Безоблачное завтра

Скирк быстрым движением перевернула орудие и ударила его в грудь твердой рукоятью, впечатав в стену. Ему казалось, что его затылок раздроблен, перед глазами потемнело, словно окружающая их бездна затекла ему в голову и начала разжижать восприятие. Он сразу же подумал о доме, о незамерзающем море с солёной водой, и как на спор сделал несколько обжигающе холодных глотков, а потом его рвало до розоватой мути. Мутными глазами он замечает, как смазанный источник света перекрывается, и на инстинкте откатывается, кожей чувствуя грохот расколотого выпадом мастера камня. Его убило бы, если бы он не вернулся в сознание. — То, что ты можешь двигаться дальше — знак того, что мое время не было потрачено зря. — Мне больно...не могу. — Должен мочь. Не смей даже мельком показывать, что испытываешь боль, тебя прикончат сразу же за ненадобностью.

***

Его гладят по спине, пока его рвет кровью. Он хочет облокотиться на другого человека, но чувствует еще один порыв — на этот раз кровь еще не успела стечь в живот — выходит лишь рваный клёкот. Голову мутит от металического вкуса, по всему телу паршивое чувство, недомогание, источник которого он не может сузить до одного места — плохо везде. Мыщцы ноют от постоянных спазмов, легкие горят из-за отсутствия воздуха. ... — Кажется, все... — говорит на выдохе, но не может поднятся. Голова идет кругом уже в течении нескольки часов: после того, как он обнаружил отсутсвие Сердца Бога в эквузии, его сводило с ума поражение, а потом он еще и узнал, что абсолютно зазря чуть не убил своего первого нового за несколько лет друга и сломался окончательно. Чжунли, согнувшийся рядом, уже не друг. Чертов обманщик, который даже не подумал довериться ему. Досада перекрикивает все остальные чувства. Он чувствует себя преданным, и обида не уходит, пусть он и понимает, что с ним заслуженно так обошлись. Что бы он сделал, если бы знал? Не лип бы к дражайшему божеству уж точно. Ему идиотски хочется смеяться над собственной глупостью. — Ты остался тут, чтобы поглумиться? — проклинает себя за беспомощность в голосе и поднимает вгляд с испачканного пола, но выбирает рассматривать стену. — Нет, я здесь, чтобы проверить, в порядке ли ты. Я не буду оставлять в одиночестве человека с внутренним кровотечением, упорно отказывающегося от врачебной помощи, — это звучит даже мило, очень хочется зацепить руки в замок за его шеей и повиснуть, чтобы притянули к себе, как ребенка, нуждающегося в комфорте. "Прижали к сердцу" — красивая метафора, но он снова напоминает себе, что любая близость ему заказана. Он еще не на той стадии, когда растресканное доверие обращается в искаженную химеру излишней откровенности, когда ты открываешься каждому, чтобы обесценить предательство отдельного человека. Он смотрит в глаза Чжунли и чувствует, что эта стадия-то уже совсем близко. Чайлд давно признал, Тарталья уже простил, лишь Аякс колеблится. Разве не дружбы после предательств самые крепкие? Разве не то, что за Врагом разглядели Тебя, делает связь прочной? Или же им просто пользуются. Но он не может придумать, какую выгоду от общения с ним можно получить. Лишь удовлетворение от боли во взгляде, когда его обыграют снова… И после он опять вернется, потому что то первое чувство, когда к тебе относятся как к равному, как к человеку, отпечаталось в душе навсегда! Даже если это все было ложью, он испытывал настоящее счастье! Иногда лучше не думать и принимать все за его поверхностную цену, но как можно обмануть себя достаточно, чтобы забыть предательство, раскрытое перед ним столь прямым бестактным образом? Досада жжет кожу и раздразнивает жажду крови. Почему жизнь столь исключительно несправедлива к нему? Он хочет почувствовать удовлетворение от боли во взгляде. Иррациональная тяга надавить и посмотреть, сколько же силы нужно приложить, чтобы нарыв лопнул. Глаз Порчи, Наваждение, искрится, Тарталья хватает Архонта за запястья и пускает ток. От резкого подъема перед глазами темнеет, ему хочется закрыть глаза, чтобы снять натягивающуюся струну боли, но он пялится на человека перед собой с искренней для того моментного движения ненавистью. Корень языка немеет, а после расходится тонким покалыванием иголок до самого спинного мозга. Чжунли дергается и жмурится больше от неожиданности и резкости движения, быстро вернув непринужденное равнодушное выражение лица. Это выбешивает. Тарталья отпускает его руки, но сразу же поднимает свою и тыльной стороной ладони наотмаш бьет того по лицу. Призывает оружие, быстрым движением переворачивает его тупой стороной и ударяет в грудь, заставив упасть на пол. Никаких чувств; ни следа раздражения; ну что за тупое принятие того, что с тобой делают; разве нисколько не удвительно, что за плохие поступки к тебе плохо относятся— А. Он просто проецирует. Он чувствует себя бессильным, потому что не может выдавить ни единой эмоции из противника, и он чувствует себя давно проигравшим, потому что причинил боль дорогому человеку. — Я уберусь, можешь уходить. — голова поникла, оружие опущено. — ... — Уйди, — не скрывая требовательный тон шипит Тарталья, — иначе я снова тебя ударю. — Позови меня, если тебе снова станет плохо. И когда станет лучше. Хочется плакать от собственной жалкости. Нескольки слов хватило, чтобы его сердце мягко затрепетало в комфорте, и он сам пролил лимонный сок того, что, КСТАТИ, НЕ СМЕШНО ЛИ ЧТО ни одно из них не было извинением!? И он начал кричать на себя за то, что сам накручивает себе лишь больше, и сам причиняет боль, и мелкая змейка укусила ядовитым зубом — он всегда сам был причиной всего болезненного смятения. Это до оскорбительного глупая мысль, он может назвать каждого мерзкого человека из своей жизни, ее — мысли — присутствие раздражало; то, что он пришел к ней вообще — раздражало еще сильнее. Узел в животе затянулся до боли сильно, он потерял самообладание и начал тихо выть в подушку, как только добрался до кровати у стены гостиничного номера. "Позови меня, если тебе снова станет плохо", он совсем секунду назад думал о том, как мило́ это предложение, а теперь его настроение утекло в другое русло и он. чувствует. себя предателем. за то что ведет себя так. Это были слова комфорта, это было проявление заботы, он своей подозрительностью переврал абсолютно все и загнал себя в такое плохое состояние. Да что ж такое. Сегодня плохой день. Он переворачивается на спину, прижимая подушку к лицу, и сдавленно ноет от переизбытка ощущений. В момент стресса ребенок тянется к родительнице, потому что физический контакт действует на детей успокаивающе. Он сжимает одеяло до ноющей боли усталости. Он один. Он один. Он один. Дверь открылась. Чжунли приходит со стаканом воды, и напряжение в его походке раскрывает готовность уйти по первому же знаку. Тарталья в полном замешательстве от такой деликатности. Хочется отогнать, хочется попросить остаться, чтобы в случае чего ему принесли ещё попить. Может быть легким жестом прошлись по волосам, убаюкивая и снимая боль с раскалывающейся от суматохи последних нескольких часов головы. Он принимает стакан и только после глотка замечает, как сильно до этого смыкал челюсть. Прохладная жидкость смывает застой с языка, глаз бога трепещет от Гидро. Он улыбается одними уголками губ: пусть тело все ещё в агонии, реакция Видения была хорошим знаком выносливости его тела. — Спасибо, — роняет, секунду назад обдумав, как из принципа не поблагодарит его. Теперь молчание стало ещё более неловким. Тарталья и так не может решить, что чувствовать в его сторону, а теперь ему нужно как-то продолжить поток слов из уже открытого рта, и оба нерешительно стоят на одном месте, он так растерян, и это бесит! Но на новые всплески гнева его не хватило, все таки он слишком измотан. — Так как ты изъязвил отказ покинуть гавань Лиюэ на корабле госпожи Синьоры, позволь мне… отблагодарить тебя за щедрость. — Чжунли все же решается на первый шаг, — Я буду ждать тебя в ритуальном бюро завтра, мне хотелось бы организовать для тебя возвращение в Снежную за мой счёт. — и он в сторону выхода. — Поправляйся. Тарталье до боли сильно хочется окликнуть его, но что бы он сделал? Агрессивно отказался? Попросил бы остаться? В голове — понимание, что ему искренне нечего ответить, и сил на импровизацию нет, но иррационально его все ещё колит сожаление. Дверь закрылась. Он один. Он один. Он один.