Уходящий из Гондолина

«Славно отомстил за отца», — это все звучало и звучало у него в ушах. Саурон умел говорить сочувственно, когда хотел. ...О, Тургон тогда решил быть... Можно ли это назвать милосердным? Ох, нет. «Моя сестра просила и требовала не убивать тебя, — прозвучало в тот день. Голос Тургона был тем металлом на морозе, к которому примерзают пальцы и отрываются с клочьями кожи. — Она не хотела, чтобы мои руки снова обагрила кровь эльдар. Что ж, я исполню ее последнюю волю. Сомневаюсь, что ты будешь этому рад». Там, на суде в главном зале, Маэглин видел отца в последний раз. Эола Темного эльфа заточили в подземелье глубоко под королевским дворцом. Как сказали Маэглину, там прежде рубили камень для основания башен, выбирая самые лучшие массивы, без скрытых трещин, оттого и остались там галереи и камеры. В большинстве из них позже сделали кладовые и ледники дворцовой кухни... Эола поместили в самом дальнем тупике за единственным узким проходом в свинцово-сером камне. Говорили, Тургон приказал поставить там три двери одну за другой, чтобы заключённый не слышал даже стражу. Раз в день ему приносили достаточно еды и питья. Говорить с ним было строжайше запрещено. …Говорят. Маэглина ни разу туда не впустили. Это был второй в городе запрет любящего дяди, и единственный — лично для него. «Все, что я могу сделать для твоего блага и ради безопасности моих эльдар, это не позволить проклятому убийце смущать твой ум и чей-либо ещё», — говорил ему Тургон каждый раз. И только это. Позже в городе ему сочувствовали, хотя он узнал об этом не сразу. Лишь когда завоевал их уважение упорной работой, в которой искал забвения. Идриль сочувствовала ему. Идриль сторонилась его. Маэглин не удивлялся. Любовь к ней грызла и жгла его медленно и глубоко, как огонь прожигает бревно снизу, незаметно со стороны. Но она была сестрой... И она была той, чьи слова тоже ничего не изменили. Впрочем, ее слова хотя бы были. Прочие молчали, ведь так решил король, а они любили короля беззаветно и верили ему. Он был милосерден, говорили гондолиндрим. Убийце оставили жизнь. Отец приходил к нему во снах. Не каждый раз, о нет, не так уж и часто. Но забыть Маэглин не мог, не позволял себе. Под светлыми мостовыми Гондолина, под садами и домами, под стенами, украшенными хрусталем и лазуритом Дома Финголфина, под Белой башней и фонтанами, глубоко-глубоко, в тоннеле цвета свинца, будет стража перед тремя коваными дверями. За первой дверью будет коридор, узкий, как гробница. За второй будет большой зал, пустой и холодный, как осенний день. А за третьей дверью черной стали, запертой на три замка, будет камера в семь шагов длиной, и в ней сидит на цепи один-единственный эльф с темными глазами. Порой в новолуние Маэглин видел его во сне. Порой он снова шел к Тургону, чтобы просить и получить отказ. В последние годы отказ стал звучать иначе. «Я уже не могу отпустить его, — сказал Тургон и впервые отвернулся, опустив глаза. — Не могу позволить жить среди моих эльдар не просто убийце, но тому, кто столько лет размышлял в одиночку о своей вине — и не раскаялся». Но на что ты надеялся, о король, сажая кого-то на цепь? Неужели на раскаяние? О, как кричал однажды человек. В тот день Маэглин почти простил его за то, что Идриль посмела его предпочесть. Почти. Туор орал прямо в тронном зале, что сбросить убийцу со скалы стало бы большим милосердием, чем держать веками в одиночестве. Отворачивались все, кроме Идриль. Кажется, не будь человек посланцем Валар и мужем любимой дочери, для него бы это плохо кончилось. А так обошлось отстранением от двора. Перед тем, как его схватили, Маэглин тоже видел отца во сне. Тот молчал, как и всегда, только усмехался беззвучно. «Ненавижу тебя», — говорил ему Маэглин, как всегда. «Я найду способ вытащить тебя», — говорил он порой. Почему-то Маэглин думал об этом, даже когда летучая тварь тащила его над пеплом Анфауглит. Потом он какое-то время ни о чем почти не думал, ему было слишком плохо и страшно. Он много вспоминал о том, что ему нельзя бояться, он же родич двух королей, благородный эльда из родов Тингола и Финвэ... А страшно было так, что ноги подкашивались. На его глазах жестоко мучили эльдар, просто показывая, что могут сделать с ним самим. Он потом очень смутно помнил эти часы или дни, отдельными картинами, словно выдранными лоскутами полотна. Вот страшно худого нолдо хлещут кнутом с вплетенными шипами, и летят клочья его кожи, а рядом идёт некто в облике эльда и небрежно бросает: ну, этот убийца из дома Феанора не заслужил даже твоего сочувствия. Вот истерзанная дева с раздробленными ногами — она отказалась ткать и шить. Вот эльда жгут раскаленным железом за попытку побега. Вот наказание за непокорность — эльда в клетке в неподвижности, в собственных нечистотах, не в силах пошевелиться... Некто в облике эльда хорошо уловил мгновение, когда Маэглин задумался о бегстве в смерть, и отвёл его ещё ниже. В огромный зал, в свет проклятых камней... Свет был прекрасен даже здесь. Даже стоя перед этим гигантом, исполосованным шрамами, который и для обычного зрения был страшен, и в котором было заперто нечто вовсе невообразимо огромное, Маэглин не смог не залюбоваться творением сумасшедшего родича. Они пели даже здесь, глухо и упрямо, о солнце и воде, о смешении света и о том, что мир должен быть прекрасен и цветущ, а не таков, как здесь. О том, что один из них троих достиг свободы от этих оков... И Маэглин вспомнил, каким ещё не должен быть мир, который прекрасен и цветущ. И когда этот на троне склонился к нему и хриплым голосом пообещал исполнить любое желание, если назвать путь в Гондолин... Маэглин закрыл глаза, но свет Сильмариллов пробивался здесь даже сквозь веки. И он сказал: — Мне нужна свобода для моего отца Эола. Кажется, свет Сильмариллов померк после его слов. Дальше Маэглин говорил долго, и его не прерывали. Только этот, в облике нолдо, улыбался. Он назвал свое имя позже, отпуская Маэглина в том самом месте, где его схватили. Прошло шесть дней, сказал он заботливо, постарайся что-нибудь съесть. Сегодня Саурон тоже был заботлив, перебив защищавших Маэглина воинов дома Крота. Заботлив и даже горд. Его слова о славной мести застряли у Маэглина в ушах, подобно тому, как в глазах рушилась и рушилась Белая Башня, сыпались с нее тела и смотрел мертвыми глазами Тургон, рухнувший вниз в обломках башни. От него после падения осталось немного, но голова уцелела достаточно, чтобы ее узнать. И забитые пылью черные волосы. И мятую корону, впившуюся изгибами и отростками в череп, словно когтями, вспарывая кожу. Ниже груди у дяди было лишь кровавое месиво, и обломки ребер мешались в нем с обломками белой резьбы, и торчали сквозь него две деревянные балки крыши, словно город пророс через Тургона Гондолинского и втягивал его в себя. Саурон с улыбкой сдёрнул корону с головы и дунул на нее — она сделалась чистой и сверкающей. — Она твоя по праву. Делай с ней, что хочешь. — Вход в подземелье вот здесь, в основании дворца, его придется расчистить, — сказал Маэглин глухо. — Вы слышали приказ, — обернулся майа к нескольким людям, сопровождавшим его неотлучно. — Расчистить входы в подземелье, найти и выпустить узника как можно скорее. Маэглин повернулся и двинулся через догорающий город. На стену. Туда, где кто-то ещё держался, плохо различимый в дыму и в пару, что поднимался изо рва и каналов. Спотыкаясь об изрубленные трупы орков и эльдар, поскальзываясь на их крови и кишках. Почему-то кишки орков и эльдар выглядят совсем одинаково, и кровь у них равно красная. На той стене Туор с десятком потрепанных воинов дома Крыла его и отыскал. — Где ты был? — спросил человек. Маэглин швырнул в него корону Тургона. — Король мертв? — спросил человек. — Город мертв, — ответил Маэглин, не поднимая глаз. — Городу выпустили кишки. Почему ты ещё здесь, дурачье? — Ты!!! — лицо Туора страшно исказилось. — Это был ты?! Маэглин дошел до края утеса. Здесь достаточно высоко. Не меньше, чем башня. — Я, — сказал он, обернулся и шагнул назад. Ещё немного он видел лицо Туора, смотрящего со стены. Ему стало вдруг легко, он ничего не весил, и ветер его обнимал. Потом страшный удар в спину встретил его, оторвал от тела, оставив лишь комок боли и крик, застрявший между ребер... Потом навстречу ему понеслась скала и ударила в лицо. * Неурочный шум пробудил Эола от грез молниеносно. Неурочный шум здесь — новость поважнее, чем дома вломившийся в дверь бешеный медведь. Здесь, где не происходит ничего, где расписан по долям времени каждый стук и шаг... В своих грёзах Эол порой выходил отсюда, перешагивая через трупы ненавистных нолдор. Порой выбегал малым зверем, и им же проникал в покои Тургона и грыз ему горло. Порой вылетал птицей. Ведь если долго стараться, оттачивать и растить власть разума над телом и тела над собой и окружающим, однажды должно получиться. ...Цепи он перетирал много раз. Их просто стали заменять время от времени. Он пытался заставить цепь и двери проржаветь, и пожалел о прежних стараниях, потому что цепь все равно ржавела слишком медленно, и ее сменяли. А вот дверь и камень никто не проверял. Он пел и сочинял новые песни. Ржавение. Разрушение. Старение. Однажды это будет происходить все быстрее и быстрее. Ему хватит времени на все. Разрушить однажды можно все, что угодно. Порой он прятался в грёзы о доме, о Нан-Эльмоте и прошлом. Иногда думал о сыне, устремляясь мыслями к нему, пусть мучается. Предательницу он вспоминать не хотел. И не то, чтобы его воспоминания преследовали. Только иногда вспоминались их первые встречи, словно это была совсем другая эльдэ, милая и послушная в своей смешной влюбленности. Все же он ошибся, привораживая дочь проклятого народа, думал Эол. Ему нужно было найти синдэ или нандэ. Но как было устоять перед этой красотой, которую можно сделать своей, которая сможет подарить сильного, как проклятые нолдор, сына? Как, скажите хоть вы, стены? И камень бы не устоял! Кто мог думать, что столько усилий уйдут впустую, что привороженная любовь выйдет такой непрочной, а красавица такой непокорной! А его порождение таким бесполезным! Глупец он, глупец, думал Эол. По этому кругу мысли бегали часто и привычно, когда не блуждали в воспоминаниях и когда не устремлялись совершенствовать песни. Тюремщикам, увы, запретили с ним говорить. Иначе он бы им спел многое. Но они лишь приносили еду, свет и воду на сутки и немедленно исчезали, и никогда не приходили в одиночку. Всегда был второй. Всегда — после того, как он почти уговорил первого оставить открытой дверь... Дурак он, дурак. И вот вдруг неурочный шум, вдали, и так много сразу! Эол превратился в слух весь, приникнув к стене как можно ближе к двери. Стук. Звон металла. Едва ощутимо отдается он в стенах, они доложат ему, что случилось... Падение с грохотом. Слабый крик едва слышным эхом катится по стенам. На мгновение вспыхнула глупая надежда — он пришел! Сын пришел освободить его! Нет, сказал себе Эол. Не может быть. Сын неспособен, жалкий глупец, спрятавшийся за юбкой. Заскрежетал внешний замок. Шаги. Нестерпимо долго и медленно открывают замок второй двери непривычные руки. Не так идут, не так дышат, все непривычно и неправильно... Приблизились. Грохот сбиваемых замков внутренней двери был оглушителен, он зажал уши. Это чужаки, сказал себе Эол, сквозь оглушающие удары все же различая их неверное, неритмичное, рваное дыхание, словно они торопились делать все сразу, сжигая себя. Это очень неправильные эльдар! Не здешние. И не синдар! Неужели какие-то безумные нандор? Почему, зачем, откуда? Эти даже не были эльдар, уверился он, едва распахнулась дверь, рассыпая крошки ржавчины. Не гномы, не орки. Тусклые, неправильные, непохожие, некрасивые. Почти жалкие — и чем-то пугающие. Эол невольно напрягся, схватив кусок цепи, словно плеть и забыв, что хотел показаться жалким и несчастным. Позади этих, непонятных, стояли и орки тоже, оглядываясь по сторонам с любопытством. — Ты свободен, — произнес один на таком же неправильном, как они сами, странно звучащем синдарине. — Нам приказано освободить тебя и избавить от цепей. — Кто вы? — выговорил он и поразился, как странно звучит его голос. Ведь он не молчал! Говорил с собой, с тюремщиками, проклинал, пел... — Мы люди господина Майрона Жестокого, — ответил тот же, доставая инструменты, чтобы сбить кандалы. — Господин хочет говорить с тобой. Ржавое железо поддалось неожиданно быстро. Эол столько мечтал о том, чтобы перешагнуть через трупы стражей, и совсем ничего не почувствовал, когда сделал это. Поднимаясь наверх, он чувствовал только запах их крови и гари. Наверху было очень пасмурно, но он все равно сощурился. Окутанный паром, Гондолин горел, согревая его заледеневшее сердце. Некто, выглядевший как эльда, с темнотой, клубящийся внутри, обернулся к нему от развалин Белой башни. — Ты можешь гордиться своим сыном, — сказал этот. — Он сделал все, что можно, чтобы освободить тебя, а когда не вышло, сделал для тебя то, что нельзя. Я восхищаюсь им, Эол Темный эльф. Ты вырастил достойного сына. Тот стоял, как пораженный громом, едва веря ушам. — Где он? — прохрипел Эол, едва владея собой. — Где мой сын? Почему не встретил меня??? — Потому что здешние нолдор сбросили его со скалы по приказу Туора, мужа Идриль, сбежавшей дочери Тургона, пока здесь расчищали вход в подземелья. Слезы хлынули сами. Его порождение не было никчёмным и жалким! И едва узнав об этом — лишиться его снова? — Где?... Его тело? — выговорил Эол с трудом. — Лежит под утесом Карагдур. ...Лица у Маэглина не осталось. Тело его не раз ударилось о скалы, когда падало, и теперь походило на окровавленный мешок с обломками костей, что местами торчали даже сквозь одежду. Голова держалась на немногих жилах. Ничего, достойного похорон или сожалений. Эол отцепил от его тела и поднял меч Ангуирэль, на мгновение удивившись, что при казни у Маэглина не отобрали оружие. Удивился — и выбросил эту мысль из головы прочь. Потом, наверху, он отыскал Майрона на том же месте, у развалин Белой башни. Военачальник Моргота задумчиво рассматривал остатки тела Тургона и чему-то улыбался. Кажется, он и не двигался с места, пока Эол искал выход из разоренного города, а затем поднимался обратно. Лишь прибавилось у его ног мешков и сундуков. Люди, кем бы ни были эти существа, вместе с орками деловито обшаривали развалины дворца. Двое подтащили сложенные на синем плаще мечи и кинжалы. — Ты волен уйти, Эол, — сказал Майрон. — Все уплачено сполна. — О, нет, — сказал Эол. — Плата лишь начинается! Веди меня к своему господину, военачальник Майрон. Выезжая из догорающих развалин Гондолина, Эол не обернулся.