Душа у праздника

Впервые Максим увидел его на сцене. Сомнительная, неловкая и местами откровенно смешная самодеятельная постановка «Горя от ума», но Чацкий… И разве таким должен быть Чацкий? Этот был милый и кроткий — нежный зайчонок, а вовсе не суровый обличитель дворянских нравов. Чацкий на сцене производил полнейшее ощущение неуверенности, безволия и слабости, текст он знал и не сбивался, но глядел ягнёнком и воинственные монологи произносил пугливо и робко, будто котик, пробующий лапкой первый ледок. Максим любовался им и горячее сердце захлёстывали и жалость, и радость, и то знаменитое переливчатое сияние, на одной грани которого — восхищение, почти детский восторг, умиление как к тем же детям или маленьким игрушечным зверятам — котятам, щенкам, цыплятам, которых хочется лишь взять в руки, осторожно погладить, прижать к губам, погрозить пальцем за шалости. На другой грани иное — смять в объятьях, стиснуть до резкого выдоха, до упругого сгиба тонких костей грудной клетки, до безумия, до опаляющих прикосновений к чувствительным местам, до бешеных поцелуев и отчаяния. Всё это нельзя делать с настоящими котятами, но в нежных фантазиях Подберёзовикова окружаемые заботой, охраной и любовью котятки в оный момент становились объектом его бешеных ласк. От себя не убежишь. Ничего не попишешь. Максим с юности оставлял за собой пристрастие к мужскому полу, а не к женскому, но при его профессии, да и вообще в реалиях советской родины это приходилось тщательно скрывать. Редко-редко ему выпадал случай отвести душу или тело. А вместе — никогда. Отпускные поездки к морям в других городах, командировки, какие-то полуслучайные знакомства, сведённые в определённых для этого местах — места он знал. Ни имя, ни возраст, ни лицо значения не имели. Просто скупая дань природе, чтобы не околеть с тоски. Провести с кем-то ночь или пару часов, или несколько минут одного часа, вот и всё. Но и такое было опасно. Если бы выплыло наружу, на карьере в органах пришлось бы поставить крест, а потому Максим был крайне осторожен. Разумнее было бы завести постоянного любовника, хоть какого, но надёжного, хорошо бы друга и товарища. Но тут с телом контрастировала душа. Потому что душой Подберёзовиков был крепко привязан к своему идеалу, как это всегда бывает, соткавшемуся из впечатлений мятежной юности, зыбких до пленительности образов и нечаянной первой любви, несчастливой, а может и счастливой, ведь рано или поздно всё в прошлом становится прекрасным. Нравились ему такие, противоположные ему самому — беленькие, чистенькие, с милыми лицами и небесно голубыми глазами, изящные и скромные, робкие, бесконечно добрые и мягкие сердцем, отзывчивые, приветливые, одним словом ангелы. Ангельчики, те самые, что роняют из пухлых ручек райское зеркало. И каждый раз при встрече Максиму безболезненно проникал в хрусталик глаза крошечный сверкающий уломочек, и всё менялось. Мир преображался, всюду вместо людей он видел юных пажей и прелестных фрейлин и вся жизнь как последний акт «Спящей красавицы». Максим сам становился добр, слеп и беспомощен, словно волк перед любимой волчицей, великодушен к преступникам и участлив к коллегам, и его так и тянуло петь любимые песни. Сердце переполняли нежность, и жалость, и жар, и больше всего на свете ему хотелось быть рыцарем и завоевать, заполучить себе такого ангельчика, но разве это возможно? Они всегда очень хорошие и обычно накрепко привязаны к столь же хорошим девушкам и им в голову не придёт заинтересоваться мужчиной, а если Максим проявит интерес сам, они не поймут, испугаются… Сколько раз такое было? Несколько. Обжигался. Когда судьба подводила к Максиму зверят этого исключительного типажа, Максим невольно влюблялся. И обожал, и души в них не слышал, и как мог помогал, по-товарищески заботился и думал о них слишком много, чего только ни фантазируя, но реальность оставалась неуязвимой для грёз. Если судьба сводила ближе, вернее, Максим уж тут сам — аккуратно и ненавязчиво подбирался к ним вплоть — тогда Максим становился им другом. С профессиональной ловкостью сыщика находил поводы для знакомства и темы для разговора, порой, потом отчаянно себя за это ругая, выбалтывал какие-то детали своей работы — интересные дела, истории, факты. Должно быть, сказывалось желание пофорсить перед столь ему милой красотой. Он и в самодеятельность ещё с юности ввязался отчасти от того, что милых, заигравшихся в детство мальчиков манит театр. Максим отводил душу хотя бы смотря на них, хотя бы играя с ними, а о большем только мечтал. Годы шли и мечты становились всё тише, рабочая рутина затягивала и жизнь устоялась настолько, что могла бы так и протечь, оставив его в самодостаточном статусе завзятого холостяка, верного служителя закона, защищающего этих милых котят от бандитов и жуликов… И тут такое чудо. Этот очаровательный Чацкий, душа у праздника, идеальный для него, снятый, словно игрушка с ёлки. Максим только полюбовался на него, но совесть и душевное благородство не позволили, как просило алчное сердце, тут же начать копошение: наводить справки, узнать, кто такой, откуда. При своей должности Максим мог всё мигом выяснить, но к объектам своего вожделения он испытывал умиление, из которого вытекало уважение к их невинности. И вдруг невероятный подарок судьбы: этот Чацкий, этот белоголовый щеняток с нежным подшёрстком на одном из театральных собраний нежданно-негаданно свалился на соседнее в ряду кресло, да так близко, как ещё никогда не бывало. Максим не мог уставиться на него как сумасшедший — не хотел смутить, но и не смотреть на него было невозможно. Так и сидел, отводя и осторожно подводя взгляд. А щеняток, едва взгляд почуяв, смущённо и доверчиво, снизу вверх поглядывал в ответ и несмело улыбался. И до чего же мил… Эти пушистые светлые волосы, наивная простецкая мордашка, васильковый ситчик глаз и длинные белые ресницы, неловкая улыбка, застенчивая сутуловатость, робкие, суетливые движения, в которых без труда угадывалось изящество души — совершенен, словно под него и слагалась мечта. Трудно было скрыть радость. Максим и не скрывал. Его прямо от земли оторвало и вознесло много выше, ведь он уже сейчас, заранее, не боясь вновь обжечься, понимал, как много счастья и сколько чудесных минут принесёт ему знакомство с этим воробышком. Юрий Деточкин понравился ему безумно. Правда, его ярко выраженный инфантилизм был доведён до крайности, до карикатуры, а наивная непосредственность принимала прямо-таки катастрофические масштабы, однако всё это было совершенно искренне, пусть и было, должно быть, симптомами некоего умственного отклонения. Притом ласковые лучики морщин вокруг глаз и умягчённые черты лица свидетельствовали о том, что Деточкину явно за тридцать. Мужчина вполне, а никакой не котяток, но маленькая собачка (или не маленькая, а большая, но домашняя, милая и беззащитная) до старости щенок. Да и это великолепно — Максима всегда тянуло к людям равного с ним возраста, чтобы не чувствовать себя старым и уродливым. Впрочем, что толку? Ему вполне можно быть старым и уродливым, это не помешает его дружбе, помощи и покровительству. Он сделает для Деточкина всё, что только может хорошего и доброго, а взамен получит ещё больше: эту его боязливую улыбку, звонкий голос, заячью повадку, нелепую походку и, быть может, возможность хоть раз потрепать его по щеке, приобнять, ткнуться носом в белобрысую макушку, получить из его изящных, тонких пальцев сигарету, что побывала в его осторожных, нежных, бесцветных и слабых губах. А каковы они на вкус, то ведомо только водительнице троллейбуса Любе, и это правильно. Максим не стал бы этого разрушать, да и не смог бы. И если бы его, скажем, пригласили на свадьбу, если бы таковая когда-нибудь состоялась, он бы радовался всей душой и утирал бы слёзы счастья, что сладки столь же, как слёзы ночью, когда приснится что-нибудь желанное и придётся, не упустив ещё сон, называть его лапой, лапочкой, котяточком, волчишкой… Они быстро подружились. Уже в вечер знакомства Максим отправился провожать его до дома, и Юра, благодаря своей благословенной наивности, принял это как должное. Были, кроме репетиций в театре, частые встречи, оправданные дружбой: походы в пивную и в другой, настоящий театр и приглашения в гости — Юра очень хорошо смотрелся на маленькой кухне аскетической холостяцкой квартиры Подберёзовикова, когда, по-детски спрятав руки в коленях, сидел перед чашкой чая и наизусть, с придыханием и смущением, тарабанил сонеты Шекспира в переводе Маршака. А уж как хорошо он, задумавшийся над шахматной доской, смотрелся на кровати Максима, откровенно слишком широкой и мягкой для одного и тем более для сурового следователя — откровенно говорящей своим гладким пространством шерстяного покрывала, что она ждёт и жаждет ещё одного — хрупкого, горделивого и нежного, как луговой вьюнок. И как хорошо было бы разложить Юру на этой кровати и сделать ему приятно — но об этом, оставаясь рыцарем, Максим мог лишь мечтать, как всегда наугад бросая ходы и отдавая партию. И прогулки в парке с восхитительными перескоками с «вы» на «ты» и обратно в зависимости от степени опьянения, освещения и уединения, и прогулки ночными улицами под вереницей фонарей и под одним зонтиком, и после одинокий путь от его дома — грустно было, но это была светлая печаль. Так отрадно было слушать его сбивчивый лепет, покупать ему мороженное, газировку и цветы, исподволь кормить его в ресторанах и на тёмных аллеях брать под руку, на скамейке садиться поближе, затаённо ловя его человеческий запах — что-то потрясающее, уютное, солёная карамель с приятной и мужественной горчинкой сигаретного дыма… А он, наивный, и не догадывался, какие это волшебные свидания и как много сжимающего сердце счастья и ласкающей душу тоски Максим претерпевал. Неудивительно, что обманулся. Что поглупел, потерял хватку, обессилел, словно тетерев на току в любовном своём самозабвении слепой и глухой, упорно не видел массы свидетельств, говорящих о том, что знаменитым угонщиком, которого Максим преследовал, является как раз Деточкин. Всё указывало на него, но когда голос разума пытался сказать об этом, Максим слышал лишь голос сердца, нежно твердящий о том, какой он изящный и хрупкий, какой беленький, шёлковый, лапочка, ласточка, ясочка, и как много бы Максим отдал за одно только… Что? Он и так получал сверх меры. Он и домой-то к Деточкину пошёл не из подозрений, а только из замирания сердца. Прежде Юра его приглашал, но Подберёзовиков немного стыдился его матери, в глубине души понимая, что есть всё-таки что-то подлое в том, чтобы скрывать за дружбой вожделение. Но Деточкин пропал без объяснений и прийти в его дом было вполне естественным. И прелестным — увидеть его вещи, его маму, его игрушки, его постель, его теплицу и пасеку. И была ли это любовь, или только увлечение, или любовь, что длится всю жизнь и вновь и вновь выхватывает себе из новогоднего вороха гирлянд приглянувшиеся шары и звёзды… Но побывав у него дома, Максим не мог больше отрицать очевидного. Деточкин — преступник, изощрённый и хитрый, лишь притворяющийся овечкой. Да, волк в овечьей шкуре. Волчишечка. Волченька… Нет! Никаких больше нежностей! Любовь любовью, но Деточкин, вернее, тот, кого Максим себе придумал как мечту и идеал, никак не мог, не имел права, не должен был быть злоумышленником! Лицемером, вором, разбойником, что крадётся по ночным крышам в чёрных перчатках и фетровой шляпе, как американский гангстер, с поднятым воротом пальто, с отмычками и револьвером в кармане. Действительно, где угон и разбой, там и убийство. И этот подлец наверняка способен убить. Максиму было больно и очень горько. Больше всего он злился на себя, что был таким дураком — что десятки подозрительных вещей называл очаровательными чудачествами, что бездумно выбалтывал Деточкину всё о ходе расследования и уже одним этим оказывался соучастником. Так и самому недолго схлопотать выговор, а то и увольнение. Каков следователь — купился на смазливую мордашку и не разглядел преступника у себя перед носом, хотя уж до чего пристально разглядывал! Максим был вне себя. Воспоминания жгли его сердце, стыд и обида мучили. Никому на работе Максим об этом не отчитался, но одного дня хватило, чтобы подвести основания для задержания, да и сомнений быть не могло. Постановление об аресте лежало у Максима в кармане и он один в интересах следствия мог дать или не дать ему ход. Но как? Послать наряд, чтобы сразу по возвращении в город Деточкина, этакую дрянь, повязали? То есть, подъехали бы к его дому, обманом заставили открыть дверь, напали бы, с грубым криком и угрозой оружием скрутили бы руки? Напугали, заковали бы его милые лапки в наручники? А если ему будет больно? Таким-то милым лицом — и в пол. Сколько страху и унижения натерпится он, его мама или его коллеги, которые, кажется, его любят и уважают? Как сам он будет раздавлен? Нет, пусть он бандит, но Максим не мог этого допустить. Одна мысль, что Юру обидят, терзала сильнее, чем собственные ярость и обида. Нужно как-то самому, раз уж Максим сам не разглядел в нём мошенника… Максим подбирал и копил слова, какие скажет Деточкину, когда тот вернётся из своей подлой воровской командировки. Но, опять же, как? Как взглянуть ему в голубые ангельские глазки и сохранить твёрдость? Это было куда труднее и важнее, чем арест и сбор улик. И вот Деточкин вернулся. Максим встретил его на театральной репетиции. Много беспощадных слов было заготовлено, но едва только Максим увидал его смешную лёгкую походку и растерянную, виноватую, сразу уличающую его физиономию, и решимость пропала. Злость оставалась, но каждым своим жестом и чертой, а особенно — невинным взглядом Деточкин будто насильно вливал в душу Максима нежность и слабость. Как говорить с ним грубо? Как в глаза уличить, произнести жестокие слова и увидеть, как он, и без того вечно нервный и испуганный, перепугается ещё больше, задрожит, запаникует, забьётся в угол, словно маленький, встрёпанный, мгновенно сошедший с ума от ужаса волчаток, зачем-то, на свою беду полезший в овчарню, а попавший на псарню, и напоровшийся там на настоящего, матёрого, огромного и свирепого волка, только служащего не лесу, а человеку и правосудию? С волками иначе не делать мировой, как снявши шкуру с них долой… Нет, Максим не мог и этого. По ходу пьесы им нужно было драться на шпагах. Максиму и прежде это давалось с трудом. Пусть позади чего только не было — опасные задержания, перестрелки с бандами, встречи один на один с головорезами, но когда он держал тупую и совершенно безопасную шпагу, руки у него дрожали. Так страшно было сделать Юре больно, ненароком поцарапать или ушибить его. Тем более теперь, когда в груди кипел гнев, страшно было причинить Юре вред. Так и не удалось ни в чём его уличить. Как ни странно, не хватило смелости, хотя в иных случаях её было с избытком. Драться на шпагах тоже не получилось — невыносимо было ловить его как всегда ласковый пытливый взгляд. Каков лицемер! И как отчаянно, до боли, до сжимающих горло судорог и рези в глазах его хотелось, такого хорошенького, такого упоительно невинного именно теперь, когда Максим был в шаге от того, чтобы потерять и погубить его, уничтожить, бросить в тюрьму, где понятно, что его ждёт… Мог ли Максим отдать его, беззащитного и кроткого, свирепым уголовникам, которые сломают и растерзают его? И не будет этот Юра прежним никогда, не будет ни Любы, ни матери поющей про паровоз, и сам Подберёзовиков вряд ли уж встретит кого-то столь же милого, столь же особенного. Мысль о том, чтобы предать правосудие впервые закралась Максиму в голову. Прежде он был кристально честным, если не считать его тайных пристрастий, но это к службе не относится. Своим долгом, своим призванием он жил столько лет, все силы отдавая сложной и нужной работе. И вот теперь вся эта ответственная, ценная работа оказалась вдруг на одной чаше весов, а на другой… Нет, невозможно! Подберёзовиков удрал с репетиции, проклиная всё на свете и не обращая внимания, как в спину летят свистки и красные карточки. Плевать и на Гамлета. Главное, Юра смотрел на него так испуганно и робко, будто чуял — ведь всегда этого ожидал, — что его уже накрыли, и по-пёсьи поджимал серый хвост, прижимал бархатные ушки и оседал на задние лапы, хоть не способен был зарычать, а только заскулить. Но разве Максим не предвидел дальнейшего? Уже поздним вечером Деточкин явился к нему домой, виноватый, конфузливый, с помятой коробкой торта и не менее помятым букетиком хризантем — привык, глупый, что Максим ему цветы таскает, вот и решил сделать ответный дружеский жест, чёрт бы его побрал. Не решаясь ступить на порог, растерянно залепетал: «Что случилось, Максим, вы так вдруг убежали. У тебя неприятности на работе? Надеюсь, это не из-за меня?» Вновь всё проклиная, Максим затащил его в квартиру и захлопнул дверь. Борьба в душе грозила разорвать грудную клетку. С одной стороны, тошно было от обмана и лицемерия. Но, с другой стороны, разве это лицемерие? Стоит ему сейчас рявкнуть как следует или хотя бы сурово взглянуть и Деточкин мигом сожмётся в комок и во всём признается. Но тогда следующим шагом будет арест, следствие, суд, тюрьма и вечная разлука… Однако Юра пришёл к нему. Из того, что зовётся у них дружбой, заботой и вниманием — притащился с тортом, веником и утешением, сам, должно быть, разрываясь от волнения. Бледный, встрёпанный, заметно дрожащий, злодей, преступник. Один шаг, одно слово, и он окажется совершенно недосягаем. И от этого он ещё более желанен. Надо было что-то сказать, объясниться, но Максим, так и не решив, что сделает в следующий момент и не прощание ли это, сгрёб его и крепко обнял. Всё из рук Деточкина попадало на пол, он сперва забарахтался от испуга, но, соизмерив, что это дружеское объятие, несмело прижался в ответ: «Ну что ты, Максим, что ты. Всё будет хорошо, не бойся…» Да, всё будет великолепно, пусть и не долго. Вся честная служба родине, долг и совесть оказались взвешены на весах и найдены очень лёгкими по сравнению с жаром сердца. Осталось только прорычать ему в ухо: «Мне ли бояться?» и мгновенно взбеситься от его близости, от его запаха, от его мягкости, от его доступности, что уже через секунду может обернуться непереносимой, разрывающей сердце недостижимостью. Лишь бы только он не сболтнул лишнего и не выдал себя окончательно, Максим сделал то, о чём слишком долго, всю жизнь мечтал — бросился жадно целовать его лицо, сжимал тесно, не давая вздохнуть. Может, по физическим данным завзятый угонщик не намного ему уступал, но на стороне Максима были смелость, желание, страсть, буря и много злых бессмертных сил, а на стороне Деточкина только испуг, безволие и трепет. Он упирался, пытался закрыться, что-то скулил и мявкал, пока Максим, насильно лишая его одежды, тащил к давно ждущей его постели. Можно быть сколько угодно невинным, но от себя не убежишь и природу не обманешь. Хоть Юра и отбивался кое-как, но не мог защититься от прикосновений, в ответ на которые его тело чудесно отзывалось. Меньше всего Максим хотел причинить ему боль, и хоть сознание уплывало, он старался, используя свой не такой уж богатый опыт, быть нежным и правильным. Словно не своим языком шептал ему какие-то слова про свою безумную любовь, умолял, убеждал, называл по имени, и так обнимал, торопливо ласкал и гладил, что зверёк в его руках, его добыча и радость, хоть и против воли, но млел и таял. Это не трудно было угадать — стоило с нажимом лизнуть его под подбородком и он стал шёлковым, начал сладко постанывать, когда Максим всё-таки убедил его лежать тихо и не двигаться. Конечно ему было ново, дико и непонятно, но, во всяком случае, ни капли боли. Но ведь и это — насилие. После, когда удовольствие схлынуло и Максим сходил в ванную за полотенцем, Юра забился в угол кровати, смотрел ещё испуганнее, чем всегда. Ошалелый, встрёпанный, усталый и такой красивый, что Максим уже помыслить не мог, чтобы отдать его кому-то, чтобы кто-то посадил его за решётку и состриг его чудесные светлые волосы, ударил бы его, обидел. Душу затапливало отчаяние. Уже не обида, не злость — нет, нет! Теперь Деточкин мог хоть весь мир уничтожить, хоть все машины угнать, хоть предать родину — ничто значения не имело в сравнении с тем чувством вины, которое Максим испытывал. Так напугал, так обошёлся с самым прелестным и добрым созданием, с ангелом, с котяточком, со своей мечтой, с тем, о ком он думал: если встречу, буду ценить и никогда, ни за что, ни в коем случае не совершу ошибки, не обижу, всё отдам — не для себя, только бы он был счастлив… И вот как Максим воспользовался его доверием, вот как жестоко отомстил. Но разве это месть? Или наоборот, преступление, которое Максим сам должен был совершить, чтобы потом без конца отмаливать? Больно было видеть, как Юра шарахнулся, когда Максим потянулся, чтобы снова его обнять. Но Максим поймал его, прижал к себе и, уже не думая, о том, что он преступник, но куда большим преступником чувствуя себя, и стал твердить «Прости» и «Я люблю тебя». Вскоре к этим словам добавились другие, среди которых проскочило и «Никто тебя не обидит», и «Никому тебя не отдам», и даже «Не выдам тебя, покрывать буду». Тут только Деточкин смешно встрепенулся и нежнейшие глаза его широко раскрылись не с прежним ужасом, а с новым, радостным: «Не выдашь?!» Но Максим успел закрыть ему рот, не дав сказать обличающих слов. Лучше не знать. Лучше безрассудными, жить мечтами чудными, жизнь проспать свою. Пускай ворует, пускай убивает, пускай хоть что делает, теперь, после произошедшего и после того, что обязательно будет между ними дальше и больше — непременно будет, теперь уж Максим своего не упустит, нет уж, за дорого продаст своё честное имя! В общем, так они связаны, что не разойтись. Что всю ответственность за его действия Максим берёт на себя, отныне и впредь, и будет защищать его, будет сражаться за него, и сядет за него, и хорошо, и чудесно, что есть повод! Ведь если бы не было повода, разве бы Юра, чуть побившись, как пташечка, затих в его руках? Разве бы поддался ласке, покорно устроившись, уронив с белёсых ресниц слезинку, приник бы головой с тихим нервным вздохом к плечу Максима, закрыл бы глаза? Всё ему это ново и дико и конечно не нужно ему, и конечно он Максима не любит, во всяком случае, не так… Но разве он, закоренелый преступник, не пойдёт на эту уступку, не такую уж тяжёлую, ради того, чтобы остаться на свободе и продолжить воровать? Максим бережно обнимал его, целовал в волосы, наивно надеясь, что успеет поцеловать достаточно, прежде чем счастье оборвётся. Скоро ли? Это зависит от Максима. Но пока он не хотел думать о том, как ему путать волчий след и скрывать улики. Пока он хотел держать свою несбыточную мечту рядом, перевивать её алой лентой и радоваться, сколько суждено.