Ромашка

      Любит, не любит. Любит, не любит.       Холодный ветер коснулся босых ступней, и я, смеясь, поежился. Я всегда боялся щекотки. Ты отлично это знала и нарочно срывала длинные сухие травинки. Отвлекала меня разговорами об облаках, похожих на лошадок, милых телят ниже по склону, глупого пастуха, который опять забыл закрыть ворота, - и незаметно дотягивалась до моих пяток этими соломинками. Я подскакивал, ругался, но ты так звонко хохотала, повалившись в траву, что я не мог больше злиться. Солнце дрожало на твоих ресницах, как на луговых цветах поутру, и от смеха в уголках твоих глаз выступали росинки. Как я мог злиться?       Любит, не любит. Любит, не любит.       Ты показала мне эту игру, когда нам было уже лет по десять. Или, может, даже больше. Мы дружим так долго, что мне сложно с ходу вспомнить. Я ворчал, что ты просто так рвешь живые цветы, так еще и лепестки им обрываешь – они же будут некрасивые, в чем польза? Но ты все смеялась, сдувала на меня пыльцу и говорила, какой я дурак и ничегошеньки не понимаю. И все рвала, рвала – и белые лепестки падали пеплом в живую летнюю траву. А я смотрел, как твои губы с желтыми крапинами пыльцы и крошками от обеденного хлеба шепчут эти глупые слова. И сам, невольно, повторял.       Любит, не любит. Любит, не любит.       Становится прохладно, не так ли? Я частенько тебе говорил так. А ты все упрямо сидела на нашем, только нашем склоне до самого заката, пока пастух не погонит своих коров обратно, а в деревенских домах не начнут гореть огни. Тебе так нравилось… Ты говорила, что с высоты деревня ночью походит на звездное небо. А мне казалось, что это просто разбросанные по голой земле белые лепестки. Ты любила смотреть на огни, я любил смотреть на тебя. Годы шли. Ты любила смотреть на огни. Я любил смотреть на тебя.       Любит не любит. Любит, не любит.       Тебе все еще нравятся огни? Надеюсь, что да. Потому что я приготовил для тебя небольшой подарок, яркий, чарующий, как пламя свечи в дальнем доме. Помнишь тот дом? Ну конечно помнишь. Мы видели его каждый вечер, когда спускались в деревню. Он стоял особняком, окруженный кривоватым забором, за которым на все лады заунывно ныли коровы. Ты все тянула меня туда – просилась посмотреть на телят. Ты улыбалась и хлопала легкими солнечно-цветочными ресницами. Ну разве я мог отказать? Тем более, я был уверен, нас даже на порог не пустят – так что терять!       Любит, не любит, любит, не любит.       Кто же знал, что пастух нас пустит! У него угольные волосы и пепельные глаза, он весь неживой, сожженный, темный, как глухая ночь. А ты такая легкая и солнечная! У тебя волосы желтые-желтые, как сердце ромашки, а кожа белая, как лепестки – ты только посмотри! Я подобрал уже сорванный лепесток с серого пола и положил к твоим ногам. Твои пальцы уже начали синеть от холода, но посмотри же – они все такие же светлые, тонкие, почти полупрозрачные! Ну какой тебе сажевый пастух? Он же тебя всю замарает – и сожжет, даже не заметит.       Любит, не любит, любит, не любит.       Я обрываю лепесток за лепестком, ромашка уже превратилась в какое-то жалкое свое подобие. Но я должен узнать ответ. Ты смотришь на меня, и по твоему взгляду я вижу, что ты улыбаешься. К сожалению, губы из-за кляпа не видно. Ну и хорошо. Наверняка они все в пепле, а меня от огня тошнит. А ты ведь его любишь.       Любишь, не любишь, любишь, не любишь.       Мне бы только узнать наверняка, моя хрупкая ромашка. Ты говорила, что цветы не врут никогда. Я бы спросил тебя, да только ты ведь не ответишь. Даже мычать, как твои любимые телята, уже перестала, только смотришь и дрожишь от холода. Здесь нет солнца, и наверху, над полом, все погружено в ночной мрак. И здесь нет ничего живого – только ты и я. Ромашка в моих руках – и та уже мертвая. Видишь, как я чувствовал себя без тебя? В одиночестве и холоде, в темном глухом погребе. Ты меня посадила сюда, ты оставила меня здесь погибать. Как, как же я смогу выжить без твоей любви?! Кто виноват в том, что ты сейчас мерзнешь тут, что твои руки – о, твои прекрасные руки! – стягивают путы? Кто виноват в том, что ты сводишь меня с ума? Разве я? Разве я?! Я люблю тебя, я все делаю ради тебя, а где же твоя благодарность? Я сжимаю твой хрупкий подбородок, сжимаю, тяну, и слышу, как трещат невинные стебельки ромашек, ломаются с хрустом. Помнишь, как в детстве, на склоне среди цветов и длинных трав, которые щекотали ноги?! Ты бьешься – как будто в детском смехе! Жаль, не слышно; снял бы повязку, да только что народ будить, верно? А впрочем – разве кто-нибудь услышит нас здесь? Наверху все давно мертвы. Мы одни здесь, и я засмеюсь с тобой, милая, я смеюсь с тобой! Ты слышишь? Ты помнишь? Я поднимаю отброшенный истерзанный цветок. Ты слышишь. Ты помнишь.       Любишь-не-любишь-любишь-не-любишь…       Не бойся, мое солнце, не дрожи. Еще совсем немного – всего несколько секунд до ответа. Если ты любишь меня, я согрею тебя любовью, я стану… не огнем нет, я сам стану солнечным лучом, целующим твои сомкнутые глаза, пока ты лежишь среди трав и хохочешь. Но что, если не любишь?.. Что же, вон он там, мой сюрприз, лежит в углу и ждет искры. Маленькой, как лепесток ромашки. Он согреет тебя, как твой пастух, мертвым любимым огнем.       Осталось всего два лепестка. Любишь. Я отрываю предпоследний, бросаю к твоим ногам и смеюсь, словно тонкая травинка снова щекочет мне пятки.       Не любишь.