Героическая Доза

— Чес… Какого черта на тебе надето? Глэм замер, его рука, которой он в четвертый раз собирался постучать в дверь автобуса, повисла в воздухе при виде Чеса. А точнее, при виде его нервно трясущихся ног под очень клетчатой, очень розовой и очень короткой плиссированной юбкой. — Чувак, давай без вопросов, — проворчал Чес, хватая Глэма за руку и втягивая его внутрь. Глэм споткнулся о короткие ступеньки, едва не свалившись лицом на водительское сиденье, пока за ним закрывалась дверь, издавая пневматическое шипение. Лобовое стекло прикрывали красные занавески, придавая салону автобуса алый оттенок, что контрастировал с полуденным солнечным светом снаружи. Хватаясь за руль для равновесия и поправив ремень гитары через плечо, он раздраженно взглянул на Чеса. — Что случилось? У нас же была репетиция сегодня. Неужели ты пропустил ее чтобы… чтобы… Его голос затих, когда его глаза наконец привыкли к темноте, и он смог оценить всю абсурдность наряда Чеса. На нем не было зеленой косухи, а вместо обычной футболки висел черный кроп-топ — какая-то бедная футболка с рок-группой, которую он покромсал ножницами. Его воротник был достаточно низкий, чтобы разглядеть его покрасневшую грудную клетку, что трепетала от прерывистого дыхания. Пояс юбки стягивал узкую талию Чеса, а его голые бедра были раскрыты и подрагивали там, где он опирался на дверь. Если бы Глэм не знал ничего лучше, то подумал бы, что Чесу тяжело стоять прямо. На его лице отразилось беспокойство. Чес мог быть разным — спокойным, неторопливым, слегка неряшливым — но он никогда не пропускал репетиции. Спустя почти полчаса ожидания на сцене тем утром в неполном составе, Лорди и Боб отменили все, в порыве ярости, перекинув на Глэма задачу проведать их вокалиста. Не то чтобы Глэм был против. С тех пор как Чес переехал в свое новое местечко, Глэм мечтал найти повод навестить своего лучшего друга. Те дни, когда они жили под одной крышей были уже давно позади, когда единственная односпальная кровать в задней части потрепанного трейлера была всем, что у них было, и всем, что им было необходимо. Хоть Глэм и ценил уединение в своем новом месте за студией, он не мог отрицать, что ему не хватало тех времен: их импровизированные джем-сейшены, как они слушали пластинки до восхода солнца, или как залезали на крышу смотреть на звезды, лишь они вдвоем, мечтая о будущем рок-звезд. Теперь у них почти было это будущее. Так как их группа становилась все популярнее и набирала преданных поклонников, не проходило и дня, чтобы они не трудились ради воплощения своей мечты. Но за успех пришлось расплачиваться. Несмотря на то, что они были вместе на репетициях и концертах, афтепати и периодических студийных сессиях, по-настоящему они не встречались уже несколько месяцев. Как же иначе, когда их мечта постоянно отвлекала их внимание? Несмотря на это, Глэм навестил его сегодня, надеясь наверстать хоть немного упущенного времени. Но он совсем не ожидал застать его в этом. Глэм никогда бы не подумал, что слово «провокационный» могло ассоциироваться с Чесом, но то, как Чес дергался на месте, сжимая низ юбки и тщетно стягивая ее вниз — парой сантиметров ткани мало что получится скрыть — он не мог придумать лучшего описания. Если так Чес пытался выглядеть скромным, то ему это плохо удавалось, он лишь привлекал больше внимания к своему очевидно неловкому положению. Глэм сглотнул. — Блин, чувак, — голос Чеса не имел права звучать так страстно. — Мои глаза здесь. Его глаза были рассеянными, остекленевшими и слегка прищуренными из-за натянутой улыбки. Лишь тогда Глэм заметил, что лицо Чеса блестело от пота, а его смуглая кожа загоралась от жара. — Погоди-ка, — медленно начал Глэм, — Ты хорошо себя чувствуешь? Чес ответил высоким, переливчатым смехом, не восприняв Глэма всерьез, и спотыкаясь о мини-кухню перешел в гостиную автобуса. К одной из стен был прикреплен складной стол, а напротив него валялся сдувшийся пуфик. Дешевая гирлянда, которую когда-то там повесили, была теперь совсем изогнута и запущена. В дальнем конце автобуса находилась спальня, где незаправленная простынь и одеяло свисали на ковер. — Ай, блин. Сегодня же репетиция была, да? — Чес плюхнулся на пуфик, проводя рукой по лицу. — Я, кажись, забыл, — еще смешок. — Сорян. — Ты забыл, — повторил Глэм, закатывая глаза и, сбросив гитару с плеча, прислонил ее к стенке. Прямо над ней висела доска, на которой маркером был нацарапан длиннющий список дел Чеса. Он постучал по ней костяшками пальцев. — Ты же знаешь, что в эти выходные у нас концерт, и что это место больше не будет доступно для саундчека до пятницы. Ты хоть представляешь, в каком Лорди бешенстве? Воздух наполнял почти удушающий аромат благовоний. На полу валялись ноты и одежда, и Глэму пришлось осторожно переступить их, чтобы добраться к окну и открыть его. Занавески были из шелка, сплетенного в искусный узор пэйсли. Выглядит дорого. — Ты мог бы проявить хоть чуточку уважения, учитывая, что Лорди так любезно разрешил тебе здесь пожить. Ты ведь не хочешь, чтобы он рассказал родителям о том, кто засирал их Джулию весь этот месяц? Джулия. Это было имя школьного автобуса, принадлежавшего мистеру и миссис Бельгард, реликвии их золотых лет, когда они гастролировали по стране в роли довольно популярного дуэта народной музыки—и все это в промежутках между собраниями акционеров, конечно же. Богатые и эксцентричные бывшие дети цветов из 60-х, Бельгарды не пожалели ни копейки на свой маленький дом на колесах. Автобус был снабжен всеми удобствами, необходимыми для жизни в дороге, и даже больше, на удивление просторный и тщательно оформленный в уникальном личном стиле миссис Бельгард: королевская богема. Роскошные красные и пурпурные ткани, ковровое покрытие от стены до стены, и акценты золота погружают жителей в их собственный кусочек пригородной нирваны. Однако, теперь Бельгардов чаще всего можно встретить на их частной яхте, плывущей по Карибскому морю, а не в дороге. Поэтому, Джулия официально ушла на пенсию, но все еще подрабатывала, стоя на углу обширного поместья Бельгард под уютным навесом из деревьев, предоставляя убежище всем гостящим зверькам, будь то енотам или опоссумам — а иногда и бездомным подросткам. — Кого-кого засирал? Да ладно тебе, чел, — Чес сморщился от солнечного света, попавшего ему в лицо, да так, будто свежий весенний воздух и блестящее солнце только что оскорбили его мать. Он опустился ниже, чтобы снова окунуться в безопасную тень. — Я хорошо о ней забочусь, — и будто пытаясь проиллюстрировать свою точку зрения, он нежно похлопал по стене рядом с собой. Кусок обоев отклеился от нее катушкой. Оба парня уставились на этот кусок. — Не обращай внимания. Джулия видала дни получше. В течение нескольких месяцев, домик хиппи пострадал от рук беспорядочного подростка, заполненный радужными пятнами на обивке и темной грязью на обоях, оставленных немытыми руками. Мини-кухня при этом осталась почти безупречной, но лишь потому, что диета Чеса состояла из замороженных полуфабрикатов и еды на вынос. Глэм был уверен, что будь его воля, он бы тут же навел здесь порядок. — Клянусь, если миссис Бельгард это увидит, — Глэм цокнул, пытаясь звучать осуждающе, при этом поглядывая на край юбки Чеса, что опасно задралась вверх по его бедрам. Чес пожал плечами: — Не, Лорди меня не сдаст, чувак, — он закрыл глаза и устроился поудобнее, скрестив руки за головой. — Я слишком ему нравлюсь. Он сказал это с такой наглой уверенностью, что у Глэма мурашки по коже пробежали. Стоя на месте, рассеянно потирая свой кожаный браслет, он пытался придумать что-то остроумное в ответ. Что-то, что могло бы снести эту уверенность, или, хотя бы, снести Лорди. Но не получилось. В конце концов, он ответил, заикаясь: — Д-да ну? А кому ты можешь не нравиться? — и его сердце хорошенько стукнуло по ребрам в ответ на такую оплошность. Слишком близко, подумал он, мысленно ругая себя, и повернулся, чтобы посмотреть в окно на поместье Бельгард, что величественно стояло в конце ухоженной лужайки. Чес наверняка ни на что не намекал этим, но Глэму всегда не нравилось, когда он говорил так о Лорди. Не то, чтобы он Глэму не нравился. Наоборот, Лорди был очень неплохим басистом. Он всегда посещал репетиции и подходил к своим обязанностям в группе с особой скрупулезностью, которую могло превзойти лишь его высокомерие. Все понимали, что с Лорди тяжело работать, но являясь неофициальным финансистом группы, он не оставил им другого выбора. Если бы не Лорди, «ЧеЗаУродыНаСцене» никогда бы не имели возможности выступать на площадках по всему городу, а уж тем более гастролировать. Они были обязаны Лорди за все, чего им удалось достигнуть. И, конечно, Лорди очень любил напоминать им об этом. Глэм не мог упрекать его. Как бывший член высшего общества, он повстречал достаточно детей миллионеров, чтобы знать, что Лорди лишь является продуктом своего буржуазного воспитания. Воспитанный семьей, разбогатевшей на бильярдном бизнесе, Лорди, как и Глэм, вырос в роскошном особняке, окруженный всеми прелестями жизни. Их семьи входили в те же круги, часто посещали званые ужины для высших эшелонов общества и общались с одними и теми же бизнес-магнатами. Глэм был удивлен, когда узнал, что они даже ходили в один частный детский сад. Но на этом их сходства заканчивались. Хоть они оба и были знатного рода, Глэм—тогда Себастьян Швагенвагенс—являлся для своей семьи чем-то непереносимым, чем-то, что нужно было строго контролировать и держать под присмотром, как заключенного. Лорди—тогда Лорензо Бельгард—наоборот был для родителей самым дорогим, что у них есть. Их единственным, идеальным ребеночком. Лорди всегда во всем прав, любая его прихоть исполнялась по щелчку пальцев, независимо от того, насколько она мимолетна. Бельгарды и глазом не моргнули на просьбу 13-летнего сына сделать тату змеи на своем животе. И, разумеется, когда Лорди заявил родителям, что станет рок-звездой со своей группой, они были лишь рады помочь. Ему подарили оборудование и инструменты высочайшего качества, а на свое 16-летие, Лорди получил от отца собственную студию. К тому времени, как Глэм присоединился к ним, у них уже были задатки полупрофессиональной группы. Однако, такой уровень привилегий повлиял на его чувство собственной важности. Лорди действительно заслужил свое прозвище. Он считал себя металлистом от Бога, заявляя, что именно его навык игры на бас-гитаре был причиной того, что их заметил их менеджер. Он не раз угрожал распустить группу, если его не будут слушаться. Зная его помпезность и непоколебимое упрямство, разве удивительно, что им все еще не удалось определиться с названием группы спустя полгода? Но Глэма напрягала вовсе не наглость Лорди. И не его огромное богатство. На самом деле, все с точностью наоборот. Потому что, несмотря на то, что Лорди мог позволить себе любую роскошь, он все же предпочел играть роль голодающего музыканта. Он носил грязные майки с дизайнерскими ремнями, заплетал дешевые бантики в свою прическу за 150 долларов. И водил фургон с отвалившимся бампером, хотя и мог заменить его лишь одним звонком своему дорогому папочке. Для Лорди бедность была эстетикой, и он с гордостью строил из себя «простолюдина». Делая то, что делают простолюдины, живя так, как живут простолюдины. Спя с простолюдинами. Глэм резко прикрыл занавески, блокируя внешний мир. Ему внезапно больше не хотелось думать о Лорди. — Что ж! — начал он, в слишком громком, натянутом тоне. — Так как репетиция не состоялась — попрактикуемся здесь, — он развернулся и сел за стол, напротив Чеса. — Смотри. Их Лорди для всех распечатал, — сказал он, наклоняясь и бросая пачку нот Чесу на колени. Последний набор правок их концертного сет-листа. Пока Глэм доставал гитару из футляра, до Чеса наконец-то дошло, что он сказал, и он слегка выпрямился в пуфике. — Т-ты остаешься? — Конечно, — прямо сказал Глэм, уже перебирая вещи, разбросанные по столу, в поисках чего-нибудь полезного, на чем можно было бы писать. На нем были обертки и контейнеры из-под еды, и пустые бутылки, от которых оставались липкие следы в форме месяца. Пачка недоеденных конфет—ну Чес и сладкоежка—лежала под листом бумаги, на котором, видимо, был текст песни. Глэм отложил конфеты в сторону и осмотрел каракули с поджатыми губами. — Ты явно болен, или пьян, так что я не могу вот так тебя оставить. В ответ он услышал смешок, и Чес закрыл лицо руками: — Я не болен, Глэм. И не пьян, — по какой-то причине, ему показалось это ужасно смешным, и его пробило на смех, от чего Глэм вопросительно поднял бровь. Глэм выдавил смешок, желая понять, в чем шутка. Положив гитару себе на колени, он сказал: — Хорошо. Если ты не пьян, то почему ты так одет? — Как одет? — Чес взглянул на себя вниз, нащупывая подол юбки, будто замечая ее впервые. — А, точно, точно. Долгая пауза. — Эй? — А, точно, точно, — ему словно требовались особые усилия, чтобы сосредоточиться на вопросе. — Подарочек от Лорди. Лорди? Ну почему именно Лорди? В голове непроизвольно всплыл образ Лорди, появляющегося у дверей автобуса, прямо как Глэм. Он мог представить, как тот, с заискивающей ухмылкой на лице, протягивает пакет с купленной недавно юбкой. Зная Лорди, она наверняка из какого-то дорогого бутика. Такие подарки делают, чтобы впечатлить кого-то. Или, чтобы купить их чувства. — Да, это часть нашей идеи для группы. Мы же «уроды», так? Представь, выхожу я, такой, на сцену, и охренеть. На мне юбка. Толпе зайдет, — Чес усмехнулся. Он перелистывал ноты у себя на коленях, почти не вникая в написанное, но кое-что на последней странице привлекло его внимание, и он взглянул поближе, продолжая: — Вот и решил примерить, чтоб понять, каково это. — И? — как бы невзначай спросил Глэм, делая вид по всем параметрам, что все было совершенно нормально, несмотря на первые нотки ревности, заигравшие глубоко в его сознании. — Ниче так, — Чес отбросил бумагу в сторону и провел руки от бедер к коленям. — Тебе тоже стоит попробовать как-нибудь. Глэм фыркнул, пытаясь подавить ревность, которая, от мысли, как Чес и Лорди зависают вместе и строят планы без него, яростными рывками спустилась к его животу. — Нет уж, спасибо. — Пока не попробуешь, не узнаешь, чувак. В ней немного прохладно, но, не знаю. Я в ней чувствую себя как-то сексуальнее. Понимаешь? Ты даже не представляешь. Будто бы Чесу нужна была помощь в этой области. Паренек в порванных кедах был гораздо более очаровательным, чем он думал. Хоть его внешность и нельзя было назвать привлекательной по текущим стандартам красоты, ему все равно удавалось очаровывать девушек—да и парней—с особой легкостью. Глэм неоднократно наблюдал со стороны, как Чес применял свои чары на поклонницах, что толкались друг с другом ради возможности погреться в его лучах. Глэм не мог их винить. После всего, что они с Чесом прошли, Глэм лично знал, что Чес — это человек… меняющий жизнь. — Ты? Сексуальный? Размечтался, — все же солгал Глэм. Чес засмеялся. Глэм засмеялся. И все вернулось на свои места: Глэм наблюдал за другом—бесстрашным, смелым и непоколебимым Чесом—издалека. Боясь сделать шаг. Но лучше так, чем ошибиться и рискнуть потерять то, что у них уже было. Прежде чем он понял, что делает, он снова царапнул по своему браслету. От старых привычек нелегко избавиться. Выдохнув через нос, он встряхнул руки. Он напомнил себе, что приехал сюда, чтобы хорошо провести время, и это именно то, что он собирался сделать. Глэм отвлек себя, вытащив одну из конфет—маленькую таблетку пастельного цвета— из обертки, и сунул ее в рот. Рассасывая конфету, его язык переполнился терпкой сладостью. Неплохо. По крайней мере, его живот теперь мог на чем-то сосредоточиться. Он поправил гитару и положил пальцы на струны: — Ладно. Что бы там с тобой ни было, ты застрял со мной, пока не протрезвеешь. — Мило, — отвлеченно ответил Чес, слишком занятый погружением в пуфик. Он поднял руки над головой и наблюдал, как они вертятся в форме восьмерки, снова и снова, будто это самая невероятная вещь, что он видел. Глэм жевал очередную конфету, с интересом наблюдая за ним. Значит, все-таки, пьян. — В общем. К вступительной песне были некоторые отзывы. Там, во втором куплете, надо кое-что изменить, вот здесь…

***

— Не, не, не. Чувак, чувак. Слушай меня, — с энтузиазмом произнес Чес. Прошло уже 45 минут, и с тех пор он решил перебраться с пуфика на пол. С помощью декоративных подушек и стянутого с матраса одеяла, он смастерил собственную временную кровать. Или гнездо. Или что-то еще. В любом случае, выглядело комфортно. — Чувак, — повторил за ним Глэм. Его подбородок чуть не соскользнул с руки, которой он подпер голову. — Чувак, я серьезно. — Чувак. Чес хмуро посмотрел на него. А, точнее, на место в 15 сантиметрах левее от себя. — Чувак. Ты издеваешься? — Конечно нет, — упс, как-то громко получилось. — Ну, давай, гений. Что дальше? — он усмехнулся. — Окей, — Чес прижал одну из подушек к груди, глядя в никуда. — А дальше пойдет «Подстраивать тебя нет смысла, ведь твой слух… идеален», — он сделал паузу для эффекта, пораженный собственным талантом. Оглянувшись с большими, круглыми глазами, он с надеждой спросил: — Понял? Потому что музыка. — Да, Чес, я понял. — Ну, так добавляй туда! Давай-давай-давай! — он не переставая докучал Глэму, пока тот не взял карандаш и все не записал. Его глаза светились безумной радостью, что показалось Глэму очень милым. Милым? То есть, смешным. Да, это просто было смешно. Вообще, все почему-то казалось смешнее, чем обычно. Почему? Ах, да. Очевидно, потому что он был с Чесом. С ним всегда все было гораздо веселее. Парень знал, что сказать, чтобы поднять настроение и позволить Глэму расслабиться, и хоть раз побыть самим собой. Лишь после их встречи Глэм осознал, как часто он проводил дни в напряжении, словно тугая струна. Здесь все было спокойнее, мир был виден через—чертополох-ежевичные-сепия—розовые очки. Почти как этот автобус. Глэм почувствовал странное покалывание в голове. Автобус. Какое необычное место для жилья. Он бездумно потянулся за очередной конфетой, осознав с легким чувством вины, что слопал почти всю пачку. Оставалось всего две таблетки. Уплотненный сахар приятно рассыпался под его коренными зубами—очень приятно—пока он осматривал текст, который записал. Он должен был признать, Чес был в ударе сегодня. Каждая идея была свежей и динамичной, с изобилием смышленых, богатых рифм, которые Глэм никогда бы не смог представить для этой песни. Чес и правда был гением, мастером слова—Чосер-Есенин-Северянин. На мгновение, текст расплылся перед глазами и будто бы слетел с бумаги, и Глэм быстро проморгал, чтобы прояснить зрение. Черт с ним. Читать сейчас было слишком тяжело. Вместо этого, он взглянул на Чеса, что, по правде говоря, было намного приятнее. — Ты что, весь день там будешь валяться? Тебе стоит отнестись к этому серьезнее. — Всякое тело продолжает удерживаться в состоянии покоя или движения, — загадочно ответил Чес. Он погрозил Глэму пальцем: — И что, по-твоему, я делал все это время? Думаю, правильнее было бы сказать спасибо, — его рука опустилась перед ним, грубо имитируя поклон. Глэм не мог с этим поспорить. В начале он волновался, что у них не получится продуктивно позаниматься. Внимание Чеса было повсюду, то совершенно исчезая, то работая с бешенной скоростью. Сам он сумел проиграть песню лишь пару раз, пока его пальцы не стало покалывать до невозможности продолжить. Его животу тоже было не по себе, будто он был голоден. Или, возможно, его скоро стошнит. Становилось все труднее и труднее сосредоточиться на поставленной задаче. Его внимание снова и снова возвращалось к самому большому отвлечению—или привлечению—в комнате. Чес повернулся на живот, подперев подушкой подбородок, и уставился на Глэма таким взглядом, что заставило его сердце бешено колотиться. С поднятыми позади ногами, игриво потирая пальцами друг о друга, и топом, что задрался до ребер, обнажая смуглую кожу, он был ужасно похож на девушку, подумал Глэм. Пусть и девушку с волосатыми голенями. — Ссспасибо, — свистнул Чес через дырку в зубах. — Меня никто еще не сравнивал с девушкой. Черт, я это что, вслух сказал? — Типа того, Глэм. — Прости, — патокой потекла речь Глэма, его язык внезапно распух и стал вялым. Он провел им по деснам. Не смотря на кучу съеденных конфет, все на вкус было как пепел. — Да ничего. Ты вообще не должен был меня таким видеть. Но, как говорится, — Чес пожал плечами, — Не все всегда идет по плану, — он встал на четвереньки, слегка извиваясь всем телом. Как странно. — А кто должен был тебя таким видеть? — несмотря на все его усилия, в голову снова полезли непрошеные образы Лорди. Как он, за кулисами после концерта, протягивает Чесу напиток и их пальцы соприкасаются. Как Лорди, со слишком вольными прикосновениями и долгими похлопываниями по плечу, тянется рукой к пояснице Чеса. Глэм не услышал ответа Чеса, так как был занят представлениями о том, что бы случилось, если бы Лорди пришел сегодня вместо него. Внезапно, стало жарко, и Глэм стянул с себя жилет и потянул за ворот рубашки. Чадящий-едкий-сжигающий. Это действительно было несправедливо. Они оба выросли в роскоши, но получились такими разными. Глэм — неумелый, отсталый червяк. У него даже не хватало смелости сказать, чего он—чувствует-еще-сердце—действительно желает. А Лорди? Лорди процветал. Его наглая натура, какой бы раздражающей она ни была, хорошо ему послужила. Он вел себя как человек, который знает себе цену и без колебаний протягивал руку и брал все, что хотел, даже—частный-единственный-своровать—когда это не принадлежало ему. Глэм сжимал и разжимал ладони, его кончики пальцев онемели. Он бы никогда не смог быть таким. Он не был в праве— Они были слишком разные— Он не заслужил— Волны головокружения захлестнули его чувство равновесия, несмотря на то, что он сидел на месте, и легкая дрожь начала спускаться по руке. Карандаш выпал из его пальцев. Глэм приложил дрожащую руку ко лбу, чувствуя, как мурашки пробежали вверх по его спине, шее и добрались до головы. О, боже, не поймал ли он чего от Чеса? — Что? — спросил Чес откуда-то издалека. — Я сказал мне нехорошо, — гадкая дрожь в его животе быстро переросла в настоящую тошноту, — Мммможет, не стоило есть… столько… конфет, — мир резко исказился, и из его рук ушли все силы. Словно в замедленной съемке, он растаял на стол, его голова—внезапно весила около 500 килограмм—легла на поверхность линолеума. Нистагм тряс его зрение, пока он смотрел на стену напротив, где рисунок на обоях начал двигаться и выпирать, будто внутри застряло живое существо. Окей, что-то и вправду было не так. — Чес, — процедил он сквозь зубы, — Что. Со мной. Происходит? — Твою ж маать, — голос Чеса теперь был совсем рядом. Потому что он был совсем рядом, протягивая руку за пачкой конфет на столе с широко раскрытым ртом. — Глэм? — он аккуратно спросил. — Сколько этих штук ты принял? Это прозвучало нехорошо. О, черт. Ему еще считать? — Эм, пять? Шесть? Слушай, прости, что съел их без спросу, — Глэм все еще не мог найти сил, чтобы оторвать щеку со стола, вместо этого уставившись Чесу в нос. Одна лишь мысль о движении как-то парализовала. — Они просто лежали, а ты и так ешь достаточно дерьма, и— — Твою ж мааать. А вот это прозвучало совсем нехорошо. Они посмотрели друг на друга. Неужели глаза Чеса всегда были такими темными? Было невозможно разглядеть, где кончаются его зрачки и начинаются радужки. И раз уж на то пошло, всегда ли от него исходило радужное сияние? Оно было очень красивым. Уголки рта Чеса легонько дернулись, а затем его и вовсе прорвало. Он согнулся в приступе смеха, имитируя неудобное положение самого Глэма. Глэм не мог удержаться от смеха вместе с ним, и вскоре на столе растянулись двое дико хохочущих парней. Смех не столько бурлил в горле Глэма, сколько рвался вперед на всех парах, как потерявший управление поезд. — Ч-ч-что смешного? — по щекам Глэма текли слезы. После еще одной минуты смеха и фальстартов, Чес наконец-то проговорил: — Не знаю даже, как тебе сказать, Глэм. Тебе предстоит просто адское путешествие. Путешествие? Но ведь все шло так хорошо. Конечно, он чувствовал себя слегка хреново, и стены вокруг дышали, но все начинало становиться слишком смешным, чтобы куда-то уходить. Он не хотел никуда идти. — Мой приятель сказал, что их нужно принимать по одной штуке, — Чес проводил руки по лицу, сдавливая щеки, словно ребенок с пластилином, — А ты только что принял героическую дозу. — Чес… Почему ты говоришь… все эти вещи… Я не понимаю? Чес повернул голову и приложил ее щекой к столу, чтобы получилось взглянуть Глэму прямо в глаза. Это тоже было очень приятно. К тому же, он был достаточно близко, чтобы протянуть руку и дотронуться, если бы Глэм был в настроении. Хотя, опять же — двигаться, плохо. Затем он одарил Глэма самой блестящей, очаровательной, завораживающей и жалостливой улыбкой, которую он когда-либо видел. — Чел, это была кислота. Ладно, возможно, все уже не так смешно. — Оу, — все встало на свои места с точностью мартышки, забивающей квадратные колышки в круглые дыры молотком. В его голове, словно неоновые огни, вспыхнули такие слова, как незаконное вещество и психоделик, а затем галлюциноген. — Оу, — повторил Глэм, в этот раз более четко. — Твою ж мать. — Ага. Как я и сказал, — мечтательно напел Чес, смотря на Глэма своими шестью глазами, в то время, как пернатые крылья обрамляли его лицо. Он выглядел как ангел. И это пиздец как пугало. — Но, думаю—да, думаю все будет хорошо. — Что? — Глэм взвыл как раненый зверь, — Чес, как ты можешь такое говорить, ко— — Шш-ш-ш, — Чес прижал свой палец к губам Глэма, — Сет и сеттинг, дружище. Сет и сеттинг. Главное не паниковать. Поверь, под кайфом лучше без негатива, а то башку сорвет. С тобой все будет в порядке. Не волнуйся. Знаю, говорят, лучше не помогать, если ты сам под чем-то. Но для тебя… — он наклонился вперед и поцеловал Глэма в нос, — … Думаю, я могу сделать исключение. Ты же мне доверяешь, верно? Глэм мог только косо смотреть, пока остаточное изображение приближающихся губ Чеса повторилось еще несколько раз, прежде чем его мозг, наконец, догнал. — Д-доверяю? — Сойдет. Тебе повезло, что тебя кроет с профессионалом, — Чес взъерошил его волосы и выпрямился, оставляя Глэма за миллион километров. — Для начала, давай устроим тебя поудобнее. Комфорт — одна из важнейших составляющих любого трипа. — Но Чес, я не могу—мне больно двигаться. — Извини, я знаю, что это сильно нагружает тело, — сказал Чес в качестве объяснения. Будто бы это что-то объяснило. Затем, демонстрируя впечатляющую координацию—впечатляющую, по крайней мере, для Глэма, ибо он едва мог связать—череп-единорог-спагетти—мысли—он взял Глэма за руки и начал медленно вести его вниз с табуретки в гнездо из подушек. — Давай, зомби, сюда. Будто бы у Глэма был другой выбор. Его конечности с каждой секундой превращались в суп. И неужели он только что постарел на 20 лет? Его кости спины ломило так, будто он болен. Однако, как только он оказался на полу, его бурлящий живот мгновенно успокоился, милостиво решив не выплевывать его содержимое, и он со стоном рухнул на бок. Он никогда не думал, что будет так благодарен тому, что лежит на полу, и любые его переживания насчет санитарии и чистоты рассеялись, как пух на ветру. Его глаза закрылись, следуя за траекторией мира, который упрямо находился под углом в 45 градусов. Все соскальзывает. — Хочу, чтобы все прекратилось, — жалобно прохрипел он в подушку. — С тобой все будет хорошо, — услышал он Чеса около себя, хоть он звучал так далеко, и слова обрушились на него, как сумерки. Он пытался ухватиться за них. Но за сумерки нельзя ухватиться. Он сползал. Можно только— П       а             д                   а                         т                               ь…………………………

··

··

····

····

····

····

····

···· ···

·· ·············

·ˋ:················

ˋ::················

······ :·

···· ˋ··

··· ˋ··

··· ·:··

··· ·············

····················

··············· ····

······ :··· ···

···· ···

··· ····

ˋ··· ····

:··· ···

:··· ····

:··· ····

ˋ·· ···········

::·················

ˋˋ:················

:········ ···

···· ··

··· :··

··· ˋ···

··· ········

···················

····················

············ ···

···· ···

··· ···

ˋ··· ···

:··· ···

···· ····

··· ····

:·· ····

ˋ:· ···

·ˋ::·······

ˋˋ:·······

:······

···· ···· ··

··

····

····

····

····

····

···· ···

·· ·············

·ˋ:················

ˋ::················

······ :·

···· ˋ··

··· ˋ··

··· ·:··

··· ·············

····················

··············· ····

······ :··· ···

···· ···

··· ····

ˋ··· ····

:··· ···

:··· ····

:··· ····

ˋ·· ···········

::·················

ˋˋ:················

:········ ···

···· ··

··· :··

··· ˋ···

··· ········

···················

····················

············ ···

···· ···

··· ···

ˋ··· ···

:··· ···

···· ····

··· ····

:·· ····

ˋ:· ···

·ˋ::·······

ˋˋ:·······

:······

Тьма Среди них была были наполнена жуткие фейерверками. образы. Точки света Расчлененные крысы, тысячу раз вспыхивали в геометрических узорах, выгравированные толстыми, неоновыми линиями. образуя арки и коридоры, Разбитые существа из мяса, что тянулись которые когда-то были живыми, до бесконечности но теперь лежали рваные, во всех направлениях, скрюченные, а затем изуродованные. сократились до шара, Выбеленные черепа который мог поместиться и пейзажи, залитые затвердевшим свечным воском, в его смерть во всех жестоких проявлениях бережно убаюкивающих руках. безразличия матери-природы. Туда и обратно, Это должно было вызывать ужас, туда и обратно. отвращение. Прошел целый век, пока Вместо этого, он осознал, что пустота следовала он наблюдал за мертвым зверинцем с таким же безразличием, ритму его дыхания. погруженный в понимание того, Это было не просто пустое пространство, что смерть — это не конец. а само выражение его сущности, Жизнь — не начало. определяющее границы его эго, Она была лишь временной промежуточной станцией, что занимало поэтому, когда кончалась плоть, свой личный маленький уголок завершив свое предназначение, во вселенной. душе было позволено продолжить свой путь невредимой. В этой другой плоскости, он был размером не больше своего дыхания. Видеть смерть и не чувствовать страха. Не больше своего дыхания. Совсем не чувствовать страха. Он восхищался этим. Он восхищался этим. В нем бушевал хаос в чистом виде, неумолимый и неукротимый, в течении, как казалось, нескольких жизней. Он был куском хлама, дрейфующим в бурном море. На него обрушились образы, такие же весомые, как пар, который можно вдыхать и выдыхать, но никогда нельзя удержать. Неосязаемые. И они явились с бешеной скоростью, будто было слишком мало времени, чтобы усвоить их всех. Его разум был переполненной чашей, которая выливалась через край, чтобы впитаться в ткань космоса, слишком маленькая и слишком беспомощная, чтобы сопротивляться. И он обожал каждое мгновение. Его растягивало, разбирало на части, его чувство себя—Себастьяна, скрипача, сына || Глэма, гитариста, друга—разбивалось на осколки сломанного зеркала. Уничтожено, стерто. Когда аспекты его личности снова собрались, они отражали невыразимое присутствие, которое, как он чувствовал, разделяло с ним пространство: Дирижер, стоящий за симфонией вселенной. Когда его личность лежала забытой на земле, он наконец-то смог услышать ее песню. Она пульсировала в его центре, разгораясь ярче с каждым ударом сердца, каждым вдохом. Она наполняла его вены, подслащивала его кровь и поджигала его душу. От мгновения к мгновению, ее послание захватывало его сердце. И это было потрясающе. Он понял, что именно это искало человечество. Это то, за что ведутся битвы, чему музыканты посвящают песни, а поэты — свою поэзию. Именно это тысячелетиями обсуждали философы. То, чего Глэму не хватало всю его жизнь. Ответ на вопрос о цели жизни, ошеломляющий своей неопровержимой простотой: Любовь. Любовь. Любовь. Любовь… С ее ритмичным пением в его ухо—он перескакивает границу. Все пропитано любовью. — Все кружится, — говорит он вместо этого. Но это, конечно же, неправда, потому что, когда он открывает глаза, он все еще лежит на спине, на полу автобуса Бельгардов. Потолок все еще дышал вместе с ним, но больше не было ужаса. Теперь это старый друг. Ничто его больше не напугает, и он задается вопросом, почему он всегда боялся, почему он потратил столько времени в ужасе, когда тут абсолютно нет ничего плохого. — Это пройдет, — говорит Чес, рядом с ним. Лежа бок о бок, их руки соприкасаются. Это неописуемо прекрасно. Глэм вспоминает, что у него есть тело, и, пользуясь моментом, бегло осматривается. Все, казалось, в рабочем состоянии, несмотря на то, что сигналы к его пальцам терялись в пути. Они дергались и ими невозможно было что-либо взять. Что вполне его устраивало. Зато прошла тошнота, и лишь ее останки, как клубок шерстяной пряжи, сидели в его желудке. Онемевшем, как теперь смутно осознал Глэм. Он никогда не знал, что органы могут неметь. Играет музыка, которую Чес, бесконечно внимательный и заботливый, поставил в проигрыватель, и она льется из динамиков и извивается, словно лента. Она обвивается вокруг него, и он исследует мелодию, пробираясь за нотами по линиям музыки, как канатоходец, ведь именно так она и должна была быть прочувствована. — Надеюсь, тебе хорошо, — говорит Чес и поворачивается к нему так, чтобы они больше касались друг друга. Его дыхание щекочет шею Глэма. Глэм лишь промычал в ответ, и, внезапно, ему становится очень легко двигаться, потому что он очень, очень этого хочет. Он приподнимает руку и обхватывает ею Чеса, притягивая его ближе. Это оказалось так просто. Почему он не сделал этого раньше? Чес охотно поддается его объятиям, пристроившись рядом с ним и, обхватывая его грудь рукой, уложил свою голову под его подбородок. Тяжесть, давление, тепло. Так много тепла. Если Глэм был переполнен жизнью от ощущений, будучи подвешенным в пустоте, то здесь, прикасаясь к Чесу, они в сто раз богаче. Трудно представить, что когда-то было время, когда они не были так близки. Их грудные клетки соприкасались с каждым вздохом, абсолютно синхронно. Как одно целое. Как должно быть. Он делает глубокий вдох и все вокруг пахнет Чесом, и это— — Просто фантастика, — выдыхает Глэм. — Мм, не правда ли? — пальцы Чеса находятся прямо под ключицей Глэма, вырисовывая таинственные, маленькие руны на его рубашке. Глэм берет эти пальцы в руку и не задумываясь подносит к своим губам. Он проводит ими по своей нижней губе и спрашивает: — Ты часто так делаешь? — Больше не буду, наверное, ты ведь половину моего запаса в один присест закинул. — Я правда не хотел— Игривый щипок за щеку дает ему понять, что все прощено: — Но если серьезно, мне нравится делать это раз в месяц, или около того, — Чес наклоняет голову и усмехается, уткнувшись в Глэма, — Как мои собственные месячные. Они оба заливаются смехом. — Ну, как бы, — продолжает Чес, придя в себя, — Хорошо иногда напоминать себе об этом. О всем этом, — его рука сделала жест в воздухе, — Жизнь иногда бывает такой уродливой, что забываешь, что реально происходит за кулисами. — Ага, — отвечает Глэм, начиная понимать. Как чудесно, что они разделяют этот опыт, подумал он. Скитальцы, находящиеся вместе в космическом путешествии. Он целует кончики пальцев Чеса, теряя себя в каждом ощущении. — Я рад, что ты забыл о сегодняшней репетиции. — Почему? Иначе ты бы не пришел? Немного больно слышать правду напрямую. — Думаю, нет, — он воспринял молчание Чеса как приглашение продолжить. Здесь нет осуждения, отчего слова льются с легкостью. — Я всегда думал, что буду мешать тебе, или что-то вроде того. — Ты никогда мне не будешь мешать. Ты же знаешь, — Чес прижимается ближе. — Прости, что не захожу к тебе чаще. Мы так давно по-настоящему не виделись, понимаешь? Я боялся, что все будет по-другому. — То, что между нами, никогда не изменится. Сердце Глэма — открытая рана, и она изливается кровью для Чеса. — Все навсегда останется таким же красивым? — Навсегда. Даже если этого не видно. Ты просто должен помнить, что мы... — он вздыхает, и Глэм видит его улыбку, даже не глядя, — Мы все связаны. В другом времени, в другой реальности, Глэм бы посмеялся над сопливостью Чеса. Но он может только согласиться, ведь это такая очевидная, бесспорная правда. Семя слов Чеса пускает в нем корни и распускается, как цветок. Он разрастается до невероятных размеров, и Глэм обнаруживает, что переполнен любовью. — Чувствуешь, Глэм? Да. Он набит ею настолько, что грудь разрывается. Ее с лихвой хватит на всех, на весь мир, на каждого, кого он когда-либо знал или будет знать — даже на тех, кто причинил ему боль в прошлом. Все его стены рухнули, превратившись в пыль, и с их уходом на свет выходят почти погребенные воспоминания. У него впервые хватает смелости встретиться с ними лицом к лицу, не боясь. Ничто его не пугает. Гнев, который когда-то пылал в ответ на жестокость отца, вспыхивает и угасает, приобретая новый свет, ненависть становится исцелением, жесткость — нежностью, а злость — милосердием. Раньше любовь означала слабость, но здесь в уязвимости можно найти силу. В прощении. Он прощает свою мать, сестру, даже Ровда. Впервые в жизни он видит их настоящими: простыми, испуганными существами; их язвительность — защитный механизм, которое Глэм знает так хорошо лишь потому, что слишком часто видел его в себе. Они боялись лишь потому, что не знали. Глэм понял на фундаментальном уровне, что они не просто фоновые персонажи в истории его жизни, и что он также является частью каждого из них, как и они частью него. Он любит их безоговорочно, с такой силой, на которую раньше не знал, что способен. И если они достойны его любви, то, возможно… Он обдумывает эту мысль, собирая ее воедино. Возможно, и он ее достоин. В этом столько потенциала, что на мгновение у него перехватывает дыхание. — Я люблю тебя, — говорит он вслух. И это правда. Это всегда было правдой. — Спасибо, чувак. И я тебя. — Нет, я— это не только из-за этого, — он старается звучать серьезно; Чес обязан понять. Нет времени на ошибки, на притворство, на упущенные возможности. Жизнь слишком коротка для сожалений. — Я серьезно. — Ну, так и я. Слова благословляют его. Ломают его. Потому что не бывает красоты без уродства, радости без боли. И честность признания Чеса напоминает Глэму обо всех злодеяниях, которые он когда-либо совершал по отношению к нему. — А я вел себя как мудак. Сраный мудак, — внезапно, его горло зажато в тиски. Он задыхается от своих слов, но все равно выдавливает их из себя. — Прости меня. — Глэм, что ты несешь? — смех Чеса звенит, как стекло. У Глэма затуманилось зрение. Он поднимает руку, ожидая слез, но его пальцы остаются сухими. Влага просачивается из каждой поры, и он тает. Он приставляет кончик пальца к уголку глаза, чтобы смахнуть слезы, которые, он уверен, там находятся. Они липнут, как ртуть. — Когда мы впервые встретились по дороге в консерваторию, в день вступительного экзамена. Возле помойки. Ты просто делал свои дела, и тут появился я, и... — Возле помойки? — спрашивает Чес. Как Чес мог забыть? Будто бы это не был самый важный день в жизни Глэма. Экзамен, пластинка, ба-бах. Конец эпохи. Чес был катализатором, который привел все это в движение. — Я пытался убежать от тебя как можно скорее, но ты последовал за мной из переулка. Ты просто был дружелюбен, а я… — всхлип вырывается из его груди, и голова Чеса покачивается вместе с ней, как буй на волнах. — Я относился к тебе, как к пустому месту. Как будто ты был... х-х-хламом, — слово с треском вылетает из него. — Эй, эй. Все хорошо. Глэм качает головой из стороны в сторону, и мир начинает распадаться. Его снова накрывает хаос, как надвигающийся прилив, плещущийся у берегов его разума. Угрожая снова унести его. Пожалуйста, пусть ему хватит времени на это. Но ты не хлам. Ты — сокровище. Давление на сердце ослабевает, когда Чес поднимается, упираясь руками по обе стороны груди Глэма. Он пытается посмотреть на Глэма, но не может, ибо его голова свисает вниз под странным углом. А Глэм может видеть его ключицу сквозь широкий вырез топа. — Я даже не спросил, как тебя зовут, — он машинально тянется вверх и просовывает руки под топ Чеса сзади. Его пальцы скользят по задней части ребер Чеса и поднимаются вверх, чтобы обхватить его плечи. Он притягивает его вниз—не уходи—к своей груди. Линии их тел соединяются, как кусочки пазла. — Как меня зовут? — Чес выдыхает слова ему в рот, становясь воздухом, которым дышит Глэм, — Меня зовут... Но он уже провалился. Исчез.

_ _ _ _ _ _

(_.' ) .' ) .' )( `. ( `. ( `._)

.' .' .' .' .' `. `. `. `. `.

(_.' .' .' ,' .'`. `, `. `. `._)

.' .' ,' .' `. `, `. `.

.' .' .' .' `. `. `. `.

(_.' .' .' `. `. `._)

.' .' `. `.

.' .' `. `.

.' .' `. `.

(_.' `._)

_ _

( '. ,' )

'. '. ,' ,'

'. '. ,' ,'

_ '. '. ,' ,' _

( '. '. '. ,' ,' ,' )

'. '. '. '. ,' ,' ,' ,'

_ '. '. `. '. ,' ,` ,' ,' _

( '. '. '. `. '.,' ,` ,' ,' ,' )

_ '. '. '. '. '. ,' ,' ,' ,' ,' _

( '._) '._) '._)(_,' (_,' ( ,' )

Под тонкой фанерой, Глэм проваливается обратно в туманность, где он является всего лишь намеком на самого себя. Неполный. Он находится во власти опыта, и всего, что этот опыт желает ему показать. На него обрушивается шквал жизненных истин, ударяя по голове как бласт-бит, снова и снова: Это любовь, это боль, это то, что значит быть уязвимым, это то, что будет дальше. И это все так просто, он восхищен покоем, приходящим от осознания того, что в мире есть что-то большее, чем он изначально предполагал. Эта лазейка. Этот пропуск за кулисы к божественному. Это пространство, в котором любовь — язык всего. В гуще происходящего, он дает клятву, что запомнит. Он никогда этого не забудет, не после того, как вселенная раскрыла ему все свои секреты, брюхом вверх, как большинство побежденных жуков. Только вот, он не вспомнит. В конце концов, есть причина, почему секреты зовут «секретами». Это отзовется лишь отрывками в его памяти, пока все остальное снова скроется. До того момента, он продолжит греться в ее великолепии, чередуя две плоскости так же легко, как дышит. Выдыхает. Возвращается на высоту земляного червя, туда, где он неполноценный. Вдыхает. Всплывает обратно на поверхность, туда, где его встречают теплые губы, а руки находят новые точки соприкосновения. Выдыхает. Звездная пыль. Вдыхает. Возносится в небеса. Внутри этого иного есть кто-то еще. Существо, дающее о себе знать со всей грацией и сиянием восходящего солнца после долгой ночи. Он не один. Он никогда не был один. И это существо такое теплое и доброе, игривое, но также непоколебимое в своих указаниях. Как терпеливая мать со своим ковыляющим ребенком. Он хочет увидеть Ее. Глэм следует за губами Чеса, поднимаясь и двигаясь, пока его спина не упирается во что-то твердое. В изголовье кровати. Он тянется к Чесу, прижимая его к себе до невозможности близко. Чес забирается к нему на колени. Они становятся одним целым. Он ищет Ее, пересекая километры на протяжении тысячелетий, даже если такие вещи, как расстояние и время — лишь удобные слова в таком состоянии измененного сознания. Законы реальности здесь не работают. Хотеть познать — то же, что знать. Хотеть оказаться где-либо или с кем-либо — то же, что уже быть здесь в их объятиях. Ему осталось лишь осознать это. И когда это случается, Она там. Прямо перед ним. Имя Чеса в его горле, на его губах. Это все, что он может произносить. Снова и снова. Она приходит к нему в виде формы. Кривой. Света. Происходящего. Величественного. Он с Ней. В Ней. Ее. И Она внутри него, как и всегда. Тяжесть каждого жеста, каждого нежного слова, ощущается в тысячу раз сильнее. Не имея себя, он свободен слиться с этим высшим существом, Всемогущим, Создателем. Богом. Ведь что еще есть Бог, если не воплощение любви? Было время, когда это звание напугало бы его—понятие запятнанное годами жестоких католических учений. Бога видели как что-то холодное и мстительное. Но Бог гораздо великолепнее всего, что он когда-либо считал возможным. Великое и всеобъемлющее величие. Он проскальзывает внутрь, позволяя себе стать частью любви. Тебе нечего бояться, говорит Она ему. Они двигаются в унисон. Ты не можешь сделать ничего плохого, показывает Она ему. Он прикасается и согревает жизнь в своих руках. И получает тепло в ответ. Ты любим, учит Она его. — Чес, — его голос дрогнул. Внутри слишком много всего, чтобы сдержать, и Глэм переполнен этим. Оно скоро разобьется на кусочки. — Обними меня. — Я здесь. И там есть только…

Ты.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

Я.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

\ \ . / /

Мы.

/ / . \ \

.

.

.

.

.

.

.

.

.

Когда все прекращается, я рыдаю Чесу в грудь. Мои плечи вздрагивают от громкого до костей всхлипа. Из носа текут сопли. Но мне все равно. Я хватаюсь за Чеса так, будто иначе его потеряю, мои пальцы цепляются за его спину, оставляя царапины, которые я увижу лишь после. Его кроп-топ пропал, но он все еще одет в эту нелепую, прекрасную юбку. Я люблю в нем все, его безумие и гениальность, каждую его странную особенность, ведь не бывает утонченной красоты без некой необычности в пропорциях. Я бы посмеялся, если бы не умирал. Чес старается изо всех сил, чтобы утешить меня. — Прости. Прости, — он целует меня в лоб, в щеки, старается вытереть мои слезы, но его руки лишь становятся мокрыми. Как и мои, когда я коснулся его. Он еще не успел отдышаться, его бедра дрожат на моих. — Я думал, ты этого хотел. — Хотел! Хочу! — пытаюсь сказать, но выходит какая-то неразборчивая чушь. Я держусь за него крепче. — Дело не в этом! Конечно, это совсем не могло быть из-за того, что было между ними. Это просто... — Это просто так прекрасно! — очередной всхлип поглощает мои слова. Словно против рухнувшей плотины, я пробиваюсь вперед. Я даже не уверен, что он понимает меня, но это слишком важно, чтобы хотя бы не попробовать. — Что, Глэм? — Любовь Бога! — выпалил я. Ожидая, что Чес будет удивлен этим—все же, я никогда не говорил ничего подобного раньше—но он лишь посмотрел на меня с изумленным пониманием. Должно быть, он тоже видел Ее. Мое лицо сморщилось, и я хнычу, но не как человек, встретивший Бога, а как ребенок, уронивший мороженое. Я вою: — Это так, так прекрасно! — свернувшись калачиком, пока Чес гладит меня по спине, будто мне это необходимо, когда все, в чем я действительно нуждаюсь — это вернуться к Ней. Она сказала, что я могу вернуться в любое удобное мне время. — И я не могу поверить, что забыл об этом! Как я мог забыть что-то столь прекрасное? Дышать становится труднее, особенно из-за слез, сдавливающих горло, моя челюсть сжимается, а в ушах нарастает дрожащий вой. Теперь я уверен, что умираю. — Ты не умираешь, — убеждает меня Чес. Но волна снова возвращается, утягивая меня вниз. На этот раз, я пытаюсь сопротивляться. Я хочу сказать Чесу больше, пока н

`-:-. ,-;"`-:-. ,-;"`-:-. ,-;"`-:-. ,-;"

`=`,'=/ `=`,'=/ `=`,'=/ `=`,'=/

y==/ y==/ y==/ y==/

,=,-<=`. ,=,-<=`. ,=,-<=`. ,=,-<=`.

,-'-' `-=_,-'-' `-=_,-'-' `-=_,-'-' `-=_

(=( )=)

`.\ /,'

`\.

,'/ \`.

(=( )=)

`.\ /,'

,/'

,'/ \`.

(=( )=)

`.\ /,'

,/'

,'/ \`.

(=( )=)

Обратно в хаос. Ты переворачиваешься, дёргаешься, встречаешь бесчисленные души, объединяешься с ними со всеми, как песчинка на пляже. Бог — это океан. Там вдали. Ты хочешь снова броситься в Нее; вместо этого, ты может лишь свернуться в себя. Волны приходят и уходят, прибой становится морской пеной и обратно волной. Обратно в воду. Проходят несколько вечностей. Хватит. Вечеринка длится уже слишком долго, и ты измотан до костей. Ты не можешь ничего, кроме как лежать там и позволять ей захлестывать тебя. Она подхватывает тебя и тянет за собой, приглашая присоединиться к веселью, снова, и снова, и снова. Бесконечно. Часть тебя хочет продолжить, уже скучая по этому еще до того, как все закончится. Другая часть хочет прекратить все это. Это просто так изнуряет. Изматывает тело, взрывает разум. И у тебя заканчивается топливо. Спокойно...спокойно... В конце концов, световое шоу начинает двигаться дальше без тебя. Оно отделяется от тебя, оставляя позади, и ты наблюдаешь, как оно становится все меньше с расстоянием. Ничего этого, на самом деле, не происходит, говоришь ты себе. И признавать это кажется кощунством. Впервые за целую вечность у тебя появилась возможность обдумать этот опыт объективно. Лишь то, что ты переводишь свои слова в мысли доказывает, что твое эго восстанавливается, кирпич за кирпичом. У меня просто галлюцинации. Еще один кирпич встал на место. Я принял кислоту и словил кайф. Мир будто стонет, с усилием выправляя себя, как опрокинутый корабль. Приходя в норму, он возвращает тебе устойчивое чувство верха и низа. Вернувшись в третье измерение, ты более стабилен, но вместе с этим теряешь долю свободы. Ты оплакиваешь ее уход лишь с небольшим сожалением. Ведь люди, потерпевшие кораблекрушение так благодарны земле, что готовы целовать ее. Глэм открывает глаза. Он лежит на боку, его нос в сантиметрах от ковра, на котором он может разглядеть каждую ворсинку с кристально-чистой, высокой четкостью. Не так далеко, в континенте от него, находится Чес. Он лежит прямо напротив Глэма, идеально повторяя его позу, руки безвольно сложены на полу, пока слегка прикрытые глаза любуются им. Улыбка Чеса — единственная ясная вещь в этом расплывшемся мире. — Спускайся. Спускайся, — повторяет он, хотя, возможно, он имел в виду «успокойся». Однако, оба кажутся Глэму бессмысленными, ведь он уже делал и то, и другое, чувствуя себя уютно в их гнездышке. Рядом с его самым любимым человеком на свете. Ему сложно сказать, кто потянулся первым, но их пальцы встречаются на полпути друг к другу. Переплетаются. Очертания их плоти мерцают в местах, где они соприкасаются. Как же драгоценен этот момент, думает Глэм, веря, что никогда не будет другого, подобного этому. Зная, что их будет еще бесчисленное количество. С каждой пройденной минутой, его мысли становятся все устойчивее, все конкретнее. У них есть начало. У них есть середина. У них был конец. Глаза Глэма закрылись, и, на этот раз, его поприветствовала лишь тихая тьма.

***

К тому времени, как Глэм снова открыл глаза, была уже ночь. Все вокруг него по-прежнему было окрашено в алый оттенок и единственный доступный свет исходил от гирлянд, развешанных по комнате. Они сияли, как звезды. Легкий ветерок из открытого окна развеял занавески и зашевелил разбросанные листки бумаги. Он приподнялся с пола и приложил ладонь к голове. Он чувствовал, будто что-то до сих пор стискивало его мозг, а за закрытыми веками вспыхивали фейерверки. Он простонал от дискомфорта. — С возвращением, — раздался голос Чеса из мини-кухни, где он небрежно опирался о стойку. Перед ним был открытый контейнер из пенопласта, в котором на восковой бумаге лежал полусъеденный бургер и порция картошки фри. Он макнул картошку в кетчуп и спросил: — Ты как? От запаха соли и растительного масла у Глэма заурчало в животе. Когда он в последний раз ел? Он бы убил за роскошный ужин. Он бы согласился и на фастфуд. — Я… Я с нетерпением жду еды. — То есть, ты хочешь кушать, — Чес закинул картошку себе в рот, подобрал свою порцию вместе с похожим контейнером и понес их к столу. — Точно, — тупо ответил Глэм, поднимаясь на ноги. Он ступал осторожно, боясь, что в любой момент может упасть. Тошнота пронзила его в самое нутро, и он плюхнулся на табуретку, ухватившись за стол для равновесия. — Ты выходил? Ну, то есть, чтобы купить эти— эти… эм— — Да, пока ты спал. Извини, все остыло уже. То, что еда остыла было совсем не важно; она пахла невероятно. Глэм едва успел сказать «спасибо», как уже срывал обертку и с упоением поглощал свою порцию. Это был самый вкусный в мире бургер, бургер, который положит конец всем бургерам. Мягкая булочка, хрустящие огурчики, сладкий кетчуп, сочное мясо — смесь вкусов только усиливала его наслаждение. Он застонал от удовольствия. — Что, настолько вкусно? Глэм кивнул, погрузившись в блаженные раздумья. Пока он жевал, его взгляд перекинулся на доску, висевшую за головой Чеса. На ней было написано новое послание: Я — тот, кто стремится познать сострадание богини внутри. Слова были обрамлены детализированными виноградными лозами и цветами с помощью цветных маркеров. Глэм прищурился. — Это я написал? Чес кивнул, оглядываясь, чтобы полюбоваться работой Глэма. — Да, часа три назад, — сказал он, набивая рот едой. — Не знал, что ты поэт, но, должен сказать, учитывая, что сегодня было, то ничего удивительного. В ответ Глэм смутился, залившись румянцем, и опустил взгляд на свою еду, прокручивая эту фразу в голове, снова и снова. Что заставило его написать это? И как ему вообще удалось добраться до доски? Это послание должно было означать что-то важное, но он не мог понять, что именно. Пытаться сканировать его сознание сейчас было все равно, что ориентироваться по полю, покрытому взрывными воронками: на поврежденной местности можно найти следы жестокой битвы, но как и почему — было загадкой. Все, что оставалось — это лишь острое чувство потери. Они не разговаривали, пока не закончили есть. Чес убрал мусор, а Глэм остался сидеть за столом, подперев голову руками. Он явно не был под кайфом, но кайф еще не покинул его. Не до конца. Глэм ощущал, как это чувство вертелось в глубине его сознания. Если бы он сконцентрировался на нем, то почти мог представить, как оно снова всплывает на поверхность, будто призванное. Длинные усики подкрадывались из глубин, чтобы зарыться в его мозг цепкими фракталами. Как только Чес снова сел напротив него, Глэм наконец-то спросил: — Хоть что-то из этого было реальным? — он не хотел звучать так разбито, но было трудно не чувствовать, будто он потерял что-то ценное. Все утратило свой блеск. — Реальнее некуда. Он покачал головой: — Но я не— Я ничего больше не помню. Там было что-то про любовь, прощение, про возможность вернуться назад. Но куда? Чес оперся локтями на стол, почесав рукой по голове так, что волосы встали дыбом. — Поверь, Глэм, оно всегда там, — он провел рукой горизонтально по воздуху. — Прям за поверхностью. Такое вспомнить просто нереально—слишком много всего. Но одно точно понятно. Оно не оставляет тебя прежним. А вот это была страшная мысль. Он и правда все еще чувствовал себя не так, но он не мог понять, почему именно. Как будто шестеренки неправильно выстроились. Возможно, он необратимо поджарил свой мозг, прямо как в тех социальных рекламах. Он станет недоделанным невротиком, будет жить под мостом и колоться. Городские мамаши-наркоманки предупреждали своих детей, что они закончат так же, если не будут держаться правильного пути. Он держал руки перед собой, исследуя свои пальцы. Они не тряслись, как у наркомана. На самом деле, они выглядели совершенно нормально. Сквозь щели между пальцев, он мог видеть Чеса, наблюдающего за ним с изумлением. — ЛСД может быть чертовски сильным наркотиком. Но видеть, как ты вернулся с того конца целехоньким, можно с уверенностью сказать, что это был хороший трип. В своей фирменной зеленой косухе, Чес снова был похож на старого доброго себя. У него все еще была его глупая улыбка, протяжный голос, и полуприкрытые глаза... Лишь тогда Глэм заметил, что чего-то не хватало: — Что случилось с твоей юбкой? Чес уставился на Глэма, затем многозначительно опустил взгляд: — Думаю, можно сказать, что теперь это твоя юбка. Глэм последовал его взгляду. И, действительно, он был в ней, с ее коротким подолом и прочим. Он задвигался на месте, по голым бедрам шли мурашки в местах, где они терлись друг о друга. — Этого я тоже не помню, — вся эта история с “забывчивостью” начинала немного тревожить. — Ага, ты был в ударе со своей этой “женской энергией”, — сказал Чес, взмахнув рукой. — Выглядело, будто ты совершил какое-то открытие. — О, Боже, — Глэм прогнулся на табуретке и спрятал лицо руками. — Вот именно. Ты вроде говорил, что это был Бог. Бог? И как ему такое в голову— Ты любим. Откуда-то изнутри него материализовался голос, перехватывающий старые формы мыслей. Он не был уверен, правильно ли понял слова, но на мгновение он снова это ощутил—то чувство благоговения и трансцендентности от того, что увидел что-то, чего обычно нельзя видеть—и его разум затих, словно пытаясь сфокусироваться на послании. Оно порхало, как видение, где-то на краю его поля зрения. Глэм махнул головой в сторону, будто следуя за ним, но в итоге столкнулся со своим отражением в окне. Его руки упали на стол, пока он некоторое время вглядывался в него, не в силах избавиться от странного ощущения, что он видит себя впервые. А может, просто свежим взглядом. Что-то в выражении лица, видимо, сдало его, потому что Чес потянулся к нему и приложил свою ладонь на правую руку Глэма: — Видишь? — сказал он. — Оно не оставляет тебя полностью прежним. Взглянув вниз, он увидел, как пальцы Чеса лежали на месте, что обычно перекрывал его браслет. Глэм не мог сказать, как и когда его потерял; он предпочитал не снимать его, если есть такая возможность. Без браслета его шрамы были полностью видны, обнаженные и неотесанные, и Чес осторожно перевернул запястье Глэма, чтобы провести пальцами по выпуклым линиям кожи, и Глэм— Глэм был совершенно не против. Это было неожиданно. Обычно, он бы почувствовал унижение вперемешку с отвращением к себе при одном лишь взгляде на свои шрамы, на напоминание о темных временах в его жизни и страхах, связанных с ними, но в этот раз он не почувствовал ничего. Шрамы были просто его частью, свидетельством жизни, прожитой со всеми ее испытаниями, но переставшей быть постыдной. Даже более того, они — доказательство его стойкости. Смотря на шрамы теперь, он видит в них лишь красоту. — Что еще изменилось? — у Глэма пересохло во рту, а сердце начало стучать, пока он наблюдал с беспомощным изумлением, как пальцы Чеса проводят вниз по его запястью и вдоль его ладони. Его кожу покалывало там, где тот столь интимно ласкал его. В этом было что-то до странного знакомое, будто они уже делали это бесчисленное количество раз. И он даже не стал задумываться о желании, стучащем по его ребрам, когда их пальцы переплелись. — Ты мне скажи, — ответил Чес, смотря на Глэма так, будто у них был какой-то общий секрет, о котором Глэм еще не догнал. Взгляд Глэма скользнул по лицу Чеса, вниз на его оголенную шею, украшенную ожерельем из любовных укусов. В его голове вспыхнуло воспоминание о том, как его язык проводит по тому же следу, о коже, скользящей о его кожу, о дрожащих бедрах, и о горячей, влажной тесноте—и это больше не было секретом. — О, боже мой. — Ага. — Т-ты. — Ага, — Чес наклонился над столом. — И я... — Глэм был уверен, что его щеки горели красным, но не похоже, чтобы Чеса это волновало, ибо он продолжал подкрадываться все ближе и ближе. Сердце бешено колотилось и острые ощущения от трипа вернулись на бис, когда очертания улыбки Чеса прижались к его губам, закончив за него: — Мы. Они поцеловались. Это было коротко и сладко, очень сладко, и на мгновение Глэм забыл, что, на самом деле, они делают это не впервые. То, что должно было шокировать, ощущалось, будто возвращение домой. — Я скучаю по тебе, — сказал он, как они отстранились. Уже начав, он не мог остановиться, слова и эмоции вырывались наружу, словно выпущенный клапан давления. — Я скучаю и— и я хочу, чтобы мы были вместе. Как раньше. — Как раньше? — Чес наклонил голову, улыбаясь. — Нет, — Глэм тут же поправил себя. — Даже больше. Я хочу быть с тобой. Как сейчас, — он посмотрел на их сцепленные руки. — Как— Как будто нам суждено быть вместе. Это не было чем-то, о чем он когда-либо грезил, но мысль крепко засела в его голове. Отказывалась покидать ее. Чес опустил голову, качая ею из стороны в сторону: — Глэм, — начал он. Сердце Глэма сжалось от разочарованного тона. — Блин, ну наконец-то ты это сказал! — засиял Чес, притягивая его к себе для очередного поцелуя, даже когда Глэм продолжал пыхтеть, пытаясь оправиться от резкого жеста. — Что? — ему удалось выдать под напором ласки и любви. — Но я думал, ты уже—То есть, ты и поклонницы, — он съежился. — А Лорди? — Лорди? — Чес нахмурил брови. — Ты думал… Ох, господи, чувак! — он крутанулся на стуле, схватив пачку бумаг со стойки. Их слегка потрепало за вечер, и теперь на них красовались несколько новых художественных зарисовок карандашом, но Глэм узнал в них пачку нот, которую доставил ранее этим днем. — Это благодаря Лорди ты вообще здесь! Смотри! — он пролистал их к последней странице, где был лишь стикер в центре. Не благодари, читалось на нем, легко узнаваемым почерком Лорди. — Похоже, он устал, что мы ни туда ни сюда. Сказал, что придумает что-то, но я не думал, что это будет вот так. Смышленый засранец. — Лорди… спланировал это? — Да, ему показалось, что у нас с тобой некоторые нерешенные дела, — Чес посмотрел между Глэмом и стикером, почесывая щеку. — От него ничего не скроешь. Хотя, ты все делаешь довольно очевидным. Я не был уверен, что ты хоть когда-нибудь будешь готов сделать со мной следующий шаг. Глэм все еще был занят соединением деталей воедино. Если Лорди знал, тогда… — Значит, сегодняшняя репетиция не была настоящей? — Да нихрена! — надулся Чес. — Ты реально думаешь, я бы забыл что-то настолько важное, как репетиция? Я может и забрасываюсь кислотой время от времени, но я все еще поддерживаю железную дисциплину, — он хотел было указать на свою доску, но сдался, вспомнив, что все его расписание было заменено стихами о богинях и сострадании. Так вот почему Глэма отправили проведать Чеса. Лорди—тот самый Лорди, что волновал Глэма своей близостью к Чесу и от которого этим утром скрутило живот—на самом деле помогал ему все это время. Будь он сейчас здесь, Глэм бы обнял его. Но как многое из всего произошедшего сегодня было соркестровано? Глэм сжал губы вместе: — Что насчет, ну, этого... — Что? — Чес тупо уставился на него. — А, ты об этом? — из переднего кармана косухи он достал смятую обертку. Из малого действительно выходит великое. Он прокрутил пачку с оставшимися конфетами между пальцев: — Не. Это просто была... — он пожал плечами. — Не знаю, может, та самая судьба. Глэм оглядел конфеты с новообретенным уважением. Он не знал, сможет ли он когда-нибудь снова пройти через что-то подобное, но не мог отрицать, что это был поучительный опыт. Наркотик открыл ему новую точку обзора, позволяющую видеть мир как он есть — коллекцию цветных полутонов. Издалека точки накладывались друг на друга, образуя слаженную, нормальную реальность повседневности. Но когда его сознание перекосилось, точки перекосились вместе с ним, и ему было позволено проскользнуть в пространства между ними. Именно там он обрел перспективу. Жизнь состояла из определенного уровня синхронности, и Глэму оставалось лишь гадать, действительно ли не существует такой вещи, как совпадение. Сегодняшний день мог обернуться совершенно иначе, если бы хоть одно из событий прошло по другому. Как тонкий ряд нот в песне. Что, если бы Лорди не был таким наблюдательным и щедрым? Если бы Глэм решил не появляться здесь после поддельной репетиции? Если бы Чес не оставил пачку конфет, или если бы Глэм не нашел их. Каждый шаг в последовательности сильно зависел от предыдущего, направляя его к этому самому моменту—именно туда, где он должен был быть: здесь, рядом с Чесом, и нигде больше. Было тяжело с точностью определить, что положило начало судьбе, и, задумываясь об этом сейчас, он хотел понять, как давно это произошло: Формирование группы. Темная, дождливая ночь. Памятное лето. Урок в парке. Краденая гитара. Путаница. Макет города. Лампочка. Смотря в глаза Чеса сейчас, он мог видеть отражение гирлянд в глубине его зрачков. Они сияли, как звезды. Когда-то, несколько месяцев назад, в другой жизни, когда он загадал желание под звездным небом. Они оба загадали. Он боялся, что следуя одной мечте, придется отложить другую. Но сейчас, ему будто бы дали еще один шанс. Возможно, в этот раз, они все сделают правильно. — Ну? Что теперь, Глэм? Это звучало как вопрос, но Глэм слышал приглашение. — Ну? — ответил он эхом. — Когда мне въезжать?