***
— Полагаю, мы закончили наш разговор, маркиз. Лионель откинулся в кресле, демонстративно глянул на часы. Большие, тяжёлые, они стояли у стены кабинета, благородно поблёскивая деталями и регулярно извещая окружающих о беге времени хриплым звоном. Сейчас стрелки показывали половину восьмого. В восемь начнётся празднество, а он даже не успел переодеться — аудиенции сегодня затянулись… Упомянутый маркиз, бледно-зелёный, как свежая плесень, вскочил и навис над столом, разинув рот, но высказаться не успел — Лионель лениво перевёл взгляд на гвардейцев у двери. Гвардейцы слаженно сделали шаг вперёд. Посетитель оглянулся на звяканье амуниции, побледнел ещё сильнее — и позорно сбежал, не заботясь о соблюдении этикета. Лионель мысленно сделал пометку: не щадить, накинуть ещё четверть сверх оговорённой суммы. Платить его земли могут — так пусть платят. Талигу нужны деньги. Налог на соль себя, конечно, оправдает, но до его введения не меньше трёх месяцев, а налаживание дипломатических связей стоит дорого. Восстановление после изломных войн отнимало огромное количество средств, пришлось одалживаться у всех понемногу, от Ургота до гоганов, — и долги эти принц-консорт Савиньяк был намерен вернуть как можно скорее. Он бы, конечно, предпочёл вообще не возвращать — но, как ни грустно было это признавать, армия, потрёпанная и поредевшая, не была готова к новым сражениям. Армия была в отвратительном состоянии. Гвардия держалась лучше — её вышколил ещё он сам. Эмиль, назначенный на пост капитана королевской охраны, обязанностями откровенно тяготился и манкировал, срываясь то в Тарнику, то в город. Лионель с удовольствием отправил бы брата на войну — она его характеру подходила куда больше паркета... Но войны не случалось. Случалась дипломатия. Случались переговоры, приезды гостей и праздники. Случалась эта нудная головная боль, не проходящая часами… Он потёр переносицу и уточнил: — Есть там ещё кто-то? Один из охранников щёлкнул каблуками и отрапортовал: — Так точно, ещё один! — Кто?.. — он оборвал вопрос. — Впрочем, не важно. На сегодня аудиенции закончены, велите ему возвращаться завтра… Или изложить своё дело в письменном виде. Чтобы прошение благополучно потеряли в канцелярии, договорил он про себя. Умница Лоу, заведовавший в ней всем, отлично понимал, что лишними документами стол принца-консорта лучше не отягощать. Именно благодаря ему Лионель ещё не потонул в бумагах — и уже довольно долго думал пожаловать сообразительному геренцию какие-нибудь лишившиеся хозяина земли… Дверь открыли снаружи. Гвардейцы было вскинулись, но Лионель опознал визитёра — и поднял руку, останавливая их. — Надо же, — насмешливо протянул он. — Вы всё же не убили себя? Вы столь страстно клялись свести счёты с жизнью, что я, признаться, даже почти поверил. Понси выглядел неважно. На бледном лице выделялись глубокие синяки под глазами и дёргающийся уголок рта. И без того богомолистый, он, кажется, отощал ещё сильнее — одежда сидела на нём странно, будто снятая с чужого плеча. Ещё страннее было его молчание. Прошло уже секунд десять, а он до сих пор не начал орать, сколь бездарны и глухи к красоте слова абсолютно все вокруг. Вошёл, чуть пошатнувшись, уронил тихо: — А, так это вы… — и умолк, будто бы размышляя о чём-то. Лионель окинул его взглядом, отметив и неустойчивую походку, и слабый запах вина. — Вы пьяны или не в себе? — Я в своём уме, — уныло буркнул Понси. — Не верю, — отрезал Лионель. — Для этого вам пришлось бы обзавестись умом. Вы тратите моё время. Либо в течение минуты излагайте, что у вас за дело, либо выметайтесь. Понси прижал руку к сердцу — от дешёвой театральности этого жеста аж затошнило. Надавил — и тут же отдёрнул, распахнув глаза, словно только осознал, что делает. Нахохлился. Лионель покосился на часы, где секундная стрелка равнодушно прыгала с одного деления на другое. Понси проследил за его взглядом и наконец-то выдавил: — За что вы ненавидите меня? — Я… что? — изумился Лионель. — Вы слишком высокого мнения о себе. Ненавидь я вас и считай своим врагом, вы бы сейчас не говорили со мной — мертвецы не разговаривают. — Не все... — Простите, что? Ему не ответили. Лионель хмыкнул и поднялся на ноги. Он — считая каблуки — был выше визитёра не менее, чем на полголовы, и Понси сгорбился, глядя на него исподлобья. — Поскольку вы не способны осознать это самостоятельно, я объясню вам. Вы — бесполезное и раздражающее существо. Ваше нытьё и нелепейшие попытки быть понятым не вызывают ничего, кроме отвращения, — и сколько бы вы ни пытались уверять, что никто вам не нужен, ваши позёрство и жажда внимания вас выдают. Это жалко. Вы... Дверь открылась ещё раз. Стража развернулась, вскидывая оружие, но тут же узнала гостью — и поспешно отдала честь. Королеву Гаунау, изволившую навестить принца-консорта, в этом дворце не решился бы останавливать никто. Селина была в голубом. Она не изменяла любимому цвету, несмотря на замужество, и Лионель одобрял этот выбор. Гербовой коричневый превращал бы её в клушу. В льдисто-небесном, со своими роскошными волосами, идеальной осанкой и ясным, умным взглядом, она выглядела сказочной северной владычицей — какой и была. В неё влюблялись. Перед ней ползали на коленях. Лионель в число очарованных не входил, однако глубоко и искренне восхищался тем, сколь высоко поднялась эта девочка — от графской ублюдицы до королевы. Сколь огромную власть взяла в свои руки. Ради неё Хайнрих украсил герб бирюзовой лентой. Ради неё казнил или сослал каждого, кто осмелился судачить об её происхождении. Именно благодаря ей в нынешних переговорах удавалось добиться всё более выгодных для Талига условий — Селина играла мужем ненавязчиво, очень аккуратно, и Лионель, наблюдая, от души радовался, что это «счастье» досталось не ему. — Вы, — выдохнул Понси, уставившись на неё. Селина одарила его коротким взглядом — так брезгливо она могла бы смотреть на грязь, брызнувшую на подол платья. — Удивлена, что вы ещё живы, сударь, — её голос искрился холодом. — Впрочем, стоило догадаться — людям вашего склада никогда не хватает решимости довести обещанное до конца... — Я... Простите, не понимаю, о чём речь! — Ваша память так вас подводит? — изумлённо уточнила Селина. — В последнюю встречу мы... хм, обсуждали вашу книгу... Лионель хмыкнул про себя. Книгу, вышедшую одновременно с приездом гостей, при дворе сейчас не обсуждал только ленивый. Обсуждения были шумными, полными заслуженных насмешек. Добрые слова (если у кого-то они вообще находились) держали при себе. Принц-консорт Савиньяк об этом несколько жалел — куда проще было бы вычленить и выкосить всех носителей дурновкусия разом, чем рвать по одному сорняку раз в год, — но приходилось довольствоваться и тем, что горе-автору не преминули высказать всё возможное, не слушая никаких возражений и оправданий. А после явления на свет двух ронделей, изящнейше пародирующих содержимое опуса, Понси, по-видимому, достиг предела. Рондели он услышал в исполнении графини Крединьи, цитировавшей их гаунасским гостям, — и, окончательно утратив рассудок, отвесил ей пощёчину прямо на глазах у Селины. Конечно же, гвардейцы тут же схватили его. Конечно же, Аглая Крединьи потребовала наказания для нахала, и Селина, как почтительная внучка, велела выпороть смутьяна на дворцовой конюшне, будто слугу. Лионель не застал начало ссоры — подошёл лишь к моменту, когда стражи медлили, смущённые приказом, а Понси, наполовину вывернувшись из их рук, оглушительно верещал о мести, мире, опрокинутом в пламя и страх, и о том, что убить себя — не такая большая цена за справедливость. Хватило пары жестов, чтобы его заткнули, ударом выбив воздух из груди, и уволокли. Продолжения до сегодняшнего дня история не имела. Лионель рассчитывал, что Понси и впрямь хватит запала покончить с собой или хотя бы уехать прочь сколь возможно дальше... Однако, увы, он вернулся — и теперь бледнел, слушая Селину. Та была кратка и вежлива, но безошибочно давила на каждую из ран — будь Лионель на месте мальчишки, он бы уже взорвался... — А ведь пока вас не было, во дворце стало на диво уютно, — с огорчением закончила Селина. — Признаться, мы все рассчитывали, что вы не вернётесь. Если кто-то желает противостоять всему миру разом, ему надлежит покинуть этот мир, а не утомлять достойных людей своим существованием, вы не находите? Понси сжал челюсти так, что на скулах заходили желваки. Лионель приготовился махнуть гвардейцам, предвкушая развлечение, но мальчишка — поистине неожиданно! — удержал себя в руках. И выдавил сквозь зубы: — Я... понял. Благодарю. Всего одно. Можете ли вы сказать, кто ещё здесь смеялся надо мной? Селина распахнула веер, спешно прикрыла лицо. Лионель, фыркнув, с удовольствием просветил беспамятца: — Не смеялись над вами здесь одни стены — и то лишь потому, что не имеют ртов. Понси побелел ещё сильнее. Отвесил на удивление чёткий поклон, развернулся и исчез за дверями. — Не понимаю, для чего вы тратили время на него, — заметила Селина, скривив губы. — Некоторые люди не способны меняться. Что толку пытаться взывать к их разуму, если этот разум глух и слеп? — Вы правы, — Лионель галантно подал ей руку. — Позволите сопроводить вас в бальную залу? Этим вечером они открывали танцы. Октавия всё ещё испуганным зверьком пряталась в Тарнике, а Хайнрих сегодня мучился животом и остался в постели. Глядя на загадочную полуулыбку Селины, чувствуя бедром её бёдра, прижимающиеся к нему сквозь плотные слои юбок, Лионель раздумывал, сколько в этом недомогании было случайности. И сколько случайности было в том, что королевскую семью Гаунау разместили в разных (пусть и близко расположенных) комнатах. Помощь Селины в переговорах была неоспоримой — а теперь, по всей видимости, она желала вполне определённой благодарности. Не то чтобы его это приводило в замешательство, но обдумать шансы стоило. Прошло два часа. Три. Три с половиной. Танцоры устали. В зале пахло вином — многие из присутствующих, должно быть, уже опрокинули в себя не меньше десятка бокалов — и становилось душно. Голова не унималась. Лионель наконец отвязался от каких-то дриксов (сейчас, навеселе и при свечах, все они были на одно лицо) и направился к дверям, выходящим в сад. Сквозь тонкое стекло дышала ночь. Мрак разгоняли лишь редкие фонарики, установленные вдоль садовых дорожек, а пасмурное небо, плоское и ровное, как доска, было идеальным фоном для представления. Лионель толкнул двери, шагнул наружу, наслаждаясь накатившим холодом. Дожидавшиеся снаружи слуги увидели его и кинулись в темноту — где-то там, укрытые мешковиной, лежали подготовленные снаряды. Толпа за спиной зашумела. Потекла следом, рассеиваясь на просторе. Селина, проходя рядом, зацепила его сапог краем подола, едва заметно кивнула ему — и Лионель решил окончательно, куда пойдёт, когда вечер закончится. Ждать оставалось недолго. Первые огненные цветы уже взметнулись над дворцом... И, сливаясь с грохотом взрывов, где-то рядом протяжно заныла губная гармошка. Лионель скривился. Звук был резким, тоскливым, будто бродячий кот липуче вымаливал у кого-то обед. Кота этого тут же невыразимо захотелось пнуть. Умницы-музыканты, сообразив, что импровизация эта никому не по душе, заиграли живее. Весёлая скрипичная мелодия потекла между людьми — и гармошка отступила на задний план, однако не умолкнув. Теперь в её мотиве вновь и вновь заунывно повторялись четыре такта: печальная основа, подъём, режущий уши диссонанс, спад. Темп ускорялся с каждым рефреном — то, что начиналось как колыбельная, сейчас уже больше напоминало крестьянскую плясовую... Лионель закрутил головой, рассчитывая в свете новых фейерверков обнаружить вредителя, и правда почти сразу заметил на крыше сутуло съёжившийся силуэт. Узнал — не узнать эту богомолистость было сложно. Шут Понси, как видно, теперь решил выплакаться всему миру... Испортив миру настроение на пару лет вперёд. Гармошка зазвучала громче, перебивая скрипки, сплетаясь с ними. Кто-то из музыкантов сфальшивил. От взвизгнувшей и умолкшей струны по спине невольно разбежались мурашки. Лионель взмахнул рукой, подзывая охрану. — Снимите его оттуда, — тихо и резко приказал он. — Откажется спускаться — пристрелите. Получил ярые кивки. Отвернулся. Запрокинул голову, глядя на рвущиеся в небе снаряды. Ветер, по-ночному влажный, начинал отдавать гарью и порохом. Стоило напомнить себе, что война и правда закончилась, а всё это — лишь часть праздника... Скрипичная мелодия иссякла — и в повисшей тишине гармошка взвыла так, словно коту с размаху наступили на хвост. Собравшиеся задёргались, начали озираться. Лионель поймал недоумённый взгляд Селины, безмятежно улыбнулся в ответ — но больше не успел ничего. Темнота в отдалении, у края дворцового парка, зашевелилась. Вспучилась. Брызнула лиловыми огнями. Взвизгнула и тут же умолкла какая-то женщина, кто-то обрывисто вскрикнул. Потом ещё — уже много голосов. Зазвенели вылетающие из ножен шпаги. Что-то огромное двинулось вперёд, застилая звёзды, сотрясая землю — и новая вспышка салютов озарила круглые головы с уродливыми складками свисающей кожи, приоткрытые пасти, истекающие слюной, гигантские — в два человеческих роста — бочкообразные тела… Принц-консорт Савиньяк выхватил пистолеты и разрядил их в ближайшее чудовище — в глаз, покрытый тонким слоем века. Попал — струйками плеснула тёмная кровь… А потом веки распахнулись, открывая полыхающую сиреневую радужку и чёрный круг зрачка, пульсирующий в её центре. Лионель отшатнулся, потерял равновесие — и рухнул навзничь, изумлённо осознавая: он не может пошевелиться. Не может опустить выставленные перед грудью руки. Перекатиться. Вдохнуть. Даже скосить глаза или моргнуть. Словно всё, кроме сознания, окаменело, словно он оказался заперт в заржавевших доспехах, не подчиняющихся приказам… А потом его догнала боль — и, теряясь в ней, он ещё успел подумать: «Да будь ты про…» ...вопли ужаса стихли быстро. Твари бродили внизу, сбивая колыхающимися боками статуи, наступая на них, дробя их в порошок. Жалобно ревели. Они были потеряны и голодны. Их манил свет и блеск дворца, его роскошь, теплящиеся искорки жизни внутри — но гармошка молчала, а без её приказов они не решались продолжать. Человек на крыше коснулся груди. Поморщился. Потянул ворот рубашки, убедился: заросли лишь две раны из четырёх. Ещё одна пульсировала болью, подсказывая: близко, совсем близко! Торопись! Он пожал плечами. Негромко, безразлично обронил: — Дальше, — и с первыми тактами возобновившегося мотива твари радостно рванулись внутрь, сметя своими телами хрупкие стеклянные двери.***
Утром было сыро. Мелкий дождь поливал столицу — тихую, неверяще замолчавшую. Горожане прятались по домам, наглухо закрыв ставни. В подворотнях жалобно скулили бродячие собаки. По южному тракту от Олларии медленно удалялась серая в яблоках кобылка. Всадник сонно покачивался в седле, почти уткнувшись носом в гриву, и никуда не торопился. Нить, прочно обвившаяся вокруг сердца, вела его в Кэналлоа. Он не пытался обогнать слухи — и они шустрыми серыми ящерками кишели в попадающихся трактирах, шуршали по столам и потолочным балкам. Кошмар... вы слышали? Кошмар! Жуть несусветная! Да что ты несёшь? За одну ночь... все в городе... да нет же, только во дворце... наследники знатных семейств... раз — и в камень... не было! А ты там был, чтоб говорить? А ты?! Эй, ты же из столицы... — Было, — коротко отвечал человек, когда сплетники, жадные до новостей, замечали его присутствие. — Все. В камень. — А что, может, ты и Тварей видел?! — Статуи — видел. Этого обычно хватало, чтобы сплетники примолкли — а потом принялись упоённо судачить, кто же во всём виноват. — Окделл! — рубанули с плеча в очередном трактире, гулким басом перекрывая гомон. — Это всё он, сучоныш! Зуб даю! — Да как же он?! Человек замер. Оторвал от губ нетронутую кружку, поставил на стол. Распрямился, вслушиваясь... Стараться, впрочем, не пришлось — голоса говорящие не понижали. Ричарду Окделлу, бывшему герцогу Надора, припомнили всё: и отца-мятежника, и полоумную мать, и задиристый характер; чёрную неблагодарность, которой он отплатил Рокэ Алве («Ворон его в оруженосцы взял, проявил милость — а этот его травить!..»), предательство; то, как он перебежал к лже-Ракану под крылышко и подрывал основы законной власти. Как при его комендантстве в городе творились бесчинства, а после и вовсе случилась та страшная давка в Доре, откуда задохнувшихся вытаскивали охапками... Как он подло заколол святую Катарину Оллар, мать нынешней королевы («Животастая ведь была, ребёнка носила — но что ему, свинье!). Как даже после смерти («И жаль, что раньше не убили!..») продолжил вредить миру: стоило закатным кошкам потянуть его в пламя, он так вцепился в своё герцогство, что герцогство зашаталось, а родовой замок и вовсе провалился сквозь землю вместе со всеми внутри — даже с его малышками-сёстрами... Человек слушал их молча. Одна его рука лежала на столе, бессмысленно подёргивалась. Вторая опустилась на пояс, сжимаясь и разжимаясь, будто ища эфес. Нащупала гармошку. Это словно бы отрезвило его. Он пробежался пальцами по прохладному металлу, огладил его ладонью. Прикрыл глаза. Его грудь вздымалась едва-едва — и поднеси сейчас кто-нибудь свечу к его лицу, пламя бы не покачнулось от дыхания. «А потом он перебил Изначальных Тварей и стал их королём! — возгласил бас. — Ну, тех, кого не перебил. Они ему теперь служат, это всё его работа!» Басу ехидно возразили, что много чести — по справедливости такому паскуде не королём тварей стать бы, а мелким выходцем: скрестись под окнами людей порядочных и плесень на хлеб напускать. Ещё кто-то заикнулся, что выходец — это и так достаточно страшно, но на него зашикали. Кто-то объявил, что всё это — бред, Окделл на самом деле стал мировой бедой, и как раз из-за него ныне не родится ничего на полях, а скот хиреет и мрёт. Продолжится так дальше — сама ткань мира прорехами расползётся... Запричитала в голос от испуга какая-то девушка. Ей отвесили звонкую пощёчину, и вой перешёл в тихий, захлёбывающийся скулёж. Человек встал, вышел на улицу. Чавкая осенней грязью, добрался до конюшни, отвязал свою лошадь. Та посмотрела на него очень устало и зашагала вперёд, лишь когда повод натянулся до предела. Ей не хотелось под дождь. Ей хотелось стоять в сухом стойле и жевать вялое сено, сложенное в кормушку. Человеку хотелось лишь одного — покончить уже со всем этим фарсом. Он взобрался в седло, вцепился в скользкую уздечку и ударил пятками в бока кобылы.***
Дождь лил, не переставая, уже дней двадцать подряд. Иногда затихал до нудной мороси. Иногда трещал громом и полыхал белыми вспышками — словно кто-то, вцепившись в серую дерюгу неба, рвал её на куски. В воздухе постоянно висела водяная взвесь, зябко липла к коже, колким крошевом забивалась в лёгкие. Одежда отсырела и не успевала просыхать. Поначалу он пробовал сушить её над огнём, но добился лишь того, что от сукна теперь несло дымом, и оставил попытки. Повязка на ране отсырела тоже. Сама рана тупо ныла и дёргала, от неё по телу расходился лихорадочный жар. Это раздражало. Всё раздражало: и боль, и чужое глупое тело, дождь, сплетни, необходимость питаться и спать, бесконечная дорога, дождь, пропахшие чесноком трактиры, стёртая о седло задница, мозоли от сапог, дождь — вся навязанная ему жизнь в этом брошенном, корчащемся в агонии мире. Всё это хотелось прекратить. Он знал способ — и потому продолжал путь. Хлебал жидкую бобовую похлёбку, когда слабость в теле становилась невыносимой, дремал, достигнув предела, по несколько часов в залах или бедных трактирных комнатках, менял лошадей — и ехал дальше под непрекращающимся ливнем. Ливень хлестал, дорога хлюпала, опрокидываясь под копыта буро-серым глиняным месивом, а катящаяся впереди молва жадно облизывала имена его жертв: принц-консорт Савиньяк, Медведь Хайнрих с женой, гусиный кесарь Руперт, Салина, Крединьи, Валмоны, Феншо, Салиганы, Лоу, Леру... Он не вслушивался. Это всё не имело значения. Важным было одно — в списке не хватало последнего имени.***
В Кэналлоа дожди сменились грозами — не слишком частыми, но такими сильными, что обрушивающиеся с неба потоки воды смывали мир вокруг, оставляя лишь грохочущее иссиня-чёрное марево. Ливень, кажется, мог снять мясо с костей, так что, едва завидев тёмные тучи, он спешил добраться до человеческого жилья. Иногда приходилось прятаться в хлевах или конюшнях, но чаще его пускали в дом. Люди отвыкли опасаться одиноких путников. Люди до сих пор хранили под рукой топоры и ружья — любого бесноватого убили бы сразу... Бесноватым он не был. Он принадлежал другому — древнее, опаснее, — но этого не видели, а потому не боялись. Приглашали внутрь. Угощали хлебом, ветчиной, вином: «Вы уж простите, что не очень оно хорошо, дор, хорошего нынче не достать...» В ответ он искренне возражал, что не слишком любит красное, но вот это куда лучше, чем то, что пьют в Талиге, — и разговор переходил на политику. Здесь было... смутно. По городам разъезжали какие-то люди с севера, пытавшиеся собирать налоги. Среди знати что-то назревало, многие перебирались на Марикьяру, а соберано Рокэ Алва... Стоило вспомнить соберано, люди как-то спадали с лица и сразу умолкали. Напуганно умолкали. Один раз его выгнали за то, что он вовремя этого не понял. В другой деревне его долго настороженно расспрашивали, зачем бы ему узнавать про соберано и к чему, собственно, молодому дору... Когда он сказал, что едет в Алвасете, на него взглянули, как на обречённого. Никто ничего не объяснил, но тихий шелест пересудов безостановочно звучал за спиной до тех пор, пока он не отправился дальше. В следующий раз он солгал — сказал, что едет в Дьегаррон, а после принялся расспрашивать о новостях и слухах. Узнал, что места там поубавилось. Люди, прежде жившие севернее, перебирались в этот город, расселялись дальше на юг, до самого Гэриньенте; кто-то вообще предпочитал наняться к шадам на корабли и навсегда покинуть родину, чем... — Да что такого у вас в Алвасете случилось-то? Пожар? Потоп? Чума?.. Хозяин фермы, на которой он остановился, дёрнул щекой и пожевал морщинистые губы. Одного глаза у него не хватало — выбило шрапнелью — и из-за чёрной повязки на лице чувства, отражавшиеся на нём, казались немного неопределёнными. — За безумца меня не возьмите, дор... Никто не знает. Вроде ничего и не случилось, только... Ездил я туда после войны один раз, к сестре, — и ни на минуту успокоиться не мог. Будто в затылок кто-то дышит. Обернёшься — а там пусто, но как смотрит на тебя кто. Тяжело смотрит, знаете? Я на четвёртые сутки любого разумения лишился. Сестра моя тогда извелась уже вся, сердце колотилось, будто у птички; я её в охапку — и сюда. А потом, говорят, и пропадать без следа люди начали... Вроде как уехали — да не видел их потом никто. Дурное место стало, дор. С самого Излома дурное... Видно, насовсем в этот раз изломалось что-то... Человек протянул: «М-гм-м...» — и разлил по кружкам вино. Они выпили. Потом выпили ещё. Потом хозяин принёс новую бутылку. Человек отказался, сославшись на раннюю долгую дорогу, и ушёл на лежанку, где ему постелили. Не заснул — почти до самого утра задумчиво прощупывал рану. Нить рвано подёргивалась, тянула его дальше с тем же отчаянием — словно время истекало, словно и не было этих дней пути, этого расстояния, словно он до сих пор был где-то бесконечно далеко от цели... Он уехал на бледном рассвете, не прощаясь. До Алвасете оставалось менее суток пути.***
Добрался он почти на закате. Небо, залитое багровым пламенем, кренилось в океан, утягивая за собой кровавый зрачок солнца. Было тихо. В воздухе разлилась давящая предгрозовая духота. Чёрные силуэты домов и деревьев будто бы вычертили углём по холсту — они казались плоскими и неряшливыми, словно осыпающимися. Лошадь прядала ушами. Бочила, отказываясь идти. Вскоре человек отпустил её — и дальше отправился пешком. Белый дворец, замерший на краю обрыва над морем, сейчас окрасился розовым, как обнажённая кость. Плющ на стенах высох и тянулся во все стороны уродливыми плетями, вгрызаясь в камень; сухие листья шелестящим слоем заметали ступени крыльца. Человек прошуршал по ним сапогами, прошёл внутрь — двери не были заперты и открылись без скрипа. Коридоры пустовали. Где-то в их глубине медленно булькала, капая на плиты пола, вода. Он не обращал внимание на повороты и отсутствие света, не опасался заплутать: нить, вплетающаяся в его лёгкие, вела его, подхлёстывая всплесками боли. Нить выволокла его на длинный балкон, нависающий над пропастью. Здесь было пусто — разве только на стене зачем-то висели портреты. Парадные портреты. Потемневшая, растрескавшаяся краска выглядела убого. Люди на холстах — высокомерно и безжизненно. Чёрные волосы, резкие черты, богатая одежда... — Изволите любоваться моими предками? — спросили из-за спины. Алва остался прежним — лощёным красавцем с белым лицом и кошачьей усмешкой. Время словно бы не коснулось его. Кожу не взрезали морщины, в волосах, спадающих шёлковым покрывалом, не виднелось ни единой нити седины. Плавная, бесшумная походка больше подошла бы зверю. Человек оглядел его с ног до головы, отметил богатый чёрный костюм и отсутствие оружия. Нить, прошивающая сердце, ничуть не ослабла. Алва оценил внимание. Улыбнулся — широко, зубасто. — Странно, что вы добрались сюда столь незаметно... Однако я не в обиде — у меня теперь нечасто бывают гости, я умираю со скуки. Полагаю, здесь найдётся чем поужинать. Я вас приглашаю, — и, посторонившись, указал на проход в комнаты. Закатный отблеск, отразившийся в его глазах, на миг заставил их вспыхнуть лиловым. — Ты перепутала, — сказал человек, не трогаясь с места. — Меня нет в списке блюд. — Прошу прощения? Что-то разлилось в воздухе. Багровый свет остекленел, потяжелел, вжимая в землю всё живое и неживое. Море шарахнуло о скалы. Шум эхом разошёлся в пустых коридорах, зашебуршал по камню тысячами спешных шажков — а в ответ утёс, нёсший на себе замок, коротко и угрожающе дрогнул. Древнее и гневное глубоко под ним ещё дремало, ворочаясь во сне, но... — Прочь, — ровно выговорил человек. — Вы смеете что-то мне приказывать? — Ты слишком долго гуляла наверху. Убирайся. Сейчас же. Тварь в чужом обличье ощерилась и зашипела, окончательно теряя сходство с оригиналом. Человек достал из-за пояса гармошку. Медленно, напоказ потянул к губам. Тварь рванулась вперёд — но всего один резкий звук отшвырнул её на десяток шагов и сбил с ног. Она взвизгнула. Поползла спиной вперёд, извиваясь, словно лапы перестали её слушаться. Достигла дверного проёма — и кинулась прочь, не оглядываясь, не заботясь даже о том, чтобы сохранить личину. Человек проводил её безразличным взглядом. Постоял у перил, глядя, как погружается за край мира солнце. Темнело стремительно. Беспросветно-чёрная осенняя ночь затапливала мир, смывала очертания и границы, разъедала краски. Темнело везде — и лишь в конце галереи что-то тускло мерцало оранжевым, будто свеча. Человек направился к свету и вскоре обнаружил его источник. Это была картина — последняя в ряду и, вероятно, самая свежая, хотя солнечные лучи и солёный ветер уже изрядно потрепали холст. На холсте изобразили тёмную комнату, озарённую лишь пламенем в камине. Пламя неровно подрагивало, а в кресле, придвинутом почти к самому огню, кто-то сидел — над спинкой виднелась тёмная макушка. Нить, крючком цепляющаяся за сердце, рванулась изо всех сил, выворачивая грудь наизнанку — и... И ослабла. Человек почти услышал хлопок, с которым она оборвалась. Ошарашенно пощупал грудь. Полез под одежду, с минуту смотрел, как медленно затягивается последняя рана — нехотя, истекая гноем. Потом поднял руку и постучал по тёмному багету. — Прочь, — глухо обронили внутри. Пламя дёрнулось, опало, оставляя красноватые угли — но мрак в изображённой комнате почему-то не сгустился. Может, потому что сгущаться ему было некуда. Человек постучал снова — громче. Кресло на картине со скрипом отъехало, из него поднялся мужчина. Он был неимоверно худ; ноги, казалось, не держали его — он шатался и мог перемещаться, лишь хватаясь за мебель. В свалявшихся волосах мутнели седые пряди. Лицо сморщилось, как старая кора. Когда он добрался до края картины, человек было подумал, что изображённый на портрете слеп — в столь глубоких тенях тонули его глаза. Но потом мужчина втянул воздух и заметил — устало, чуть-чуть удивлённо: — Надо же, новое лицо... Полагаю, я вас помню, юноша. Мы ведь... знакомы? — Мы знакомы, — тихо подтвердил человек. Мужчина в картине усмехнулся. — Что ж, вы... не изменились. Точно так же топтались под дверью моего кабинета в тот вечер, когда... — он, оборвав фразу на середине, умолк. Потёр пальцами глаза. Посмотрел снова. — Что ж. Памятуя об этом знакомстве — не окажете ли вы мне услугу? — Какую? — Будьте так любезны, убейте меня. Стало тихо. «Я не смогу, — не сказал человек. — Я уже не смогу. Вы разве не заметили? Нельзя убить того, кто...» — Я не могу попасть к вам, — выговорил он вместо этого. — Здесь дверь, мне не открыть её, — и чуть поколебался, прежде чем закончить. — Зато вы можете. — Как же? — Позовите меня по имени. Мужчина на холсте сверкнул глазами. По-военному чётко произнёс: — Входите, Ричард. И Ричард Окделл — бывший предатель, бывший убийца, бывший мертвец — в одно движение шагнул в картину.