Я так боюсь

      Киллуа бесшумно ступает босыми ногами по холодному песку. Вокруг ничего не видно – перед его глазами лишь плотная дымка цвета тусклого индиго, оседающая хаотичными крапинками на рассеянном взоре. Туман настолько густой, будто кажется, что его можно ощутить руками, если попытаться обнять. Киллуа рвано вдыхает поток холодного воздуха, тянущийся с моря, и тщетно пытается нащупать кончиками пальцев своих хрупких рук хоть что-то. Но всё безрезультатно. Беспокойство щиплет глаза, тревога скручивает желудок, и неопределенность заставляет ноги подкашиваться. Он судорожно то открывает, то закрывает рот, выдавливая из себя лишь немой звук, прямо как во сне. Капли холодного пота стекают по его лицу, а глаза судорожно бегают по сторонам, пытаясь определить ориентиры в поглощающих всё пространство сумерках. Киллуа продолжает идти с парашютом за спиной, который стремительно тянет его назад.       Вдалеке сквозь туман виднеется еле тлеющий огонёк. Чем ближе ноги несут Киллуа к источнику долгожданного света – недостающего центра композиции в этой непроглядной тьме, тем ярче становится огонь – он распускается, словно бутон мака. Его лепестки гостеприимно приветствуют Киллуа и прогоняют наводящую пелену, убаюкивая тревогу внутри. Костёр тихонько напевает колыбельную треском. Долгожданное ощущение дома, родные пшеничные волосы, уставший вздох и звон цепей.       Родимое плечо под щекой уже не отдаёт прежним домашним теплом. Киллуа сильнее цепляется в ткань пиджака, сжимая предплечье Курапики, и сдавленно всхлипывает. Курута одновременно есть, но в то же время — нет. Он в крепкой охапке Киллуа, но постепенно ускользает, как сквозь пальцы песок. Курапика краем глаза замечает, как на его колено осыпаются хрупкие, полупрозрачные лепестки.       – Это твоё? – собрав упавшие лилейные листочки, протягивает в своих бледных ладонях: – Я их не заслужил.       Киллуа пропускает эту фразу мимо ушей из-за шума беспокойных волн, краем глаза заметив в последний момент лишь немое шевеление губ.       – Знаешь, я так боюсь, что мы просто больше не встретимся. – Киллуа переплетает их пальцы и крепко сжимает до боли в костяшках, беспощадно раздавливая листочки. Курапика продолжает неподвижно сидеть, будто совсем не чувствует окутавший его ладонь жар.       – Боюсь, что наши руки просто расцепятся. – звук хрипло бросается из его горла в необъятную пустоту этого берега.       Киллуа поднимает голову и устремляет свой взор в отражение двух стеклянных глаз. Они настолько пустые, что блестят. В его зеницах он видит холодное море, в котором бушует печаль и ненастье, скованные серебряной цепочкой волн, бесцельно блуждающих. И для Киллуа страшней всего – это утонуть в непроглядной бездне. Но уже слишком поздно.       Киллуа отчаянно покрывает поцелуями всё его лицо, оставляя дорожку из белёсых лепестков. В надежде, что Курапика расцветёт, в точности так же, как эти милые бутоны. Он хватает дрожащими ладонями его руки, кладёт их себе на щёки и кривится, слыша оглушающий лязг цепей. Хотелось бы избавиться от них навсегда. Снять, освободить от оков и пронзающих Курапику мстительных шипов. Киллуа поворачивает знакомые ледяные ладони вверх к небу, держа их прямо под собственным подбородком. Голос Киллуа снова трясётся, и цветок в лазурных глазах вновь распускается, колеблясь между отчаянием и надеждой.       – Это всё для тебя. Видишь? Прошу, прими.       Курапика рассеянно бросает взгляд на влажные лепестки в своих ладонях. Он не смеет сжать и выбросить их – такие хрупкие и невинные. Шум прибоя, кажется, стал еще более оглушающим. Курапика открывает рот, тяжело и шумно вдохнув – роняет первые, за всё это время, слова. Сквозь огненные бутоны Киллуа слышит мягкое, такое теплое «проснись». Звук становится всё ярче, ближе – вырывает из густого тумана, позволяя рвано вобрать полной грудью воздух.       Киллуа сжимает шёлковые простыни в тиски, заискивающе оглядывая всю комнату в поисках источника родного голоса. С особым усердием пытаясь остановить свои нервно бегающие зрачки, он цепляется за тонкую хлопковую рубашку, ощупывая его владельца. Киллуа беспросветно хватается за локоть, умоляюще хныча:       – Не уходи. — Киллуа заключает Курапику в кольцо белоснежных рук. Курапика, внимательно оглянув растерянное лицо Киллуа, аккуратно приобнимает хрупкое мальчишеское предплечье, присев на край кровати. Слышится характерный скрип пружины, вслед за которым – звонкое капание, заставляющее Киллуа судорожно повернуть голову в направление звука, сжав сильнее ткань рубахи на груди Курапики.       – Белые лилии? – увидев хрустальную вазу на столе, с которой лениво стекают капли прохладной воды, Киллуа тут же вспоминает столь знакомые цветы. – Точно… Ты их всё же принял, – издав тихий нервный смешок, продолжает: – а я так переживал. Боялся прогадать.       Курапика протягивает свои ладони к щекам Киллуа, обнимая. Ощущается холодный металл колец. Никаких цепей. Кожа Курапики – цвета топленого молока – приятно контрастирует с белоснежной коркой хрустального тела напротив; каждое касание согревает и растопляет Киллуа, придавая лицу живой румяный оттенок. Курапика притягивает к себе Киллуа, придерживая того за подбородок, и звонко целует в его пухлые губы, немного царапая их сухими трещинами на собственных. Но этот дискомфорт длится совсем недолго – ровно до того момента, как их губы становятся тёплыми и более влажными. Киллуа, в своей привычной настойчивой, но при этом неловкой, манере, начинает покрывать всё лицо Курапики поцелуями, что заставляет последнего оцепенеть, кое-как удерживая себя двумя руками на весу. Киллуа, заметив его реакцию, непроизвольно возвращает свою робость и, разочарованно выдохнув, пружинисто плюхается спиной на кровать, пряча своё лицо под подушкой, обняв.       – Как иначе? Я приму всё, что ты мне отдаёшь. И верну нечто равноценное. И даже больше, – осторожно вытягивая подушку из слабой хватки рук Киллуа, он убаюкивающе обнимает за шею, поглаживая затылок. Киллуа размякает в неописуемом апофеозе нежной неги аккуратных объятий: неловко подаётся вперёд всем своим телом, утыкаясь в изгиб шеи Курапики и облегченно вздыхает.       – Тепло. Я дома. – удобнее устраивается щекой на любимом плече и еле слышно хихикает, не сдерживая радость, сродни детской – такой искренней и чарующей