Морок

Вообще-то, он просто хотел, чтобы Кайзука заткнулся. Это был день, который он желал посвятить воспоминаниям об отце, потому что именно в этот день, много лет назад, его отец умер. У него не было настроения с самого утра, и он лежал на койке и смотрел в потолок, гадая, как бы сложилась его жизнь, если бы они остались на Земле. Поэтому когда охранники вошли в его камеру с намерением отвести его в комнату для встреч, где его снова ждал чертов Кайзука, он категорически отказался и предупредил, что будет сопротивляться, если они посмеют волочь его силой. И так как вел он себя столь вызывающе впервые, охранники в замешательстве отступили, чтобы доложить о его поведении Кайзуке. Кайзука пришел сам - застыл за преградой металлических прутьев, встретился с ним взглядом, а затем открыл свой болтливый рот и принялся говорить. Рассказывал ему про погоду, о том, какой вкусный омлет он приготовил с утра, о том, как его сестра снова сожгла свой пиджак, неудачно воспользовавшись утюгом, и о том, как его друга в десятый раз бросила девушка. Кайзука проигнорировал его гневный взгляд и то, что он повернулся к нему спиной, и даже ругательства, позже сорвавшиеся с его губ. В голове раздражение боролось с вспыхнувшей болью, и он был готов сделать буквально всё, чтобы Кайзука умолк. Однако бить его в лицо он не стал: таким грубым поступком он бы лишь навлек на себя позор и добавил неприятностей Императрице, а она при встрече ясно дала ему понять, что надеется на то, что он осознает все свои ошибки и сможет начать новую жизнь. Да и, по правде говоря, Кайзука был не столь уж плох, ведь он следил за его здоровьем и питанием и навещал его каждые три дня. В любой другой день он был бы втайне рад общению и захватывающим шахматным поединкам и новым книгам, которые Кайзука приносил ему вопреки возмущению охраны. Но не сегодня; сегодня он просто хотел побыть один. Кайзука всегда пер напролом; вот и сейчас остановить поток его бесконечных слов увещеваниями оказалось ему не под силу, и тогда он задумался, какую стратегию можно пустить в ход. Определенно, стратегия должна была включать в себя элемент неожиданности: если Кайзука окажется в замешательстве, он направит все свои умственные ресурсы на решение проблемы и прекратит молоть чепуху языком. Но всё же чем же можно было застать Кайзуку врасплох сию минуту? Он оглядел камеру, но на глаза не попалось ничего подходящего. Нет, ну, в самом деле, не голую задницу же ему показывать? Он тогда ему санитаров вызовет, а не думать над его поступком пойдет. А потом его осенило, и он сел на койке, потирая взъерошенные волосы. Идея, конечно, была безумной, но он отчего-то был уверен в её действенности. Поэтому он сделал глубокий вдох, поднялся и решительно пересек пространство камеры. Кайзука приумолк, глядя на его стремительное приближение, но отступать не спешил. И хорошо, потому что схватить его за галстук оказалось пустяком. Он резко притянул Кайзуку к себе и с удовольствием вслушался в шуршание одежды, когда тот оказался прижат к решетке. Кайзука как раз разомкнул губы, чтобы, наверняка, прокомментировать происходящее в своей излюбленной «мне окей, чтобы ты ни сделал» манере, но он вовремя его заткнул. Ну, как заткнул - прижался губами к его губам, продолжая удерживать его за галстук. Надо сказать, что в своей жизни целовался он нечасто, и поцелуи мог пересчитать по пальцам одной руки, но ему и не требовалось показывать мастерство умения. Он просто не двигался, выжидая время, когда Кайзука окажется окончательно сбитым с толку его выходкой. О том, что губы Кайзуки были теплыми и неожиданно податливыми, он постарался не думать. Он отсчитал в уме шестьдесят секунд: решил, что затягивать поцелуй не стоило, ибо было не слишком-то удобно вжимать свое лицо в железные прутья; они жгли щеки и добавляли отрезвляющую щепотку беспокойства в происходящее. Удивительно, что Кайзука продолжал недвижно стоять всё это время. Он мог бы оттолкнуть его или ударить по руке; да и его хватка на галстуке не была такой уж крепкой. Но нет - он просто стоял и смотрел на него застывшим взглядом. Наверно, если бы он сейчас решился сдернуть его черную повязку и поглазеть на грешок прошлого, Кайзука бы не успел отреагировать. Впрочем, это было бы уже слишком; сейчас у него была другая цель. - Свободен, - наконец, громко скомандовал он, отстранившись, прижал галстук Кайзуки обратно к его рубашке и снисходительно похлопал его по груди. - Иди, думай. Кайзука моргнул, затем сделал шаг назад, коснулся пальцами губ, а потом послушно развернулся и пошел к выходу. Что ж, это была победа. Он довольно вернулся на койку и попытался сосредоточиться на воспоминаниях об отце, но вот незадача - каждый раз его мысли стопорились, и он вдруг осознавал, что думает о Кайзуке и о собственной выходке, и о том, какие мысли сейчас роятся у Кайзуки в его гениальной голове. Кажется, он сам себя переиграл. *** Вообще-то, он просто хотел, чтобы Кайзука снова с ним заговорил. Прошел уже месяц, а Кайзука до сих пор хранил обет молчания, словно треклятый поцелуй разделил их общение на «до» и «после». Теперь их шахматные поединки происходили молча, и книги Кайзука ему тоже отдавал молча, и еду он ему подвигал через стол тоже молча. И то, как Кайзука молча пялился на его губы и не пытался решить проблему, раздражало его больше, чем мерзкий таракан, который временами наведывался в его камеру и которого он никак не мог поймать. Ситуацию надо было как-то менять, но вариант поговорить с Кайзукой и объяснить ему свою позицию он отмел как недостойный. Кайзука не был идиотом и давно мог бы сообразить расклад, но почему-то не торопился. И вот теперь они снова сидели друг напротив друга, разделенные столом, и играли в треклятые шахматы. Молча. Он чувствовал себя так, будто его висок сейчас взорвется от сдерживаемого гнева. Пора было что-то предпринять. Когда партия была близка к завершению - Кайзука как всегда обыграл его - он рубанул кулаком по шахматной доске и с удовлетворением посмотрел на то, как фигуры разлетелись в стороны. - Ну, и долго ты будешь молчать в раздумьях? - гневно рыкнул он. В его словах не было никакого подтекста; он всего лишь хотел, чтобы Кайзука, наконец, прекратил витать в облаках и продолжил общаться с ним как всегда. Стыдно было признаться, но ему не хватало их неторопливых разговоров на самые разные темы, во время которых он никогда не ощущал себя непонятым или неуслышанным. Кайзука был до ужаса прямолинейным, но он никогда не принижал его мнение и всегда выслушивал его до конца, даже если не был согласен. Вместо ответа Кайзука разгладил галстук и встал. Он наблюдал за ним, сидя на своем стуле, не совсем понимая, что Кайзука собирается делать. Поэтому даже когда Кайзука подошел к нему вплотную и навис над ним, стоя, он лишь склонил голову на бок и бросил на него заинтересованный взгляд. Разве мог он ожидать, что Кайзука вдруг наклонится, запустит руку в его волосы и подтолкнет его чуть выгнуть шею, чтобы их губы встретились без препятствий? Он застыл на стуле, как пойманный удавом заяц, позволяя Кайзуке целовать себя, и не понимая абсолютно ни-че-го. С чего вдруг Кайзука полез целоваться? Причем он не просто прижимался к нему губами, нет, он еще пытался двигать ими так, чтобы подбить его на ответные движения. Когда Кайзука вдруг прикусил его нижнюю губу, он не выдержал. Ну не мог он сдаться без боя, хотя не мог не признать, что их внезапный поединок был странным. И откуда только корни росли? Дело пошло гораздо лучше, когда он наклонил голову вбок и слегка приоткрыл губы. Кайзука все еще держал его за волосы, но прикосновение было легким, почти ласковым, и он ощутил, как мурашки побежали по шее и спине. Тянуться навстречу одновременно мягким, но своенравным губам Кайзуки оказалось неожиданно приятно. Дыхание запорхало где-то в груди и осело дрожью на губах; он ухватился за уже знакомый галстук и притянул Кайзуку ближе. Целоваться было до одури приятно, жарко и будоражило. Он даже не заметил, что закрыл глаза, и что дыхание сорвалось куда-то в пропасть, и сердце пустилось в незнакомый пляс. Он забыл и о том, что делает это с Кайзукой, что находятся они посреди комнаты встреч, куда в любой момент могла зайти охрана, да, честно говоря, в тот момент он и имя свое забыл, пожалуй. Хотелось рвануть Кайзуку к себе ближе, сжать руки на его плечах и ощутить прикосновения на своем теле; смешать этот безумный жар, рожденный невинным - или не очень - поцелуем. Когда Кайзука отстранился, то тяжело дышал, а его взгляд по-прежнему пожирал его губы. Впрочем, теперь он и сам пялился на губы Кайзуки и еле сдерживался, чтобы не притянуть его за галстук к себе обратно. Но где-то далеко за дверью послышались шаги, и Кайзука стремительно отступил, возвращаясь на свое место. Остаток времени его визита они уже молчали оба. Это уже потом, ворочаясь ночью на койке, он бессильно выл от стыда в подушку, пытаясь понять, что, черт подери, произошло, но так и не нашел ответа. *** Вообще-то он просто хотел, чтобы Кайзука не приходил. Потому что каждый раз, как он приходил, творилась лютая чертовщина. Они больше не играли в шахматы и почти не разговаривали, разве что иногда Кайзука все же приносил приготовленную для него домашнюю еду, которую он всё равно съедал позже - во время визитов ему было не до еды. Но если первые пару раз они просто пытались неуклюже целоваться, стоя по разные стороны решетки его камеры - и это было довольно неудобно - то потом Кайзука каким-то образом выменял у коменданта ключ, и жизнь засияла красками. Во всяком случае, только так он мог описать это необыкновенное чувство. Он и подумать никогда не мог, что целоваться было настолько приятно. Да что там приятно - ему начисто сносило крышу. В первые дни они топтались посреди его камеры, скромно держась за руки и обмениваясь легкими поцелуями. Это было до одури необычно, словно по губам порхали бабочки. Но потом они оба осмелели, и в какой-то момент он обнаружил себя прижатым к стене: Кайзука держал его за бедра и льнул к его губам, как чумной. Понимание, что именно он вызывает у Кайзуки такую реакцию, прошило его настолько, что он не выдержал и коротко застонал, запрокинув голову назад и ловя губами воздух. И, наверно, именно это стало спусковым крючком для них обоих. Теперь они не просто впивались в друг друга ртами, но и позволяли рукам блуждать под одежду. Кайзуке, несомненно, было удобнее, ведь на нем всегда были лишь футболка и легкие штаны, но ему всё равно безумно нравилось бороться с пуговицами на его рубашке или запускать руки под толстую ткань его форменного пиджака или просто игриво тянуть его к себе за полюбившийся галстук. Еще ему нравилось держаться за пряжку его ремня, и он наловчился выпутывать рубашку из его брюк и проводить пальцами по обнаженной коже. Иногда Кайзука вжимал его в обжигающую холодом решетку, и это разжигало его внутренний огонь. Чувствуя, как одновременно жар и холод опаляют его, он шел в атаку и менял их местами, задавливал Кайзуку натиском, стремясь урвать с его губ сводящие его с ума судорожные вздохи. В результате постоянных перемещений по камере, они могли запросто оказаться на кровати, и он еле останавливал себя, чтобы не сорвать одежду с них обоих. Ведь это уже не были бы простые поцелуи, верно? Наверно, они висели на грани, валяясь на его узкой койке и обмениваясь то жадными поцелуями в губы, то в шею, то за ухом, то в подбородок. Пиджак Кайзуки отправлялся на пол, и его собственная футболка не следовала за ним лишь потому, что он еще помнил про шрамы и не хотел выставлять их напоказ. Хотя Кайзука, безусловно, мог чувствовать их, когда гладил его под одеждой, но, похоже, его это не смущало. Иногда Кайзука входил в раж и спускался поцелуями по его шее с явным намерением стянуть с него футболку, но он бормотал невнятные ругательства, хватал Кайзуку за подбородок и возвращал его лицо на положенное место, чтобы снова его поцеловать. Кайзука слушался и не возражал. В какой момент огненные поцелуи перешли в ярый фроттаж он и сам понять не мог. Понятно, что они оба возбуждались, если их совместное времяпрепровождение затягивалось, но он как-то не планировал переводить их непостижимые отношения в секс, ну, или подобие секса. О сексе он толком ничего не знал, кроме самой основной теории, да и та касалась мужчин и женщин. Тем не менее, в очередной визит Кайзуки он вдруг очнулся от морока прямо в тот момент, когда они уже отнюдь не целовались, а яро терлись пахом друг о друга, словно звери в течке. И он не мог это остановить, просто подавался навстречу движениям Кайзуки, смотрел на его лицо, держался за его локти и отчаянно пытался дышать. В конце концов, он ощутил, как на мгновение срывается в залитую светом неизвестность, а тело прошивает таким наслаждением и облегчением, что это невозможно было описать. Но, кажется, Кайзука, растрепанный как черт, смотрел прямо на него, пытаясь отдышаться, и понимал его без слов. И ему вдруг стало так страшно, что он оттолкнул его - грубо, резко - так, что Кайзука ударился плечом о стену, к которой прилегала койка, и на секунду грудь обожгло болью, когда он поймал его растерянный взгляд. - Пошел вон! - крикнул он, стараясь перекричать собственный ужас и ощущение неправильности происходящего. Но даже когда он остался один, оно не ушло. *** Вообще-то он просто хотел, чтобы Кайзука навестил его. Хотя бы один единственный последний раз, чтобы они могли нормально поговорить. Он понимал, что поступил подло, вышвыривая Кайзуку после близости, которую сам всё это время активно поощрял. Однако у Кайзуки, по крайней мере, была возможность к нему прийти; он не был заключенным. А вот ему приходилось ломать голову, как с ним связаться. Комендант и охрана на его просьбы отреагировали весьма вяло; комендант вообще схватился за голову и заявил, что он «с этим шантажистом дел иметь не хочет, поэтому если это не чрезвычайная ситуация, то нет», а на его заявление, что это «срочно» он тщательно осмотрел его камеру и поставил вердикт «пожара нет». Шел уже третий месяц, а от Кайзуки не было вестей, и он ощутил, как тонет в вязкой тишине тюрьмы. Одиночество уже давно так не давило на него, как давило теперь, когда его предательское тело помнило горячие и ласковые прикосновения, а губы ныли, желая снова соединиться в веренице поцелуев. Он прижимался лбом к холодной стене и кусал губы до исступления - опять он всё разрушил сам, поддавшись мимолетной эмоции страха. Ведь никогда раньше не боялся обжечься, разбиться о камни, а тут… Конечно, то, что он вытворял с Кайзукой, было ошибкой, хотя бы потому что ему было суждено гнить в тюрьме, а Кайзуке светило хорошее будущее, и становиться обузой он не хотел. Вот только, сколько бы он ни повторял это себе, их поцелуи не казались ему неправильными; они будто въелись в его тело, под его кожу, в кровь. Он маялся, расхаживая по камере, и проклинал себя, время от времени пиная равнодушную стену, которая никак не хотела понять его страданий и сдвинуться с места, чтобы выпустить его на волю. А потом в какой-то момент он просто лег и закрыл глаза. Понял, что он идиот, и что всё было кончено, и что хватит себя жалеть, потому что снова «сам виноват». Поэтому когда два дня спустя Кайзука зашел в его камеру и плюхнул ему на грудь документы и ручку для подписи, он лишь безучастно сел на койке и пробежался по строкам глазами, не особо вдаваясь в суть. Правда, на последней строчке, где он должен был расписаться, и где черным по белому было написано «таким образом вы соглашаетесь принять фамилию Кайзука», он немного застопорился, потому что события принимали совсем уж сюрреалистичный оборот. - Я должен извиниться, - заявил Кайзука, добавляя масла в огонь. - Меня захватили наши встречи, и я ни о чем не думал. Ты вовремя меня отрезвил; мы не сможем выстроить отношений, если ты останешься в тюрьме. Было непросто, и переговоры длились долго, но мы, наконец, пришли к соглашению, так что я готов тебя забрать. - Куда? - проблеял он растерянно, чувствуя себя очень маленьким перед лицом матушки-судьбы. - Жить со мной, конечно же, - ошарашил его Кайзука, но то, как нервно он поправил галстук, выдало его с головой. Вообще-то он просто хотел, чтобы они с Кайзукой остались друзьями, потому что надеяться на что-то большее было глупо, но три часа спустя, переступив порог его дома - в который они долго не могли войти, потому что целовались в машине - он понял, что останется тут навсегда.