Мидасу и не снилось

Было сложно и неприятно, но в какой-то момент он наконец признался себе, почему все его отношения с мужчинами не доходят до постели несмотря на неприкрытое обоюдное влечение, флирт и даже временами легкий петтинг. Основной причиной было то, что он влюблялся только в красивых. У этих мужчин были изящные или мускулистые, но всегда непременно гармонично сложенные тела, которыми они гордились, которые они любили демонстрировать. Иногда – демонстрировать конкретно Атсуши, соблазняя и провоцируя. И он смотрел, захлебываясь слюной, и понимал, что никогда, никогда у них ничего не получится. Потому что в постели с другим мужчиной придется раздеваться. Придется показать себя в ответ. И тут уже будет не удержаться от сравнений, и это все убьет, мгновенно. Выжжет, как удар молнии – до тла. Оставит его – зажатого от неловкости, стыда за собственное несовершенство – обнаженным и уязвимым перед другим человеком, и… и просто ничего не выйдет. Так зачем рисковать испортить прекрасные отношения попытками заранее провального секса? Лучше остановиться на волнующем полуслове, отвернуться на полувзгляде, а потом дрочить до мозолей на пальцах, представляя себе, что было бы, если… …а вот с женщинами же такой проблемы никогда не возникало. Женщины в принципе были совсем другими, с ними не имело смысла себя сравнивать. У него случались и красивые женщины, и не очень, это ни на что не влияло – он как-то очень быстро понял, что красота в женщине совсем не главное. Возбуждали не какие-то особо правильные черты лица или определенные пропорции тела, нет, возбуждал запах, вкус, отзывчивость, искренность, доверие – совсем другие вещи, чем в мужчинах. К тому же, женщины по природе своей всегда были гораздо более снисходительны к недостаткам, им было интересней «как», а не «что», их вели эмоции, а вызывать эмоции Атсуши умел отлично. Был, можно сказать, экспертом. Так что он встречался с девушками: влюблялся, добивался, охладевал и влюблялся снова; жизнь текла в вечном своем круговороте от записей к концертам, от встреч к расставаниям. И если изредка между этими моментами Атсуши и заглядывался на какого-нибудь невыносимо притягательного красавчика и позволял себе немного пофантазировать… В этом же не было ничего такого, верно? Даже если красавчик – коллега по группе, и они почти все рабочее и свободное время проводят вместе. В конце концов, Атсуши не навязывался. Даже не намекал. А если и передергивал временами на Хиде, то… кому от этого было хуже? Точно не Хиде, потому что тот даже не замечал его жадных взглядов исподтишка. Хиде вообще ничего не замечал или, скорее, не хотел замечать: неудобных вопросов, подколов, намеков… Иногда он ухитрялся не замечать даже прямых просьб – просто делал вид, что обращаются не к нему или у него случилась внезапная глухота на оба уха. Наверное, поэтому его особо и не трогали никогда, только беззлобно подшучивали. А Хиде, это, вероятно, устраивало, как устраивало и всех… кроме Атсуши. Потому что Атсуши иногда откровенно злился, его раздражала эта индифферентность, полная погруженность в себя и свои потребности, отстраненность и душевная легкость, которую было большое искушение принять временами за душевную пустоту. Его раздражало равнодушие – уж себе-то можно было признаться. Хиде был единственным мужчиной, которого он хотел безответно. Чудесное свойство, к которому Атсуши уже привык за много лет своей взрослой жизни, иногда делало его жизнь заметно приятней, но чаще создавало больше проблем и нервотрепки. Как царь Мидас, прикоснувшись к чему-либо, превращал это в золото, так и он, просто существуя в пределах визуальной доступности, будил в людях романтические чувства или похоть. Необязательно было стараться, соблазнять или очаровывать: рано или поздно к нему приходили все, кто ему нравился. Может быть, поэтому он и не особо умел добиваться чужого расположения. Ведь в Атсуши влюблялись все подряд: и мужчины, и женщины, и совсем девочки, и уже тетушки, к этому не приходилось прикладывать никаких усилий. Даже наоборот, временами приходилось как-то объясняться с неудачно влюбленными, которые добирались до него и предъявляли свои чувства, потому что даже при всем желании удовлетворить всех он бы никогда не смог. А он и не хотел. Одно дело – быть объектом чужих фантазий, и совсем другое – доверять себя во плоти кому-то постороннему и чужому. Но когда его хотели люди, в которых он влюблялся сам, Атсуши против воли радовался, даже если и не собирался этим пользоваться. И это его свойство не давало осечки никогда – за исключением Хиде. Конечно, это расстраивало. Даже если, как уже было сказано, он не собирался пользоваться. Просто… было бы не так обидно дрочить вечерами в одиночестве, зная, что другого тоже снедает эта потребность. Обычно на Атсуши накатывало после концертов – если выступление получалось эмоциональным и энергетически заряженным, ему сложно было выключиться, перестать ощущать слишком многое слишком остро. Его колотило нервным возбуждением еще несколько часов спустя, и в том случае, когда они не шли все вместе выпить сразу по окончании, Атсуши оказывался предоставлен самому себе. Он шел в номер и пил один, стараясь заглушить напряжение, и если не получалось… Оставался один выход. Первыми атаковали самые недавние воспоминания. Капли пота на разгоряченной софитами коже, быстрые короткие взгляды через плечо, терпкий прохладный запах одеколона от чужой щеки, когда Атсуши подходит слишком близко. Едва заметная улыбка, прячущаяся в уголках губ… На этом этапе Атсуши уже понимал, что провалился, что дальше будет только хуже, но ничего с этим не делал – просто пил и понемногу сдавался заполоняющим мозг образам. Обычно им на концертах выделяли три разных гримерки: в одной братья, в другой гитаристы, а в третьей он сам, отдельно от всех, чтобы не отвлекаться – наверное, он был единственным, кому на выступление требовалось настроиться. Взрастить в себе внутреннюю тишину, а потом в нее, как в женскую матку, подсадить одного за другим всех персонажей, которые сегодня выйдут на сцену. Услышать их мысли, ощутить их эмоции, почувствовать, как их кожа натягивается на его собственных костях, понять, что они прижились и готовы вспыхнуть по сигналу, как фейерверк выстреливает в небо в нужный момент. Обычно Атсуши выходил в зал, чувствуя себя переполненным, едва удерживающим тонкие ниточки, ведущие к каждой из личин. И выпуская их к публике одного за другим, он словно становился легче, пустым, измученным, но не умеющим успокоиться – слишком живы были выпрыгнувшие из него образы, слишком прочными оказывались связывающие их с Атсуши нити. И вот на таком окситоционовом вихре Атсуши и заходил в гримерку к Хисаши и Хиде. Обычно – просто заглядывал, спрашивая, скоро ли они там, и тут же закрывал дверь, но… Он точно знал, когда заглянуть. Смывал грим и разоблачался буквально в считанные секунды, несколько быстрых шагов по коридору, короткий стук в дверь, тихий шорох петель – и Хиде, полуобнаженный, оглядывается через плечо. А потом и поворачивается всем корпусом, и у Атсуши есть возможность скользнуть подчеркнуто равнодушным взглядом по его груди к паху, заметить небольшое напряжение и тут же отвести глаза. Все. Большего ему не положено. И только когда пару часов спустя виски в бутылке становилось чуть меньше половины, Атсуши позволял себе вспомнить то, что увидел. Гладкая выпуклая грудь – Атсуши казалось, что если он зажмурится и напряжется, то сможет почувствовать, какая на вкус его кожа: соленая и упругая, такая текучая под языком, что хочется куснуть. Маленькие темные соски, наверняка, если их взять в рот и пососать, они станут твердыми и уязвимыми, Хиде будет тяжело дышать, а, может быть, даже застонет от такой ласки. Рельефный живот, по которому стекает струйка пота… О него хотелось тереться лицом, гладить кончиками пальцев, облизывать и зацеловывать, спускаясь ниже… Член Хиде он видел несколько раз довольно давно, но до сих пор помнил в подробностях: и цвет, и форму. Оставалось только представить себе, как бы он выглядел возбужденным… Он наверняка крупный – крупней, чем у самого Атсуши, почему-то мысль об этом доставляла особенное мазохистское удовольствие. И темный, наверняка от прилива крови становится темней, чем он запомнил. Не толстый, но длинный – как и сам Хиде, – с бордовой головкой, которую бы Атсуши открыл бережным движением ладони, а потом взял бы в рот, захлебываясь запахами и вкусами… На самом деле он никогда не занимался оральным сексом с мужчинами, но был уверен, что это бы ему точно понравилось. Он пробовал на вкус себя, и это было даже приятно, а уж если бы он попробовал Хиде, от одной мысли о члене которого у него голова шла кругом… На этом этапе Атсуши обычно уже вовсю мастурбировал, представляя себе, как обхватывает ягодицы Хиде руками, сжимает их, восхитительно упругие и плотные, обводит языком по кругу головку, обхватывает губами ствол и скользит по нему, пока не уткнется носом в жесткие волоски паха, влажные и душно-мускусные. Вряд ли бы у него получилось провернуть что-то подобное в реальности, но в фантазии это было легко и невероятно возбуждающе, потому что в этот момент и сам Хиде бы клал руку на его затылок, притягивая еще ближе. Он бы наверняка уже постанывал тихо и словно против воли, его бедра бы дрожали под ладонями Атсуши, а вкус во рту становился бы все более ярким… Где-то на этом этапе Атсуши не выдерживал и кончал сам – с хриплым вскриком и досадой на себя, в очередной раз не дождавшегося конца. Ему никогда не удавалось удержать фантазию до того момента, когда Хиде наконец кончал ему в рот. Может быть, потому, что на этом фантазия бы исчерпала себе, ведь, даже напрягая все воображение, Атсуши не мог представить себе, что у них с Хиде может выйти что-то больше одного неловкого, вынужденного раза. И ему очень не хотелось заглядывать дальше. Туда, где он наконец поднимает взгляд на Хиде, и тот смотрит на него растерянно и почти испуганно. И Атсуши понимает, что у него ничего не получилось. Золотое прикосновение Мидаса не сработало. Что Хиде просто сдался его желанию, его настойчивой ласке, но он не хочет сам. И не захочет. Никогда. Обычно такие сеансы самоудовлетворения заканчивались слезами жалости и ненависти к себе, и он допивал оставшееся виски больше из желания причинить себе вред, чем получить какое-то удовольствие или забвение. Наверняка так бы случилось и в этот раз: все разбежались сразу после концерта – ребята, тур-менеджер, Яги и еще несколько человек из стаффа отправились на какую-то специально устроенную в их честь вечеринку, а Атсуши чувствовал себя настолько вымотанным и на взводе, что не решился составить им компанию. Поэтому он пошел к себе в номер, прекрасно понимая, к чему это приведет. Вот только в тот момент, когда он облизывал воображаемый член Хиде и уже почти-почти был готов кончить, в дверь постучали. Атсуши замер, сжимая член у основания, в голове метнулась мысль, что если затаиться, то визитер, кем бы он ни был, подумает, что его нет, и уйдет. – Аччан, я знаю, что ты не спишь, у тебя свет горит, – раздался голос Хиде из-за двери. Беззвучно выругавшись, Атсуши кое-как затолкал стояк в штаны, застегнулся и пошел открывать. – Вы же ушли? – сказал он мрачно, стараясь не смотреть на Хиде, но взгляд против воли обшарил его всего: небрежно уложенные волосы; твердые, такие притягательные губы в рассеянной полуулыбке; легкая, почти полупрозрачная майка из настолько мягкой и тонкой ткани, что она натягивалась на его груди, обрисовывая соски, а ниже спускалась свободно, черт, Хиде же не женщина, почему Атсуши заглядывается на его просвечивающую грудь?.. – Ушли и вот вернулись, потому что Хисаши хотел спросить, ты… – Хиде осекся и внимательней на него посмотрел. – Ты чего? Все в порядке? – В порядке, – было настолько муторно, а в штанах пульсировало так невыносимо, что самый дикий вариант ответа на какую-то секунду показался Атсуши вполне приемлемым. – Дрочил я, а ты меня отвлек. – Ой, – против ожидания Хиде не смутился, даже не посчитал нужным сделать вид. В его глазах скорее читались любопытство и азарт. – А… можно присоединиться? Атсуши гулко сглотнул, уверенный, что ему примерещилось от чересчур сильного возбуждения. – Что? – спросил он недоверчиво. – Ну… я бы помог. С дрочкой. Или… – Хиде нахмурился. – Ты против? – Нет, – выпалил Атсуши. Он хотел схватить Хиде за руку и втащить в номер, накинуться на него и наконец осуществить все свои давно истертые фантазии… Но только отступил в сторону, позволяя ему войти. Впрочем, дальше все произошло именно так, как он хотел. И, стоя перед Хиде на коленях с его членом во рту, Атсуши дрочил себе, и это было настолько сумбурней, сложней и ярче, чем в воображении, что он кончил первым. И потом мог смотреть в лицо Хиде снизу вверх, не находя в искаженных от удовольствия чертах ни намека на сомнения или сожаления. Потом, правда, было неловко, когда все-таки пришлось раздеться. Во рту горело от вкуса чужой спермы, стыд и страх заставляли съеживаться под открытым взглядом… Но Хиде как-то очень просто обнял его и прижал к себе, жадно поцеловал, с силой провел ладонями по спине и ягодицам – так, будто бы и сам давно хотел и вот дорвался. И Атсуши уже просто не мог думать о собственной недостойности и неуместности рядом с таким красивым любовником. А еще позже, с трудом мостясь вдвоем на крошечной полутораспальной кровати, Атсуши обнимал так давно вожделенное тело и не мог перестать гладить Хиде по груди, животу и бедрам, трогать кончиками пальцев лицо, касаться паха... Хиде только довольно урчал и улыбался, дышал в шею и тихо смеялся от щекотки. А Атсуши думал, что царю Мидасу и не снилось такое божественное благословение: рано или поздно влюблять в себя всех, в кого влюблен сам. Лучше, конечно же, рано. Но и так тоже хорошо.