Разговорчики!..

— Говори со мной, — приказывает Хавьер. Откинувшись на подушки, он смотрит на Чарльза снизу вверх, по сравнению с любовником он кажется хрупким и беззащитным, но они оба знают, кто здесь главный. Чарльз никогда не испытывал проблем с тем, чтобы подчиняться ему, но сейчас он теряется. — Ч-что? — выдыхает он, толкаясь бёдрами вперёд чуть более резко и неловко, чем раньше. В постели он аккуратен так же, как и на охоте или в бою, и даже больше — ведь он слишком хорошо знает, насколько силён, и совсем не хочет причинять боль Хавьеру. Его слишком резкое движение заставляет Хавьера закусить губу, ещё немного откинуть назад голову, обнажая прекрасный изгиб смуглой шеи, к которой прилипли тонкие прядки волос. — Скажи мне что-нибудь, guapo, — мурлыкает он, глядя на Чарльза из-под полуопущенных век. — Я хочу слышать твой голос. Чарльз замирает, не зная, как на это реагировать, но Хавьер тут же ласково хватает его за подбородок, сжимает, не давая отвести взгляд, и смотрит в глаза так пристально, что Чарльз тут же возобновляет движения, погружаясь в Хавьера так же мягко и плавно, как в их предыдущий раз — самый первый, когда они зашли дальше обычных горячих ласк. От возбуждения у него кружится голова, кажется, что всё вокруг — кричащая поддельная роскошь гостиницы в Сен-Дени, разбросанная по полу одежда, нелепое множество подушек на слишком мягкой кровати — вращается вокруг него, и свет газовых фонарей сквозь бордовые занавески кажется неземным. Хавьер всё так же смотрит на него, одной рукой поглаживая подбородок, и Чарльз не в силах перестать смотреть в его требовательные глаза. — Что сказать? — Что-нибудь возбуждающее, — голос Хавьера ласков, но в нём звучит сталь, и как раз в этот момент он мягко, настойчиво крутит бёдрами, так что Чарльз жмурится и кусает губу, сквозь шум наслаждения в ушах едва улавливая короткий довольный смешок. В этот момент он, как никогда, стыдится собственной неопытности. Из-за своего угрюмого, угрожающего вида, а также весьма сомнительного, в глазах общества, расового происхождения, все случаи, когда он таки оказывался в чьей-то постели, можно пересчитать по пальцам. Причём одной руки. Но это было до Хавьера. С ним они предаются страсти уже не в первый раз. И если он сейчас что-то не сделает, то это будет последний раз. — Ты... красивый, — говорит он, чувствуя, как краска заливает щёки, и Хавьер вновь усмехается, гладит его по плечам: — Я знаю. Как бы в подтверждение этому, он слегка выгибается, давая Чарльзу посмотреть на свою гладкую грудь. Тонкие ключицы и небольшие, прекрасно развитые мускулы, короткий шрам над левым соском, по которому Чарльз тут же скользит языком, прежде чем втянуть в рот маленький тугой узелок плоти. Хавьер коротко вздыхает: — Ещё. Говори ещё. — Я люблю тебя, — на выдохе стонет Чарльз, и наслаждение пронзает его тонким разрядом, от низа живота к сердцу, когда Хавьер охватывает его своими длинными ногами — он с прошлого раза запомнил, как Чарльза это заводит. Хавьер скользит руками по его гладкой спине, наслаждаясь тем, как перекатываются под мягкой кожей мускулы — закалённая сталь под тёплым бархатом. Добравшись до поясницы, он находит ямочки и вдавливает в них подушечки пальцев тем же уверенным и нежным движением, каким берёт аккорды на гитаре. Чарльз тут же, как совершенный музыкальный инструмент, откликается на его прикосновение учащённым стуком сердца, резкой дрожью, новым дрожащим стоном: — Я люблю тебя! — Я знаю, — повторяет Хавьер с усмешкой. — Ты любишь меня, и весьма крепко, — он туже стягивает хватку бёдер вокруг талии Чарльза, и тот снова опускает голову, касаясь взмокшим лбом изгиба шеи Хавьера, с трудом удерживаясь от того, чтобы не вдавить мексиканца в постель и, сделав несколько грубых толчков, кончить в горячую нежную тесноту. Он ещё никогда так не делал. Не был груб ни с кем из своих немногих любовников и любовниц. Запустив пальцы в его волосы, лаская кончиками пальцев кожу головы, Хавьер шепчет ему на ухо: — Ты всегда так ласков со мной, любовь моя. Но сегодня я хочу, чтобы ты был пожёстче, — он сжимает волосы Чарльза в кулаке, оттягивая их, заставляя поднять голову и страстно кусая кожу под подбородком. Чарльз стонет снова, громче, и Хавьер тихо смеётся: — О да. Давай, guapo, я хочу тебя слышать. Скажи мне что-нибудь грубое! Что-нибудь грязное! Чарльзу совсем не хочется ни говорить, ни думать, да это и непросто, когда Хавьер перед ним, вокруг него, такой красивый, голый и возбуждённый. И всё же он пытается сосредоточиться. Грубое... грязное... В голове тут же возникает образ грязных улочек Сен-Дени... унылое полуразрушенное поместье, в котором банда укрылась сейчас... болотная грязь... роющийся в грязи Каин... Он трясёт головой в приступе отвращения. Ну надо же было вспомнить пса в такой момент! И тут же не к месту вспоминается, как Эбигейл оттаскивает Джека от грязного пса, как она ругается звонким голосом, когда Каин отряхивается, и зелёная жижа брызгает на её юбку, фартук, обнажённые до локтей руки... Чарльз снова мотает головой, сходя с ума от стыда. Да что с ним такое?! Думать о чужой жене?! Хавьер продолжает гладить его по спине, требовательно надавливая ногтями, и в панике Чарльз выкрикивает: — Билл Уильямсон!!! Оба замирают. Хавьер смотрит на Чарльза огромными глазами. Тот чувствует, что краска заливает его лицо, и мечтает лишь об одном — чтобы сейчас с треском распахнулась дверь, в комнату ворвались фигуры в белых балахонах и сожгли его на месте, и то не так мучительно. — Что, прости? — выдавливает Хавьер. — При чём здесь Билл? — Он грубый и грязный, — в отчаянии говорит Чарльз. — Ты же сам сказал... Хавьер смотрит на него ещё одну долгую секунду, а потом начинает смеяться. Чарльз вспыхивает. Он всё ещё возбуждён так, что даже больно, но сейчас пытается отстраниться от Хавьера. Тот только туже обхватывает его ногами, легко подталкивает набок и переворачивает на спину. Чарльз стонет, отворачивается, тянет к себе подушку, чтобы закрыть пылающее от стыда лицо, но Хавьер берёт его за руки и настойчиво прижимает к простыне по бокам от его головы. Всё ещё улыбаясь, он начинает двигать бёдрами, насаживаясь на него, и Чарльз едва не теряет сознание от стыда и наслаждения. — Не самый удачный момент ты выбрал, чтобы произнести чужое имя, — говорит Хавьер с коварной улыбкой, но его глаза полны какой-то особой, тёмной и жестокой нежности. — Ничего, скоро ты забудешь собственное.