Вернись, моё искромётное чудо

      С тех самых пор, как Лихт помог ему справиться с призраками прошлого и принять то, о чём прежде не возникало ни малейшего желания вспоминать, Хайд никак не мог отделаться от чувства, словно к нему в руки попало самое настоящее *чудо*. Но если судить по исходу, тот, кто доверил ему нечто столь ценное, наверняка сделал это зря, совершенно точно зря.       Чудесам принято быть чем-то призрачным и неуловимым. Они определённо могут считаться кровными родственниками удачи, которая способна отличиться такой же характеристикой. Правда она-то посещает людей (или вампиров) определённо чаще тех самых чудес. А Хайду как будто бы выделили безлимитную подарочную карту. Хотя сравнивать нечто подобное с Лихтом не особо правильно.       Потому что Тодороки гораздо лучше.       И это «лучше» он к своему величайшему ужасу, смог потерять. Вернее, оно само ускользнуло из его рук.       Последний месяц Лихт вёл себя несколько странно и не характерно для самого себя. Не сказать что до этого он отличался какой-то большой эмоциональностью (завораживающие ухмылки и умилительно нахмуренные брови, пожалуй были его максимумом), но в то время, — не сразу конечно, — пианист стал очень часто задумываться. Даже на провокации максимально плохо вёлся, несмотря на то, что обычно ему хватало для этого всего одного слова. Или даже его половины, если то было оскорбление. В таком вопросе Тодороки терпением не выделялся.       Но если подобные изменения с трудом можно было назвать настоящими странностями, то факт его страха перед… Темнотой, определённо с сложно назвать чем-то нормальным для восемнадцатилетнего парня. Однако, хорошо зная Лихта, Лоулесс поначалу даже не смог заметить какой-то огромной разницы.       В Тодороки всегда всегда можно было найти что-то детское (от любви к сладостям, до веры в феечек), поэтому его лёгкий, — но только в самом начале, — страх, не воспринимался вампиром чем-то из ряда вон. Поэтому он даже самостоятельно сходил и купил для пианиста небольшой светильник в виде львёнка. Лихт конечно не поблагодарил, а даже зыркнул как-то зло и слегка возмущённо. Но его действия зачастую показывали куда больше слов (исключая взгляды, в которых всё-таки возможно было разглядеть нечто, хранящееся на самой каёмке глаз), посему вампир не без усмешки заметил, как его подарком всё-таки пользуются. И если сначала подобное случалось не так часто, чтобы был повод начинать серьёзно беспокоиться, то в последующем Хайд начал отмечать, что ночник используется всегда. Буквально каждую ночь, проходя мимо комнаты Тодороки, он мог видеть слабый свет.       Обычно свет ассоциируется с чем-то хорошим, тёплым и безопасным. У Лоулесса же он стал ассоциироваться с чужим ужасом.       Потому что складывалось такое впечатление, как будто бы страх Лихта становился всё больше и больше, и далеко не с каждым днём, а с каждой секундой. Вампиру и самому было страшно представить, какие именно кошмары преследовали Тодороки в его мыслях.       Почему-то для Хайда пианист не мог бояться. Волноваться, злиться, испытывать любые другие эмоции? Да, да, да и ещё раз да. Но возможность существования чужого страха никогда им не рассматривалась, ведь Лихт как будто бы был маленьким, но очень храбрым лучиком света. У Лоулесса ушло много времени чтобы признать, что с реальностью его представления не имели почти никакой связи.       Пианист стал часто говорить о тенях. Не о демонах, а именно о тенях. Но особенно часто он упоминал те, что отбрасывались людьми. Когда Хайд начал пытаться анализировать поведение своего человека, то пришёл к выводу, что возможно именно они пугали его больше всего. Тодороки часто называл их искажёнными, злыми и до одури жадными, что вампир предпочитал списывать лишь на очередную странность, коих у парня и без того было много. Пусть его и начала несколько напрягать такая сильная сосредоточенность на одной определённой теме (которую с трудом назовёшь весёлой и безобидной, даже разговоры о существовании души у игрушек казались не настолько ужасными).       А потом Лихт стал плохо себя чувствовать.       Отменить концерты он согласился только из-за обеспокоенного его состоянием Розена, который ко всему прочему, хотел отвезти Тодороки в больницу, но тот упрямо отказывался проходить какие-либо обследования. Только отвечал, что ему нужно немного отдохнуть. И желательно не оставаться надолго одному.       В какой-то момент, Лоулесс даже почудилось, что Лихт начал радоваться наличию правила о разлуке, ведь за его счёт он мог ничего не просить у вампира, но при этом всё равно получать осознание того, что ты сейчас в квартире не один. В случае чего, быть может, тебя даже смогут защитить?.. (Только бы ещё Хайд понимал, от чего. Или от кого).       Вампир хорошо запомнил тот вечер. Вечер с кроваво-алым закатом, окрашивающим тени этого мира в пламень преисподней и заставляющий отводить взгляд от окон, ведь один только цвет вызывал множество неприятных чувств. Однако, далеко не это отпечаталось в памяти Лоулесса, а шум.       Странный шум, донёсшийся из комнаты Тодороки и вызывавший волну паники в грудной клетке. У вампира давно уже не бьётся сердце, по его венам не может разгоняться тот самый страх, но когда он не обнаруживает Лихта, обыскав каждый угол комнаты, он осознаёт, что возможно, совсем скоро почувствует тот самый противный стук.       Он не знает, куда делся Лихт. Не знает, что означали все его разговоры о тех пугающих тенях. Не знает, где должен искать и стоит ли ждать чуда.       Как, в конце-концов, объясняться перед Кранцем? Как жить с осознанием, что единственная вещь, что у него осталась на память — тоненький шнурок на запястье, завязанный самим Тодороки. Когда он по какой-то причине решил повязать его, то умудрился сказать донельзя странную вещь: «Не будь идиотом и иди за нитью млечного пути. Или проще говоря, вспомни хотя бы пару своих чудес».       Чудеса… То есть, Лихта, вампир вспоминает каждый день, попутно продолжая безуспешные поиски. Ещё немного, и отчаяние выведет его на дорожку к Микуни. Ещё немного, и он перестанет прокручивать в голове ту самую фразу про млечный путь и перестанет считать её стоющей подскаской.       Ещё немного…       «Немного», которого никогда не хватит для потери веры в его личное чудо. В его маленький потерянный смысл, возможно попавший в огромную неприятность.       Ничто и никогда не заставит его прекратить искать любимую синеву глаз, однажды спасшую его от самого себя.