В пепел

Это был случайный ожог, И земля ушла из-под ног… Fleur

      Ровена исчезает.       Растворяется, тает, сгорает дотла.       Истончается до инеево прозрачной, лепестково тонкой невесомости.       Чуть холодеющими пальцами обхватывает неожиданно широкие, крепкие плечи под кольчужно непроницаемой, доспешно плотной тканью сюртука — и вдруг вздрагивает, словно ожегшись, откидывает голову и забывает дышать.       Где-то высоко над ней исчезает небо, косо расчерченное сизоватыми, изъеденными глубокими черными бороздами, как старое серебро, полуразрушенными сводами старинного аббатства. Ровена плывет под ними, словно во сне, уцепившись за крепкие плечи, ощущая на кончиках пальцев небывалое, до лихорадного жара бьющее тепло, ловя неровные, тяжкие удары сердца едва не у собственной груди.       Лицо в недопустимой, почти непристойной близости, кажется, выточено из того же загрубевшего, обветренного, скалисто-серого камня, что и стены вокруг. Ровена хочет увидеть взгляд, невольно тянет руку к кромешно-глухим, непроницаемым стеклам очков и лишь в последний момент останавливает себя.       — Вы ведь не слепой.       — Нет, — тяжким набатом голос бьет наотмашь, неуклонно и резко, словно хлыст. — Но мои глаза теперь слишком чувствительны к свету.       — Теперь?       Он не собирается отвечать, стискивает резко вырезанные, мотыльково-блеклые губы — будто трещина в древней монастырской стене.       Шаги, неспешные, ровные, звучат звонче — уже не по буйно разросшейся, пересыпанной дикими цветами траве, а по гулким мраморным плитам пола, хлопает дверь, загустевший воздух чуть уловимо пахнет пылью, воском, старыми книгами и, кажется, горячим чаем.       Но Ровена не глядит по сторонам.       Задыхается, вспыхивает — и тонет в лазоревой глубине, такой головокружительно бездонной, что слова застревают в горле, а кровь рваными, пудовыми толчками ударяет в виски, словно волны в прибрежный утес.       — Сидите смирно. Я наложу бинт.       Он опускает глаза, и воздух возвращается в легкие, Ровена выпрямляет спину, пытаясь заглянуть через исполинское плечо.       — Это перелом?       — Не думаю. Но лучше перевязать.       Ровена судорожно сглатывает, тянет улыбку чуть ли не силой, напрягая до канатно натянутых жил скулы и машинально цепляясь пальцами за край оттоманки, на которую ее отрешенно, но вполне бережно усадили.       — Я не падала с лошади с тех пор, как мне было двенадцать.       Он молча наклоняется, и большая ладонь, ложась на щиколотку, прожигает ее насквозь, как горящая головешка. * * *       — Он преподавал древнюю историю у меня в университете, мы подружились. Но потом потеряли связь на долгие годы…       Кристофер сидит в плетеном кресле на солнцепеке, прямой, точно аршин проглотил — боится помять новенький, тотчас от портного, сюртук. На высоких сапогах — ни пятнышка, ни пылинки, и как он умудряется так осторожно ездить верхом. Сама Ровена после конных прогулок заляпана грязью, словно мальчишка-поваренок, гонявшийся по двору за курицей (отец ворчит, но не слишком сильно, в глубине души он даже гордится дочкиной бесшабашностью).       — Он всегда был таким мрачным?       — Мрачным? — Кристофер улыбается, пронизанный солнечными лучами насквозь, как хрустальный ангелочек, каких под Рождество вешают на елку. — Скорее загадочным. У него великолепное образование, он много путешествовал, в том числе на восток.       — Его сильно изменила смерть жены?       Чуть хмуря льняные брови, Кристофер щурится в полдневном сиянии, точно сонный кот.       — Я не был знаком с леди Лигейей. И даже не подозревал, что они с Вэрденом купили это старинное аббатство недалеко от ваших владений. Не представляю, как можно жить в таких руинах.       И не играть по вечерам в бридж под скучные разговоры о результатах последних биржевых торгов, ну конечно. Ровена давит смешок.       — Он очень скорбит о ней.       — Не знаю. — В голосе Кристофера, всегда таком спокойном и ровном, как баюкающий шорох дождя за окном, внезапно пробивается что-то непривычно тревожное, растерянное. — Мне тоже сперва так показалось. Но потом… Знаешь, он говорит только о ее сильной воле, о ее желании жить любой ценой, о том, как она противилась болезни. Эта духовная мощь как будто восхищает его и пугает одновременно, словно он чувствует себя беспомощным перед ней. Странно для убитого горем, влюбленного вдовца.       Ровена лишь пожимает плечами.       Странно — для того, что обыватели привыкли называть любовью. * * *       Когда большие ладони смыкаются на горле крепко, в замок, горящей головешкой обжигая кожу прямо над истошно вздергивающейся, тяжко набухающей надрывными, судорожными толчками голубовато-сизой веной, Ровена не кричит. И даже не сопротивляется. Опускает плечи, бестрепетно, резко, почти призывно откидывает голову — бери! За собственными сипящими, сбивчивыми попытками вдохнуть слышит глуховатый стук кромешно-черных очков, упавших на пол, где-то у самых ее ног, вскидывает ресницы — и тонет в лазури. Растворяется. Исчезает. Поникает переломанным стеблем в больших ладонях, но хватка вдруг ослабевает, нависшая над ней высокая темная фигура отшатывается всполошенным, рваным движением, словно марионетка, которую дернули за ниточки.       — Ровена?! Вы?.. Я думал, это…       Она волнисто пошатывается, наконец наполнивший легкие воздух встает колом, клещами пережимает глотку, рвется назад прерывистым, тошнотворно саднящим кашлем. Большие ладони обхватывают снова, теперь уже за плечи, осторожно, даже бережно, но голос бьет давешним гулким набатом.       — Никогда не входите без предупреждения! Слышите?! Никогда! Вам ясно?       Она только слабо кивает и, снова вязко качнувшись, почти утыкается лбом в вырез сюртука, туда, где тускло поблескивает под белеющей полоской шеи увенчанная крошечным аметистом, словно сумеречной звездой, серебряная булавка для галстука. Застывает на мгновенье, ловя неровные, тяжкие удары сердца у собственной груди и чувствуя — почти без удивления — прерывистое дыхание на своей макушке.       — Ваши волосы блестят, словно солнце, — он бормочет это в каком-то полусне, бессознательно, но Ровена уже ничего не слышит, кроме этого зыбуче пеленающего, трясинно затягивающего шепота, балансирует, словно канатоходец, на тонкой грани между обмороком и чем-то иным, чего мучительно и остро жаждет тело, но разум не может ни назвать, ни осмыслить.       Ее отстраняют не резко, но решительно.       — Идемте.       Ровена не спорит. Послушно дает увлечь себя куда-то сумрачными извивами коридора. Сморгнув дрожащую пелену, с удивлением видит жарко растопленный кухонный очаг и незатейливую старенькую утварь. Крепким, как виски, запахом чая — таким привычным, простым и домашним — ударяет в нос, и Ровена словно просыпается, ловит на себе пристальный, прищуренный взгляд лазурно-голубых глаз, выпрямляет спину и вдруг улыбается.       — Простите мое вторжение, мистер Фэлл. Дверь была открыта.       Низкий смешок, подхваченный грубыми каменными стенами, долетает до нее словно со дна мерзлого колодца.       — Вас не учили, что любопытство не доводит до добра?       — Должно быть, я плохо училась. И я приехала не из любопытства.       В больших ладонях скорлупково хрупкий фарфор звякает почти испуганно, крепкий запах чая плывет между ними извилистым, беловатым дымком.       — Зачем же тогда?       — Привезла записку от Кристофера.       Ровена тянет из-за отложного рукава конвертик. Наблюдает, как большие ладони неспешно, плавно вскрывают печать, шурша, разворачивают.       — На самом деле — чтобы увидеть вас.       Всего на миг высокая темная фигура напротив нее, похожая на тяжко нависший над морем утес, замирает. Потом все так же неспешно складывает письмо, опускает на край деревянного, изъеденного червоточинами стола.       — Напрасная трата времени.       — Вы так думаете?       — Я слишком стар для этих игр.       Не сумев перехватить взгляд, Ровена струнно вытягивается, стискивает пальцами ломкую фарфоровую чашечку.       — Мистер Фэлл! Кто я, по-вашему? Глупая избалованная девчонка, привыкшая к тому, что все вокруг потакают ее капризам? Такой меня считает отец. А Кристофер…       В скально-тяжелых, резко выточенных чертах ни тени улыбки.       — Он любит вас.       Ровена хмыкает.       — Он думает, что любит меня, потому что в детстве мы вместе бегали за воздушным змеем по отцовской лужайке.       — Прелести сельской жизни, — он все так же не улыбается.       — Это не жизнь, а прозябание.       — В нем есть свои преимущества, — набатный голос вдруг звучит раздумчиво, почти мягко. — Предсказуемость. И покой.       Словно следуя негласному уговору, Ровена тоже говорит тише, на низких, вязко пеленающих, словно тягучий гречишный мед, грудных нотах, каких прежде и не подозревала в себе:       — Так вот чего вы ищете, мистер Фэлл? Покоя?       — Я не знаю.       В этих словах столько простоты и невообразимой, в самое сердце жалящей беспомощности, что Ровена не думает.       Старенький грубо сколоченный стул потревоженно всхлипывает задушенным скрипом, когда она подается вперед одним стремительным, летящим движением, тянет руку к сероватой, словно вырезанной из грубого камня, пересеченной глубокой складкой у самого уголка рта, щеке, прижимает, почти обжигая пальцы, и вздрагивает под сомкнувшейся на запястье в замок большой горячей ладонью. Растворяется. Сгорает дотла.       — Вэрден…       У нее это вырывается случайно, гортанным шепотом, но темная фигура так близко от нее вдруг вздрагивает, как от удара, поднимается резко, едва не опрокинув стол.       — Вам лучше уйти.       Обидой глотку сдавливает сильнее, чем крепкими ладонями, до головокружения, до когтисто скребущих, судорожно раздавленных в зародыше рыданий.       Ровена поворачивается, неуклюже путаясь в юбках, но вдруг замирает на полпути к двери, стискивает чуть холодеющие пальцы, вскидывает подбородок, ловит лазурный взгляд — сама, прямо, отчаянно, откровенно.       Бросает, словно перчатку в сероватое, выточенное из грубого камня лицо:       — Нет!       Бесцельный, муторно тянувшийся словесный поединок наконец кончен, они сложили оружие и стоят друг перед другом с открытым забралом.       И поскольку высокая темная фигура недвижима, Ровена сама делает шаг, неизящно размашистый, как растекшаяся по белой странице клякса, путающийся в юбках и едва не спотыкающийся, но резкий и неуклонный.       Всего на мгновенье их швыряет друг к другу — необоримо, мощно, все сшибающим ураганным вихрем. Словно обгоревшие поленья, они занимаются друг от друга, вспыхивая последним, ярчайшим, сочным до треска, ослепительным снопом искр. Ровена чувствует, как под большими ладонями загорается спина, колкие языки пламени бегут по позвонкам от поясницы и вверх, до затылка. Вскидывается на цыпочки плавно, легко, словно в танце, обвивает исполинские плечи, льнет жадно, всем телом, вцепляется в ворот сюртука крепко, почти до костного хруста, до изломанных ногтей, тянет — ближе, ближе, растворяется в лазури. Тает. Истончается до инеево прозрачной, лепестково тонкой невесомости. Сгорает дотла.       Губы у него сухие и горячие и солоновато саднят, как прожженный солнцем морской песок. Это не похоже на неумелые, детские поцелуи с Кристофером за аккуратно подстриженными кустами в отцовском саду. Это вообще не похоже на поцелуи. Будто в прогорклом пламени лихорадки, снова и снова, он приникает к ней — чаше с живительной водой, и не может насытиться. Ровена смыкает веки — плотно, до рези, отзываясь на каждое мимолетное, едва уловимое движение, ловя неровные удары сердца у собственной груди.       Ровена исчезает. * * *       В набрякшем непривычными, остро-сладкими цветочными ароматами, густом почти до удушья, неспешно растекающемся, как вязкая смола, ночном итальянском воздухе Ровена подолгу не смыкает глаз.       Всматривается сквозь ежевичный сумрак в тяжелые, словно высеченные из грубого камня, черты — Вэрден спит спокойно, почти безмятежно, крепким, глубоким сном усталого человека, и удары сердца под ее ладонью постепенно выравниваются, растягиваются в мерные, тягучие, как звон церковного колокола, толчки. Бабочково-легко, до неуловимости, боясь потревожить, Ровена скользит кончиками пальцев по широкой груди, исполинскому плечу и выше, вдоль рвано вздергивающейся еще не утихшими, будто набегающие на берег волны, судорожными приливами крови, ленточно-тонкой, голубоватой вены на шее.       Ровена ловит засыпающий жар — она и представить себе не могла такого жадного, неодолимого, до костей продирающего пламени: ее словно швыряют в ослепительно искрящийся, вихрево вздымающийся ввысь костер — снова и снова, с той самой ночи, когда ландышево хрусткими шелковыми складками упало подвенечное платье к ногам, а большие горячие ладони впервые легли на обнаженную кожу. С тех пор, как она сгорела дотла — чтобы каждое утро возрождаться, будто феникс из пепла.       Но огонь должен догореть.       Ровена ждет и боится этого.       Днем, утопая в раскаленном чуть не добела солнечном потоке, вновь и вновь, настойчиво, с трепетом и мутно, как дурнота, накатывающим страхом, ищет лазурный взгляд и улыбку, вслушивается в набатно звучный голос, рассказывающий о Цезаре или Константине, о гладиаторских боях и вакхическом культе. Ищет живое тепло, словно хочет убедиться, что оно не пригрезилось ей, не приснилось под обманчиво беззаботным небом, вцепляется в рукав сюртука — крепко, почти до костного хруста, до изломанных ногтей. Замирает.       Вэрден спокоен и счастлив — высокий, сильный, как несгибаемый под ветром утес — и увлечен миром вокруг. Словно вместе с кромешно-черными стеклами сбросил с себя иные, куда более тяжкие оковы. Но надолго ли?       Ровна замирает и в душном, словно расплавленный мед, солнечном потоке провидит будущее.       За воздушными завитками античных колонн проступают сизоватые, изъеденные глубокими черными бороздами, как старое серебро, полуразрушенные своды старинного аббатства. Оно затаилось. Оно ждет.       Как ждут оставленные где-то в гулких, пропахших пылью, старыми книгами и воском, стылых комнатах кромешно-черные стекла.       Как ждет неотступно мелькающая в них тень первой, подлинной, единственной хозяйки — Лигейи.       Ее не победить, не изгнать и не изжить.       И возвращение неизбежно.       Как бы ослепительно ни вспыхивало пламя, оно должно догореть.       И когда от него, словно от перемолотых костей, останется лишь хрусткий сизоватый пепел, Ровена не станет противиться, покорно исполнив то, чего Вэрден — возможно, бессознательно — ждет от нее.       Ровена исчезнет.