминает святые мощи Джона Леннона, а затем, внимательно вглядевшись в смеющиеся глаза Алекса, бессильно, беспомощно смеется и в который раз называет товарища долбоебом первой степени, которая уже даже не лечится. — Ты неизлечим. Ты неизлечимый клинический идиот, — немного устало выдыхает Кейн, но в его голосе не слышно ни капли разочарования или осуждения. — По рукам. Я согласен. — Отлично, — Алекс лучезарно улыбается, облокачивается на спинку стула и скрещивает руки на груди, блестящими глазами выглядывая из-под длинных волос. — А потом я уже, так и быть, рассмотрю твою просьбу в порядке строгой очереди. 93 Art Майлз — не великий художник; он вообще не любит рисовать, поэтому Алекс, удивленный, оживляется, когда замечает, что друг сидит и что-то сосредоточенно вырисовывает на кусочке бумаги, закусив губу. И, конечно, ему становится ужасно интересно, что же там внезапно вздумалось мистеру Отвали-Алекс-Ты-Же-Знаешь-Я-Даже-Ручку-В-Руках-Нормально-Держать-Не-Умею. Майлз смеется, лукаво смотрит на Тернера (тот удивлен: так смотреть — его прерогатива!) и старательно закрывает руками, несомненно, произведение искусства. А вот авангардизма, живописи, пейзажа или портрета — уже абсолютно неважно. Алекс и сам удивлен не меньше, что смог вспомнить эти понятия, но его заинтересованности это ни капли не умаляет. Наконец, Майлз, устав отшучиваться и отмахиваться, обещает, что покажет, как только дорисует. И продолжает калякать с еще большим усердием. Алекс устраивается поудобнее напротив, закидывает ногу на ногу, подпирает рукой подбородок и со скучающим выражением лица наблюдает за занятым другом, то и дело посматривая на часы — пять минут, десять, двадцать, полчаса… а тот все рисует себе и рисует, словно забыв, что его, вроде как, ждут. Алекс пытается уточнить хоть что-нибудь наводящими вопросами, но максимум, что ему удается добиться, — «блин, ну подожди пять минут, непоседа», а так вообще — ноль внимания. В квадрате. В конце концов ему это надоедает, и он, улучив момент, выхватывает из-под носа Майлза этот злосчастный клочок бумаги — при этом краешек с готовностью рвется — и внимательно разглядывает нарисованное: три человечка с подписями — Грег, Джо и сам Майлз, у которого на майке что-то написано. Алекс присматривается, различает это знакомое «я люблю…», под ней — что-то много-много раз зачеркнуто и подписано: «Леннона». Алекс смеется, уже собирается возвращать карикарикатурный рисунок, как вдруг различает старательно спрятанное слово и задыхается в праведном негодовании. — Ты променял… меня… на какого-то там Леннона… вот гад! А Майлз ухмыляется во всю свою зубную поликлинику и думает, что больше Алекс не будет лезть не в свое дело. 95 Jewellery Когда Алекс обзаводится золотым кольцом и цепляет его аккурат на безымянный палец левой руки, Майлз лишь недоверчиво вздергивает бровь. На его лице написан вопрос, который вслух он задать не решается — по-видимому, потому, что вопрос звучит весьма нецензурно и не очень прилично. Алекса это ничуть не смущает. Некоторое время он придирчиво созерцает свою руку, то приближая ее к глазам, то немного отдаляя, чтобы получше присмотреться со всех сторон, затем трет его о рубашку, пусть в этом нет никакой необходимости, и остается довольным, как сытый кот. Хотя в этом случае он больше похож на воробушка, который нашел лазейку в теплый амбар со всяческим зерном и теперь размеренно строит там гнездо. Насколько помнит сам Майлз, память которого пока еще не ушла странствовать в северо-западном направлении, предложения он Тернеру не делал, да и сам друг тоже никак не мог успеть навязаться ничьей маме в зятья. Остается последняя версия, которая состоит примерно в следующем: это — пафосный и очень неброский вариант запасного медиатора, которым можно будет воспользоваться на концерте в тот момент, когда Алексу в очередной раз взбредет в голову выбросить свой в зал. Эта версия терпит поражение по всем фронтам: минимум из-за того, что золото — слишком мягкий металл и хватит его не более, чем на одну песню. Тогда Майлз пытается пораскинуть мозгами немного в другом направлении. Он думает: может, страстью к различным побрякушкам Тернера заразила его шваб… подружка? Не исключено. Из Алекса вышла бы неплохая светская львица, правда, на каблуках он ходить не умеет. Зато на нем будут отлично смотреться мини-юбки и короткие платья. Майлз хихикает этой мысли. Конечно, все эти размышления занимают доли минут, поскольку нарциссизмом вторая половина Puppets не страдает и обычно уделяет самолюбованиям строго пятнадцать минут в день, включая душ, рожицы в зеркале и стирание луж с кафельного пола. Ничего не остается, кроме как задать вопрос прямо в лицо, что Майлз сразу же и делает. Его фраза хорошо построена и лаконична, ибо краткость — сестра таланта; какое-то время Алекс хлопает длинными ресницами, пытаясь въехать в суть. — Нахрена? — Что — нахрена? А-а-а, это… — Угу. — Я тут подумал, что с моими физическими данными по темным улицам ходить небезопасно. А им я смогу очень даже успешно защититься. Негодований по поводу того, что это он вообще забыл на темных улицах, от удивления даже не возникает. — От гопарей, что ли, ты надумал этим защищаться? Алекс отрицательно мотает головой из стороны в сторону. — От фанаток. С каждым днем их становится все больше, меня это пугает. А так… Кольцо под нос — и аста ла виста, бэйби. — Ну ты прямо Терминатор. Женой-то кого в паспорт запишем, чтобы благоверной не спалиться? — Да хоть тебя. Я думаю, ты не будешь очень возражать? — Не знаю. Однако на первое время согласен. Друг довольствуется этим ответом, а Майлз думает, что, если вдруг они вздумают играть свадьбу (да хотя бы во сне. Господи, бред-то какой), никакой банальной ерунды он не допустит. Все будет очень тихо, мирно и… по-мужски? 97 Soul mate Майлз всегда искал себе друзей по своему образу и подобию. Нет, он не подразумевал, что его приятели обязаны быть похожи на молодого Маккартни, тащиться от Битлз, спать с гитарами и писать очень много песен ни о чем — так, лишь бы срифмовать пару строк. Он никогда не дружил с рифмой и смыслом одновременно. Есть рифма — нет смысла или же он настолько туманный, что сам Кейн не может в него въехать. Есть смысл — результат можно окрестить максимум белым стихом. С приходом в его жизнь Алекса он начал недоумевать: когда именно он отрекся от своих предрассудков? В какой момент общие интересы и увлечения стали вдруг абсолютно не важны? Нет, конечно, они оба любят британскую музыку шестидесятых, им нравится один тип девушек, все такое… Но этот красноносый человек, с ног до головы вывалянный в снегу, который сейчас кутается в воротник легкого пальто не по суровой русской погоде, мелко дрожит и тихо ругается, потому что забыл дома — да, в самой Англии — перчатки, просто не может стать Майлзу Питеру Кейну лучшим другом! Майлз не собирается приводить никаких аргументов, почему. Просто не может. Однако сделал это, ворвавшись в его жизнь стремительно, незаметно, захватив сразу все, до чего дотягивался, и теперь просто подгребая под себя осколки, не замеченные сначала. Двадцать пять часов в сутки — Алекс. Гулять — с Алексом. Пить кофе — с Алексом. Пить не только кофе — с Алексом. Просыпаться после этого в одной постели… Да, снова с Алексом. Тернер стал для него всем. Другом, товарищем, одногруппником, братом, наваждением, страхом, диким желанием, второй половиной… Исключительно. Теперь все в этом мире крутилось вокруг него. И Алекс это знал. Если не знал — догадывался. Ну, а не догадывался — не такой уж он идиот, так что скоро осенит. И тогда родится минимум песня — какая-нибудь душераздирающая, эмоциональная, о настоящей дружбе и бла-бла-бла. Максимум — среднестатистическое торнадо пойдет покурить в соседнюю страну. Майлз задумчиво чешет затылок хрестоматийным движением и присматривается. Нет, человек, сидящий на дуле танка и радостно болтающий свешенными ногами, определенно не может быть его другом! У них разное воспитание, разные взгляды на мир, разное восприятие, они выросли в разных местах и в разной атмосфере. И Алекс по сравнению с ним, Майлзом, — ребенок. Пусть даже он немного старше. Поэтому Кейну всегда приходится следить, чтобы он сдуру не натворил чего-нибудь. Алексу надоедает ловить колкие снежинки за ворот, он быстро переползает на верхушку военной машины, прыгает на ней, убеждаясь, что держит крепко и не проломится, затем дергает на себя круглую дверь, которая отчего-то оказалась не заперта. — Алекс, пойдем домой? Мы уже все сняли, ты замерз и устал, а нам еще предстоит длительная дорога до Лондона. — А мне по хуй: я в танке! — нагло заявляет Тернер, запрыгивает внутрь и игриво выглядывает из узкого обзорного окошка. 97 Reunited Хрен знает, сколько времени с того самого момента прошло. С момента расставания. Расставания, которое, в общем-то, и расставанием не было в полной мере. Просто альбом был уже записан, тур был уже окончен, а Алекс был уже… несвободен. И речь идет даже не о подружке, с которой в последнее время все было как-то вкривь и вкось; совсем нет. О группе. О том, что у него есть основная деятельность, а его одногруппники давно начали пылиться от скуки и ничегонеделания. Да Майлз бы и сам не позволил им закиснуть — слишком много было Тернера в последнее время, нужно отдохнуть. Обоим друг от друга. Правда, отдых немного затянулся. Прошло почти три года, Тернером и командой было наворочено несколько кругов по всему Объединенному Королевству, а вестей от него было — раз-два и обчелся. Можно подумать, что он всрал собственный мобильный и, изредка вспоминая о собственном доме, в перерывах между песнями на очередном концерте бегал к телефонному автомату, чтобы позвонить. Конечно, это было очень приятно, потому что больше он никому особо не раззванивал, списывая это на нехватку времени. Возможно, это действительно так и было, кто знает? Но как бы то ни было, стадное чувство заставляло Майлза думать о загулявшем друге все чаще и дольше, что начинало даже как-то пугать. Дело было даже не в том, что он думал об Алексе как-то не так, нет; просто тоска потихоньку наваливалась, усиливалась хандра какая-то, меланхолия. Ну, такая, когда все есть, и настроение хорошее, а все ощущение одно — будто кто-то все эмоции высосал. Причина была ясна, таблетки для лечения не требовались, а вечная заводная палочка-выручалочка в десятый раз колесила где-то на расстоянии тысячи километров и каждые двадцать пять секунд зевала в кулак и бросала тоскливый взгляд на белый блокнотный лист. В качестве лечения не помогала даже панацея — музыка двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Но это было давно. Может быть, пару месяцев назад, а может, даже больше. Да и не важно это сейчас. Майлз тихо улыбается себе под нос, задумчиво крутит в руках чашку почти остывшего кофе, глядя в одну точку на столе и стараясь не думать о том, что долгожданный великий день все же настал: Алекс сидит рядом, уставший и измотанный, но счастливый и радостный, и недоуменно пялится на откровенно отмороженного друга-товарища. Не хочется принимать этот момент как данность, потому что приятное ощущение легкости внутри скоро рассеется, а Майлз не может этого допустить. Минуту он так молчит или тридцать — неизвестно, но Тернер тоже не спешит прерывать тишину. Потому что незаданный вопрос, который оба давным-давно готовились задать друг другу, уже висел между ними в воздухе, хотя слова еще не были произнесены. «Хочешь возобновить совместную деятельность с общим проектом?» И хоть на каждый вопрос существует обычно два ответа, здесь иначе и быть никак не может. Майлз улыбается себе под нос и тихо бормочет: — Обязательно. — Что обязательно? — удивляется Алекс, тем самым выдергивая Кейна из коматозного состояния. Тот игриво выглядывает исподлобья и поясняет: — Говорю, что возобновим работу в группе. — Я же еще не предложил продолжать? — А я заранее. и Майлз улыбается уже открыто, во всю свою зубную поликлинику, а Алекс настолько удивлен, что позволяет легкому порыву шаловливого ветерка задуть огонек зажигалки, колесиком которой он только что вжикнул. 98 Rose Они идут по какому-то серому и неприметному парку — случайно свернули со своего основного пути. Дорога перед ними вымощена плиткой, влажной от моросящего дождя, и Алекс в очередном приступе вдохновения обзывает ее «дорогой из старых желтых кирпичей». Майлз только улыбается под нос и продолжает идти, держа руки в карманах и глядя под ноги. По бокам тропинки — ухоженные газоны с цветами, травка зеленая, аккуратно подстриженная; так и хочется посидеть на ней — или даже полежать, можно и не одному, а с кем-нибудь… если не страшно, конечно, по уши в грязи вываляться, потому что дождь хоть почти и не ощущается, но общая картина более чем… мокрая. Внезапно Алекс, неизвестно что там себе надумав, срывается с места, подбегает к цветущему розовому кусту, садится рядом на корточки и манит за собой Майлза, призывая сделать то же самое. Тот подчиняется, а Тернер, неосторожно схватив одну из ветвей, чтобы привлечь к себе — токсикоман чертов — внезапно громко ойкает, отдергивает руку и недоуменно смотрит на глубокий укол аккурат на подушечке указательного пальца, из которого уже выступила капля крови. Майлз спонтанно — позже он сам не сможет объяснить, что потянуло его сделать это — хватает Алекса за руку и быстро слизывает эту каплю, а когда удивленный друг странно смотрит на него, только спокойно улыбается и обыденно пожимает плечами, мол, посильная первая помощь.