Первая база

Толчок. Толчок. Ещё один толчок в бок. Масатоши раздраженно отмахивается от настырных попыток его добудиться, но приводит это лишь к тому, что его хватают за локоть и начинают яростно трясти. Он пытается отбиться уже серьёзнее, но цепкие пальцы держат крепко, а их обладатель не спешит сдавать позиции. Сейчас слишком темно, чтобы разобрать, кто навис над футоном, но интуиция подсказывает имя. Случись что-то важное, горел бы свет, а наглостью, достаточной, чтобы доставать Масатоши посреди ночи по пустякам, обладает единственный на всю команду человек. — Мэй, какого черта?! — Маса-сан, я замёрз, — громко шепчет тот, тряся с такой силой, что у Масатоши едва не клацают зубы. — И что дальше? Я сплю! — А я замёрз, — с нажимом повторяет Мэй. Но почему, по его мнению, Масатоши должен с этим разбираться?! Зима выдалась холодной, и ещё до поездки на спортбазу тренер предупредил, что в гостевом доме может быть прохладно и что нужно позаботиться о себе заранее. Взять тёплую одежду для сна, например! Масатоши подозревал, что в общих спальнях на восьмерых холодно не бывает по определению, но судя по тому, что прямо сейчас вдыхаемый воздух кажется ледяным, тренер знал, о чем говорил. Какому-нибудь мерзляку шерстяные носки могли пригодиться, и не вина Масатоши, что Мэй прохлопал ушами и посчитал, что советы старших не для него. Может, не хотел тащить лишнего, или сработало природное чувство противоречия, кто его знает. Сейчас это неважно, в отличие от того, что он с какой-то радости решил, что Масатоши подскочит и начнёт ему помогать. Пусть со своими проблемами разбирается сам! — Возьми второе одеяло, — мрачно советует Масатоши и переворачивается на другой бок, показывая, что разговор окончен. В нем теплится крошечная надежда, что Мэй отстанет, но рассчитывать на неё всерьёз глупо, потому что Мэй — это Мэй. — Но я не знаю, где они! — Так сходи и поищи! — Не хочу никуда ходить, там ещё холоднее. Я лягу к тебе, двигайся, — невозмутимо шепчет тот и ещё до того, как Масатоши успевает спросить, что это значит и в своём ли он уме, бросает рядом с его головой подушку и залезает под одеяло, утягивая край на себя. В любой другой момент Масатоши бы не задумываясь вытолкал его с футона на пол, но устраивать ссору посреди ночи — очень плохая затея, поэтому приходится ограничиться тяжёлым медленным выдохом. Масатоши не сдвигается ни на миллиметр, собираясь противиться происходящему хотя бы так, но Мэй умудряется уместиться рядом, прижавшись спиной к спине, и даже довольно мычит, делая желание двинуть ему почти непреодолимым. Сокомандники не виноваты, что Мэй — эгоистичный придурок, сжав зубы, напоминает себе Масатоши. Никто не обязан просыпаться посреди ночи из-за чужой ругани, даже если для неё есть все основания. Его долг как капитана и просто хорошего человека — сдержаться сейчас и отложить разборки до подъёма. Уж утром он поорет на Мэя. И днём. И, если захочет, может делать это до самого вечера… следующего дня... Под незатейливую мантру сон возвращается. На удивление, чужая близость не мешает, даже наоборот — спина позади вздымается в такт тихому дыханию, убаюкивая. Уже в полусне Масатоши чувствует, как к его икрам прижимаются холодные ступни, но сил не хватает, чтобы одернуть Мэя или возмутиться вслух. Все завтра, лениво думает Масатоши и соскальзывает в сладкую, тёплую дрёму… … Из которой его выталкивает ёрзанье под боком. Трудно сказать, сколько он проспал — в комнате до сих пор темно, сквозь шторы на единственном окне не пробивается даже бледный утренний свет, и это значит, что до подъёма как минимум пара часов. Перспектива снова завалиться спать радует, только вот почему на футоне так тесно, и почему его рука обнимает чужое тело, Масатоши соображает не сразу. Требуется секунда, чтобы вспомнить ночное пробуждение и оборзевшего Мэя, но и ее хватает, чтобы сердце нервно ускорилось. Масатоши каменеет. Видимо, он ворочался во сне и за неимением свободного пространства закинул руку на Мэя, а потом инстинктивно подгрёб к себе. Почти под себя. Судя по тому, с каким удобством пристроился Мэй, некомфортно тут только Масатоши, что, вообще-то, не сильно улучшает ситуацию. Если кто-то из команды увидит их в такой провокационной позе — спящих в обнимку, да ещё настолько близко, — придётся выслушивать подколки ближайшие пару недель и, честно говоря, будут они заслужены. Масатоши медленно выдыхает, стараясь поменьше двигаться, чтобы никого случайно не разбудить. Ни Мэю, ни остальным парням не обязательно знать об этом дурацком сонном объятии: нужно подождать немного, убедиться, что все тихо, и медленно, очень осторожно перевернуться на другой бок… За секунду до того, как Масатоши намеревается воплотить план, ёрзанье, разбудившее его, повторяется, и сердце в груди делает кульбит. Мэй прижимается так крепко, что чувствуется каждый изгиб его тела, от основания шеи до колен, а просыпающийся мозг обрабатывает все больше информации, добавляя деталей вроде той, что чужие ягодицы приходятся Масатоши на пах. Даже не так — не приходятся, а очень плотно и конкретно вжимаются. Если Мэй проснётся прямо сейчас, будет стремно. Мягко говоря. Масатоши сглатывает и берет тайм-аут. Он прекрасно понимает, что отодвинуться все равно придётся, ему просто нужно немного времени, чтобы подготовиться. Но пока он собирается с чувствами, чужое движение повторяется вновь и вновь, заставляя его все дольше оттягивать момент. Может, пусть Мэй вывернется сам? Это лучше, чем признать, что Масатоши почти улёгся на него, находясь в сознании. Если повезёт и Мэй отстранится во сне, глупая случайность останется незамеченной, а если проснётся, максимум, что он сделает — заладит утром, что Маса-сан лез обниматься. В ответ у Масатоши есть железный довод, что это Мэй забрался к нему в постель, или вообще можно соврать, что ничего такого не было, все равно с большей вероятностью команда поверит капитану. Масатоши останавливается на этом варианте. Он держит глаза закрытыми, старательно контролируя дыхание и пытаясь не напрягаться, чтобы не выдать себя, но сердце бьётся так громко, что его должно быть слышно на другом конце комнаты. Тем временем Мэй ёрзает сильнее, то ли окончательно просыпаясь, то ли просто странно двигаясь — он едва различимо подаётся назад, затем вдыхает особенно глубоко и… и… Масатоши ощущает, как к щекам приливает краска. И отчётливо трется ягодицами о его пах, а потом шумно выдыхает, так что горячее дыхание обжигает пальцы перекинутой через него руки. В голове становится пусто, шею сводит, и Масатоши едва преодолевает искушение прочистить горло. Он совершенно не знает, как реагировать на происходящее и что за сны снятся Мэю, если он так себя ведёт. Масатоши просто не может заставить себя разбудить его сейчас. Что он скажет? Что Мэй вжимается в него задницей и из-за этого немного неудобно? Что он сам придавил Мэя всем весом к футону и потому проснулся? Очень хочется верить, что ещё немного, и все закончится само, но вдруг нет? Пока Масатоши судорожно решает, как поступить, Мэй трется снова и снова, но уже с большим нажимом, будто прекрасно контролирует движения. Этот маленький нюанс ведёт к леденящей мысли, что он, возможно, не спит. И делает все намеренно. Догадка оглушает, и если до того сердце Масатоши гулко стучало по рёбрам, то теперь оно замирает. Ощущения обостряются до предела, и как по заказу появляется куча новых деталей: невыносимый жар между тесно прижатыми телами, дёрганное движение чужих ног, едва различимые поверхностные выдохи. Либо Масатоши не замечал всего этого раньше, либо Мэй специально вёл себя тихо, почувствовав, что он просыпается, а сейчас, когда Масатоши вновь притворился спящим, продолжил то, на чем остановился. Зачем, черт возьми, это Мэю?.. Вариантов, по правде говоря, немного — всего один, от которого волосы на затылке поднимаются дыбом. Мэю нравится, — понимает Масатоши, и от этой мысли становится дико, как никогда в жизни. Он уверен, что если кто-то из сокомандников сейчас проснётся, то обязательно заметит пустующий футон, затем увидит две подушки на соседнем, и по ритмичному покачиванию одеяла сразу догадается, что под ним происходит. Все в груди сжимается от страха, но при этом Масатоши ошпаривает возбуждением такой силы, что хочется на всякий случай заткнуть себе рот. Горячий узел, подгоняемый безостановочными движениями, вспыхивает внизу живота и начинает разрастаться. И, словно уловив момент, Мэй негромко, на грани слышимости стонет. Звук проходится наждачкой по нервам, вдоль позвоночника сбегает волна колючих мурашек, вынуждая на миг задержать дыхание. Все плохо, очень плохо. Масатоши растерян, ему стыдно, но он неотвратимо заводится. Вниз приливает кровь, Масатоши чувствует ее тяжёлую тугую пульсацию, и Мэй наверняка чувствует тоже, потому что тонкие трусы не могут ничего скрыть, но вместо того, чтобы хоть немного отстраниться, он притирается ещё ближе и дышит чаще. Масатоши сжимает зубы и, прежде чем Мэй начинает очередное движение, стискивает ладонью его бок под одеялом, заставляя остановиться. — Мэй, — севшим голосом шипит он. Тот крупно содрогается всем телом, замирает на несколько мгновений, а затем резко оборачивается через плечо, смотря широко распахнутыми глазами. Даже в темноте понятно, что его лицо горит, а может, дело в жаре, который буквально расходится от него волнами. Масатоши готов поклясться, что его засасывает в какой-то сюрреалистичный сон, который вполне может претендовать на звание эротического кошмара. Происходящее и так кажется нереальным, а когда Мэй через несколько невыносимо долгих мгновений нащупывает его руку и несмело, просительно тянет вниз, Масатоши будто окончательно проваливается в чёрную дыру. — Маса-сан, — одними губами шепчет Мэй, смотря испуганным, блестящим взглядом, и тогда Масатоши зажмуривается и окончательно уверяется, что это сон, точно всего лишь сон. Потому что он не может по-настоящему накрыть ладонью твёрдый член Мэя и сжать его через ткань трусов. Не может чувствовать, как вздрагивают чужие плечи, прижатые к его груди, а светлые волосы щекочут подбородок. Не может слушать прерывистые вздохи, которые впиваются иглами прямо в мозг и взвинчивают возбуждение до предела. Мэй продолжает тереться задницей о его полностью вставший член и крепко держит запястье, не позволяя убрать руку, но Масатоши с пугающей ясностью понимает, что даже если Мэй отпустит, он сам не остановится. Он не представляет, зачем и почему гладит Мэя, то зажимая головку, то обхватывая всеми пальцами, чтобы осторожно подрочить, но упрямо продолжает это делать. — Маса-сан, — выдавливает тот, и только страх разбудить кого-нибудь не позволяет Масатоши приказать ему заткнуться. Они должны вести себя тихо! Мэй вдруг отталкивает его руку, но только для того, чтобы приспустить трусы, и у Масатоши кружится голова, когда под ладонь ложится мокрая, скользкая головка. Мэй вытягивается в струну от первого касания, затем выгибается, спуская трусы ещё ниже, и начинает двигать бёдрами, толкаясь в сжатый кулак мелкими, быстрыми движениями. Только будь тихим, только будь тихим, — безмолвно молит его Масатоши, уткнувшись носом во влажные волосы за ухом, чтобы самому не стонать и даже не дышать слишком громко. Под одеялом ужасно жарко, пот стекает по рукам, промокшая футболка липнет к спине и груди. Мозги натурально плавятся, потому что никаких других оправданий происходящему у Масатоши нет. Они просто спятили. Он спятил. Точка. — Погоди, Маса-сан, — на грани слышимости шепчет Мэй, и Масатоши жалеет, что у него нет возможности все-таки заткнуть ему рот. Разве тот не понимает, что сейчас любой, даже самый ничтожный звук кажется оглушительным. Мэй заводит руку назад, втискивает ее между их телами и крепко сжимает Масатоши, от чего под веками начинают плясать яркие точки, а когда он цепляет резинку трусов и пальцами скользит под неё, Масатоши и вовсе хочется провалиться сквозь землю, потому что судорожный вздох не может сдержать уже он. Это совсем не так, как дрочить самому. Рука Мэя чувствуется иначе, она меньше и двигается грубее, чем Масатоши привык, но как же от неё хорошо. Масатоши зажмуривается, окончательно растворяясь в мешанине новых ощущений. Он не представляет, как утром будет смотреть в глаза сокомандникам или, что ещё хуже, Мэю, но сейчас просто не может остановиться. Ему невыносимо хочется кончить, в паху сладко, болезненно тянет, и вот бы Мэй двигал рукой немного, лишь на каплю быстрее и менее рвано. Из-за неудобной позы он больше сжимает, чем скользит, и это тоже приятно, но все-таки лучше по-другому. Масатоши выпускает его член, чтобы тоже стянуть трусы пониже — так будет удобнее обоим. Мэй откидывается назад, ему на грудь, снова притирается задницей, и от контакта голой кожи и того, как ровно член ложится в ложбинку между его ягодиц, становится невыносимо. Открыв глаза, Масатоши смотрит на Мэя и невольно прикусывает щеку изнутри, чтобы не застонать, не всхлипнуть и не сделать ещё бог весть чего. Даже в полной темноте несложно понять, что Мэй выглядит запредельно пошло: блестящие глаза, взмокшая чёлка, налипшая на лоб, приоткрытый рот. Масатоши поскорее возвращает руку ему на член, с какой-то ненормальной жадностью наблюдая, как удовольствие отражается на лице, как сходятся на переносице брови, как губы растягиваются в ровную «о» для судорожного глубокого вдоха. Это оказывается слишком. Я тебя убью, — снова зарывшись носом в светлые волосы, обещает он, быстрее двигая рукой, и если бы не невнятное поддакивание Мэя, он бы никогда не смог понять, что сказал это вслух. — Подожди, Маса-сан, дай я… — опять хрипло просит Мэй, и Масатоши все-таки просовывает под него вторую руку и неловко, неудобно зажимает рот, чувствуя пальцами, как пылают чужие щеки. Масатоши все даст и сделает, он не остановится до самого конца, главное, пусть только заткнется, пусть молчит, иначе кто-нибудь проснётся и они серьёзно встрянут. Мэй зло шипит, явно недовольный новым положением. Он дёргается, сбивая весь ритм, и Масатоши уже хочет навалиться сильнее, чтобы окончательно прижать его к футону, не позволяя двигаться, но Мэй делает кое-что неожиданное — он приподнимает одну ногу и укладывает член Масатоши между бёдер. А когда сжимает их и первый раз резко и коротко двигается назад, Масатоши коротит и он чувствует, что все. Ещё пара таких толчков, и все закончится. Между ног у Мэя скользко и горячо от пота, его член в руке Масатоши каменеет, подсказывая, что они оба одинаково близки к разрядке и хватит самой малости. Секунду ничего не происходит, а потом Мэй начинает двигаться резко и быстро, толкаясь в кулак и на обратном пути врезаясь в лобок Масатоши. Раздаются шлепки, приглушённые одеялом, но все равно слишком громкие. Кто-нибудь услышит, и тогда все обернётся самым настоящим кошмаром. Мысль неотступно болтается на краю сознания, но Масатоши физически не может заставить себя притормозить. Все его восприятие концентрируется на ритмичном движении своих и чужих бёдер, на горячих волнах удовольствия внизу живота. Остановиться даже на секунду невозможно, это просто за гранью реального, можно толкаться лишь сильнее и быстрее. Сперва он чувствует, как Мэя крупно перетряхивает, а потом на руку льётся горячая сперма и задушенный всхлип тащит его следом в оглушительный, выламывающий оргазм. Масатоши приходит в себя, зарывшись лицом в светлый затылок и по прежнему крепко прижимая ладонь к чужим губам. Дышится с трудом. Голова забита ватой, в ушах звенит, но самый большой дискомфорт доставляет жара. Немного отклонившись назад, Масатоши осторожно выпрямляет лежащую под Мэем руку и делает глубокий бесшумный вдох, наслаждаясь отголосками удовольствия и полным отсутствием мыслей. Он знает, что это не продлится долго и уже секунд через двадцать ему захочется пробить лбом ближайшую стену, но пока все относительно спокойно, и даже пульсирующий член Мэя в руке не кажется концом света. Настоящим концом света будет, если кто-то все же проснулся и услышал, чем они тут занимались. По спине, несмотря на жару, прокатывается ледяная волна, и Масатоши с подступающим страхом прислушивается. По первому впечатлению все нормально: комнату наполняет нестройное сонное сопение, с соседнего футона доносится тихий храп Ёшизавы. Конечно, не стоит думать, что проснувшийся тут же даст о себе знать, но мирная атмосфера вселяет надежду, что все закончилось не так плохо, как могло бы. Масатоши нервно сглатывает. Если про случившееся вообще можно говорить «не так плохо». Мэй тоже молчит, его грудная клетка вздымается подозрительно высоко и медленно, будто он притворяется спящим. Хорошо, если бы это было правдой. Ещё лучше, если бы вообще все оказалось дурным сном, приснившимся из-за того, что в последние дни Масатоши не удавалось уединиться и сбросить напряжение. Как бы он хотел ущипнуть себя и очнуться в нормальной реальности, где рука не покрыта спермой, а член не зажат между чужих бёдер. Только вот Масатоши знает, что от сделанного не сбежать. Мысли постепенно набирают ход, осознание, что они правда подрочили друг другу, все сильнее бьётся в мозгу, пугая и парализуя. Как и Мэй, который настолько не хочет встречаться лицом к лицу, что прикидывается спящим, Масатоши даже близко не понимает, что делать и говорить дальше. Он представить себе не мог, что первый взрослый опыт получит в тренировочном лагере, в метре от спящих сокомандников, с парнем. С Мэем. Какой ужас. Ещё через минуту полной тишины Мэй наконец подаёт признаки жизни. Он медленно отодвигает край одеяла, и сердце Масатоши бьётся быстрее, потому что кажется, что вот сейчас Мэю хватит духа на то, чего не может он сам — подняться и молча уйти умыться или обернуться и сказать что-то, — но Мэй опять замирает, продлевая дурацкий момент, в котором они застряли, как мухи в смоле. Масатоши кривится, абсолютно уверенный, что общая нерешительность бесит обоих. Тем не менее, он продолжает молчать. Воздух постепенно остужает разгоряченную кожу, вынуждая ёжиться, и на контрасте те места, где они с Мэем все ещё прижаты друг к другу, кажутся обжигающими. Стыд лижет лицо от воспоминаний, насколько жарко было каждой клетке тела всего пару минут назад. — Мэй, отодвинься, — максимально тихо шепчет Масатоши. Пора уже что-то делать, нельзя просто ждать до утра, потому что обоим стыдно и никто не хочет двигаться первым. Мэй послушно привстает, и Масатоши, краснея, вытаскивает из-под него онемевшую руку и подтягивает свои трусы, попутно обтерев о них ладонь. Все равно придётся переодеть, эти безнадёжно испачканы. Что происходит с бёдрами Мэя, он вообще старается не думать, только надеется, что тот не догадается вытереться его одеялом или простыней. — Надо умыться, — говорит очевидное Масатоши, собираясь пойти первым, но Мэй тут же начинает подниматься. — Да, давай выйдем, — бормочет он и больше не добавляет ничего, только неловко выпутывается из-под одеяла и, не смотря на Масатоши, тянется к своей спортивной сумке. Достав полотенце и сменную одежду, он на цыпочках крадётся мимо спящих сокомандников и выходит, оставив дверь приоткрытой. Это не просто выглядит как приглашение, это оно и есть. Масатоши все ещё не представляет, как будет смотреть Мэю в глаза, но он согласен, что лучше преодолеть барьер сейчас, чем утром при всех. Пускай они разделят несколько ужасно стыдных мгновений, но зато договорятся не вспоминать об этом случае никогда в жизни и завтра станут вести себя, словно ничего не было. Вот и все. В мыслях звучит довольно просто, но Масатоши не строит иллюзий насчёт практики. Как после такого можно вести себя обычно? Даже сейчас ему хочется не подниматься с футона, а завернуться в одеяло и остаться в комнате, хотя он никогда не был трусом и умел отвечать за свои поступки. Зацепившись за эту мысль, Масатоши усилием воли задавливает малодушие, тоже вытаскивает нужные вещи из сумки и повторяет путь Мэя между футонами, стараясь ступать аккуратно и тихо, потому что разбудить кого-то сейчас будет максимально тупо. В коридоре горит свет, и после тёмной спальни яркие флуоресцентные лампы кажутся такими яркими, что первые пару секунд на глаза наворачиваются слезы. Масатоши щурится, закрываясь ладонью, и это позволяет выиграть время, но потом все-таки приходится встретиться с Мэем взглядами. Сразу становится ясно, что неловкость они чувствуют в равной степени. Мэй, красный до корней волос, стыдливо прикрывается спереди комком из полотенца, футболки и сменного белья, и Масатоши едва преодолевает желание спрятать лицо в ладонях или хотя бы зажмуриться. Не говоря ни слова, он резко кивает в сторону умывальников, и Мэй молча идёт следом. Тишина, повисшая между ними, на удивление не взвинчивает напряжение, а, наоборот, немного его смягчает. А может, дело в том, что для беспокойства появляется новая причина: если им встретится тренер или кто-то из парней, будет сложно объяснить, что они забыли в коридоре посреди ночи, смущённые, с полотенцами в руках и мокрыми пятнами в самых провокационных местах на трусах. Масатоши заходит в туалет первым и, когда за спиной слышится щелчок замка, не может сдержать вздох облегчения. Первым делом он моет руки; Мэй подходит к раковине с противоположной стороны, так что они занимаются каждый своим делом, не беспокоя друг друга. Масатоши не знает, кидает ли Мэй на него взгляды в зеркале, но сам он смотрит только в слив, сделав единственное исключение перед тем, как быстро сменить белье. И, наверное, было бы очень здорово, если бы они могли, так ничего и не сказав, вернуться в комнату и сделать вид, что все решили. Но, к сожалению, это так не работает. Масатоши складывает руки на груди и опирается бедром на край раковины, терпеливо пялясь в стену и дожидаясь, пока Мэй закончит обтираться. — Скажешь что-нибудь? — спрашивает он, когда вода выключается и в очередной раз воцаряется тишина. Мэй молчит, поэтому Масатоши поворачивается к нему, вскидывая бровь в ожидании хоть какого-то ответа. — Это ты виноват. — Что?! — Масатоши думал, он готов к чему угодно, но оказалось, не к этому. — Это ты залез ко мне в постель! — Ну и что?! Я же не знал, что ты решишь на меня навалиться всей тушей! — И поэтому стал тереться? — щурится Масатоши и сам же краснеет от своих слов. Немного успокаивает, что Мэй не отстает и по цвету лица снова сравнивается с красным сигналом светофора. Масатоши готов принять долю ответственности, но черта с два он позволит Мэю отвертеться от своей части и выйти сухим из воды. Если кто и виноват, что все началось, то это он! Он залез к Масатоши под одеяло, он застонал, он первый стянул трусы… — Ладно, ладно! Мы оба виноваты! — идёт на попятную Мэй, пряча глаза. Приложив ладони к горящим щекам, он ругается сквозь зубы и снова поворачивается к раковине, чтобы плеснуть в лицо холодной воды. — Но это уже случилось и ничего нельзя поменять! Так что давай просто смиримся! Зная характер Мэя, иногда трудно поверить, что он способен на какие-то взвешенные решения, но Масатоши своими глазами видел моменты его здравомыслия и готов поспорить, что сейчас как раз один такой. Смириться и навсегда забыть — звучит правильно и логично. — Мы никогда не должны вспоминать этот случай, — чувствуя, как печёт лицо, тихо говорит он. — Если кто-то в комнате услышал, мы скажем, что тебе стало плохо ночью и это было не то, о чем они подумали. Никто не должен знать, Мэй. Нельзя никому рассказывать об этом, даже в шутку. — Как будто нормальный человек станет о таком шутить! — Нормальный — нет, но тут речь о тебе. Мэй опасно щурится, и теперь смущение на его лице соревнуется с раздражением или даже с настоящей злостью. — Ты сейчас серьёзно говоришь, что я пойду и кому-то просто-напросто разболтаю? Ты думаешь, я спятил, или что? Масатоши хочется ответить, что после того, как Мэй неожиданно притянул его руку к своему члену и зажал член самого Масатоши у себя между ног, уверенности, что он не спятил, стало в значительной степени меньше, но у него вовремя получается прикусить язык. Во-первых, собственная крыша съехала ровно на столько же, на сколько крыша Мэя, во-вторых, последнее, что нужно им сейчас — разругаться, сделав сложную ситуацию ещё хуже. Чем меньше Масатоши и Мэй будут заводиться из-за всего произошедшего, тем легче им будет отвлечься и забыть. — Я просто сказал, не цепляйся к словам, — шумно вздыхает Масатоши и, видимо, Мэй что-то читает в выражении его лица, что заставляет его тоже остыть. — Я не собираюсь шутить, — он смотрит в слив раковины, низко опустив голову, и Масатоши может видеть в отражении зеркала, как плотно сжимаются его губы. — Надеюсь, ты тоже. — Не собираюсь, — твёрдо говорит Масатоши. — Давай просто забудем. Мэй резко оборачивается через плечо, глядит внимательным острым взглядом и коротко кивает.