Тайна

Ипполит сидел на краю ванны, сгорбившись и поднеся раскрытую ладонь к лицу. В свободной руке он сжимал Сережин бритвенный станок и царапал себя по запястью. Видно было, что он уже приноровился, и царапины получались с первого раза. Неглубокие и недлинные. Тройное лезвие — три идеально параллельные прямые, наливающиеся мелкими бисеринками крови. Царапин было уже много, Сережа видел это даже с порога. Видел и молчал, позволяя Ипполиту, завороженному видом собственной крови, не замечать его присутствия. Ипполит дышал слабо и часто, но не останавливался. Казалось, с каждой новой болью, от которой он морщился и закусывал губу, у него внутри разжимаются невидимые тиски. Приходит секундное освобождение, передышка от чего-то. Страшно было узнать, от чего именно. Наверное, потому, что в глубине души Сережа и так уже все знал и трусливо гнал от себя правду, даже сейчас. Сереже стало стыдно. Вместо того, чтобы сдернуть Ипполита с ванны, перехватить запястье и строго отчитать, ему хотелось исчезнуть. Попятиться и уйти. И самого себя отчитать за то, что нарочно вошел слишком тихо и хотел так же тихо пойти к себе в спальню, чтобы избежать ненужных вопросов. Будто бы Ипполит стал их задавать. А теперь Сережа увидел таинство, нечто запретное, открывающее дверь во тьму. Тьму, которую он чувствовал и старательно пытался не замечать, которой он боялся последние несколько месяцев, с тех пор как Ипполит перебрался к нему и принес с собой душную, изматывающую неловкость и какую-то тайну. Перед глазами мелькали обрывки воспоминаний, похожие на старые кинохроники. Неровно склеенные и перепутанные, переплетенные во времени. Ипполит маленький. Худой, болезненный и нескладный. Вечно мучимый кошмарами. Он часто забирался в Сережину кровать, чтобы от них укрыться, сворачивался в комок и засыпал, чтобы получить наутро нагоняй от матери. За то, что не может спать нормально. Сережа его никогда не ругал и не прогонял, верил, что Ипполит это перерастет, если его не стыдить. И тут же Ипполит, уже взрослый, почти двадцатилетний. Все еще похожий на олененка, готового метнуться в сторону от малейшего шума, с большими влажными глазами, длинноногий и неуклюжий. Он кое-как отучился на первом курсе в Питере, а потом перевелся в Москву, а Сережа настоял, чтобы жил пока у него. Боялся, но тогда еще другого — что у Ипполита не выйдет веселой студенческой жизни, и правильнее будет за ним присмотреть. После того, как сам Сережа уехал учиться, а потом остался насовсем, работать и жить свою отдельную жизнь, они виделись редко, еще реже перезванивались, и возникший на пороге с чемоданом почти взрослый Ипполит казался чужим и незнакомым. Ровно до того момента, пока не пришел ночью к Сереже в спальню и не забрался к нему под одеяло. — Дурной сон? — спросил тогда Сережа по привычке. Детство кончилось, а привычки остались, и Ипполит только согласно кивнул и прижался лбом к Сережиному плечу. Сережа осторожно обнял его за худые острые плечи и долго не мог заснуть — ему все казалось, что Ипполит тоже не спит, лежит с открытыми глазами, спрятав лицо в его футболке. Так происходило еще несколько раз, не слишком часто, чтобы забеспокоиться, но достаточно, чтобы долго лежать без сна, прислушиваясь к чужому дыханию. Однажды во сне Ипполит закинул на него ногу, а Сереже, по обыкновению не спавшему, почудилось, что Ипполит сделал это нарочно, что и он не спит сейчас и ждет, отодвинется ли Сережа или останется лежать, придавленный горячей тяжестью. Нужно было отодвинуться, но Сережа даже не пошевелился, так и лежал, оцепеневший, пока не уснул. Во всем виноваты новое место, незнакомый город и откровенно паршивый диван в гостиной, доставшийся от прежних владельцев. Пора было от него избавиться, а после поехать вместе с Ипполитом выбирать новый — удобный и не скрипучий. Сережа все откладывал эту поездку, а потом стало и вовсе не до нее. Сережу и его приятеля Мишу ошпарило ни с того ни с сего обоюдным желанием испортить дружбу отношениями. Ипполит, к тому времени почти оттаявший, снова отстранился, напуганным олененком шарахнулся в сторону. Сережа, к стыду своему, испытал облегчение. Ипполит завел привычку встречать его с работы, подстерегать в прихожей и обнимать за шею тонкими руками, быстро целуя в щеку. В этом было нечто очень неправильное и очень притягательное. Как и в том, как они сидели вечерами в гостиной, смотрели какие-то фильмы, Ипполит упирался босыми пятками в Сережино бедро и говорил без умолку, точно боясь, что иначе Сережа отвлечется от него, отодвинется. Сережа сидел смирно. От новости про Мишу Ипполит сник, даже не попытался казаться радостным или заинтересованным. Сережа избегал приводить Мишу к себе, опасался их встречи и еще какой-то своей частью, той же, что позволяла Ипполиту все его слишком долгие прикосновения и взгляды, боялся, что Миша окажется умнее и с ходу разгадает тайну, которую привез Ипполит. Эта тайна должна была принадлежать Сереже и только ему. Иногда Сережа оставался у Миши на ночь, возвращался утром, и Ипполит больше не целовал его в прихожей, выходил бледный до синевы, не выспавшийся, с покрасневшими глазами. Врал, что ему не нравится оставаться одному и он не может уснуть. Сережа не мог себе объяснить, откуда взялась уверенность, что Ипполит врет. С ним он никогда об этом не говорил, только мягко ерошил непослушные волосы, заставляя Ипполита комично морщиться, отвлекая, и шел готовить им завтрак. Когда они с Мишей поняли, что план не сработал и они все еще друзья, только с привилегиями, оба были разочарованы — каждый ждал, что изменившиеся отношения принесут то, чего им так не хватало друг в друге, но чуда не произошло. Миша перебрал с вином и высказал Сереже все, не стесняясь в выражениях, и Сережа уехал домой. К Ипполиту и его тайне, прямо посреди ночи. Ипполит спал на его постели, обняв подушку, и Сережа не стал его будить. Осторожно лег рядом и снова долго не мог избавиться от мысли, что они сейчас притворяются. Миша отошел быстро. Пожалел обо всех сказанных словах и о каждом в отдельности, настоял на необходимости поговорить, и Сережа согласился, уже зная, что будет — они останутся друзьями, даже если первое время только на словах. Будут игнорировать друг друга, пережидая острое разочарование в своих собственных решениях, а потом столкнутся на работе, заговорят наперебой и начнут дружить дальше, как будто ничего не было. А еще через несколько лет их неудачные попытки зацепиться друг за друга окончательно превратятся в предмет для шуток. Так было правильно. Неправильно было после этого разговора входить в собственный дом крадучись, чтобы не отвечать на вопросы. Больно Сереже не было, было неловко за то, что они с Мишей вообще это начали и чуть не превратились в злобных бывших, врагов, кого угодно, но не друзей. Сереже слишком хотелось помолчать и посидеть одному, но вместо этого он увидел то, что не должен был видеть, и теперь стоял пригвожденный к месту, позволяя Ипполиту царапать себя. Наверху у соседей что-то грохнуло, Ипполит вздрогнул и почувствовал наконец чужой взгляд. Колдовство разрушилось, и с Сережи вмиг сдернуло оцепенение, он в два шага приблизился к Ипполиту, навис над ним, еще не вполне понимая, что будет делать, и спросил самое идиотское из возможного: — Ты что делаешь? — Ничего, — тихо ответил Ипполит и посмотрел на Сережу снизу вверх своими невозможно огромными глазами, в которых плескалась тайна, уже почти не скрываясь. — Как все прошло? — Никак, — не ожидавший такого вопроса Сережа только дернул плечом. — Хорошо, — прошептал Ипполит, а потом поднес запястье ко рту и медленно слизал мелкие капли собственной крови. Как в замедленной съемке, продолжая неотрывно смотреть на Сережу. — Поля, перестань, — тайна делала Сережу беспомощным, не смеющим коснуться и встряхнуть Ипполита как следует. Вернуть его в себя или хотя бы в подобие себя. Прекратить сковывающую мысли и движения неловкость, они ведь не были чужими. Или были? — Поля, — Ипполит провел языком по губам. — Дурацкая девчоночья кличка. Ты бы любил меня больше, если бы я был девочкой? — Разве я тебя не люблю? Ты же мой брат, — попытка была жалкой, и Ипполит схватил Сережу за руку, не в силах слушать дальше. Бритва ударилась об пол. — Прекрати, перестань, — забормотал он; в глазах, все еще цепляющихся за Сережино лицо, проступил горячечный блеск. — Я бы все отдал, чтобы не быть твоим братом. Если бы я не был, хоть тогда я бы тебе понравился? Взгляд был умоляющим, безумным и отчаянным. От него внутри у Сережи что-то рушилось с треском, поперечные балки, на которых держалось его благоразумие, истлевали, расходились широкими прорехами, не выдерживая жгучего желания защитить, спасти, не дать причинять себе боли и превращаться в бледную бессонную тень. Он не мог иначе, не мог ответить по-другому, не мог подвести, а еще не мог думать о том, что знал и позволял, всегда внутри себя знал. И Сережа кивнул. И сказал: «Да». Ипполит рывком поднялся на ноги, впился дрожащими пальцами Сереже в свитер, прижался всем телом и замер на секунду. Даже через одежду Сережа почувствовал, как у Ипполита колотится сердце. Так, словно сейчас проломит грудную клетку, выпорхнет птицей, оставив на полу ненужную мертвую оболочку. А Ипполит даже не замечал своего состояния, только смотрел на Сережу во все глаза, и когда обнимал, и когда тянулся солеными от крови губами, и когда этими губами целовал, наконец зажмурившись так, что проступили слезы. А когда Сережа, оглушенный и парализованный открывшейся тайной, не ответил на поцелуй, Ипполит зло и отчаянно толкнул его к стене и сполз вниз к его ногами, судорожно вцепляясь в молнию на Сережиных джинсах. Творилось нечто недопустимое, стыдное и парадоксально приносящее облегчение им обоим. Сережа позволил, позволил все, вжавшись спиной в холодный кафель — расстегнуть на себе джинсы, припасть губами к бедрам, обхватить член горячим ртом, неумело, слишком пылко, то и дело задевая зубами и заставляя морщиться. Позволил себе этого захотеть и кончить от неловких ласк до нелепого быстро. Ипполит снова облизал губы, хотел что-то сказать, но передумал. Молча обнял Сережины колени и ткнулся в них лицом. Спрятался. Сережа вдохнул несколько раз, избавляясь от скованности, но все равно чувствуя себя полузадушенным, и опустился рядом. Притянул Ипполита к себе, погладил по-птичьи выступающие лопатки: — Поля, ты ведь понимаешь, что это неправильно? — Не понимаю, — зло выплюнул Ипполит. Попытался вырваться, но Сережа удержал. — Не понимаю, почему неправильно? Почему нельзя? С губ было готово сорваться злосчастное «брат», но Сережа и себя удержал тоже, понял, что если оно прозвучит, Ипполит просто расплачется, как ребенок. — Убивать себя ведь тоже неправильно? — Сережа вздрогнул от ледяного ужаса, не веря в то, что слышит. — Неправильно, да? Я сегодня загадал, что если вы помиритесь, что если все опять будет как было, то я встану на подоконник и прыгну вниз. Ты не знаешь, как это. Мне больно, всегда больно. Мне так больно, что порезы уже не помогают, ничего не помогает, кроме тебя. Сереж, пожалуйста. Пожалуйста, спаси меня, я не могу больше. — Ты ведь не всерьез? — Сережа знал, что всерьез. Ипполит, как будто иссякнув, сник, прижался к нему и мелко задрожал, став совсем маленьким и уязвимым. Внутри у Сережи не осталось ничего целого, только обломки, дымящееся пепелище, непонимание и страх. Животный, всепоглощающий ужас от того, что Ипполит не справится, уже не справился. Нельзя было оставить его вот так, объяснять, взывать к здравому смыслу, пытаться вылечить. Можно было только спасти. И Сережа осторожно погладил Ипполита по голове, чувствуя, как даже сейчас он льнет к ласке, впитывает любые отблески его нежности, надеется, что его не отпустят, не дадут упасть. Раздирающая боль в груди мешала дышать, но Сережа отмахнулся от нее, как от назойливой мухи, зажмурился и поцеловал Ипполита. Сам. Чувствуя на губах вкус крови, слез, собственного семени, тайны и греха. Ехидный голос, незнакомый, чужой и точно знающий, что было бы, если бы Ипполит не был его братом, шептал из-под исходящих жаром обломков, передразнивая Сережу из прошлого: «перерастет, если его не стыдить». Но Сережа и от него отмахнулся, целовал снова и снова, до тех пор, пока Ипполит не обмяк в его руках, не задышал ровнее, а его щеки не залил румянец. А потом увел из ванной, напоил чаем, молчаливого и хмурого, не верящего в происходящее и не знающего, как теперь себя вести, перевязал исцарапанную руку и уложил спать. В свою постель. Позволил прижаться, обвить руками, дышать в шею. И сам тоже обнял, потому что боялся — не Ипполита или его тайны, а отпустить. Не услышать больше, как Ипполит беззаботно болтает перед телевизором, не почувствовать его поцелуй на щеке вечером в прихожей, поломать бездействием и равнодушием. Сережа понятия не имел, что делать дальше, как ему самому теперь быть и как заткнуть голос, твердящий, что он все и всегда знал и видел, даже не сейчас, а гораздо раньше, еще в Питере, и хотел этого. Слушать было страшно и тяжело. Но две вещи приносили ему облегчение — теперь все было честно, а Ипполит наконец на самом деле спал. Уже проваливаясь в свой собственный рваный и беспокойный сон, Сережа вспомнил вдруг, как уезжал в Москву. Ипполит догнал его тогда у порога, схватил за руку и неловко клюнул сухими губами в щеку, трогательно встав на цыпочки. — Ты ведь заберешь меня потом к себе? — Ипполит спросил и тут же отвернулся, смутившись сам себя, а из-под задравшегося рукава его рубашки на миг выглянуло тонкое, бледное запястье, пересеченное свежей царапиной.