Слава засыпает

Это была гниль утренняя, и снова проспал. Он. Приоткрыл глаза, силу через, и заслезилось, что-то, сдавило, и судорожно рот приоткрыл, нечто прогрызло дырку в холоде тиши, свистом вышло, но он услышал лишь писка жалость, и показалось это все таким уродливым и по-особому убогим, ничтожным, что готов был встать, надеть на себя смутность и растянутость, на автобусе до диспансера, в очереди досидеть, войти с в глазах блеском, решительность бы завыла свою песню, и он бы сказал: "Готов я, забирайте". 

Но, конечно, он так не сделал. 

Лопатки щекотала хлад, набирала в легкие стылость воздуха, щеки ее круглые, румяные, хлопнуть по ним бы, раздалось, мгновенно, убийство воздушного шарика, она набирала и дула, и ему было несколько, неприятно, но так и не натянул на себя жар одеяла пухового, голову влево повернул, там, в углу, страусом книжка спряталась, погнуто было ухо ее, завернута бумажность, название не мог прочитать, значит, не его, свои-то книжки все знал, принадлежала Гене, значит, в автобусе, пухлостью пальцев, по корешку, сосредоточенность взгляда его, а оно все порхало, порхало, все мимо, все следом, читал он, потом прозвучало, он убрал, он надел бледность рюкзака своего, плечо его, в объятиях куртки, и вышел, и пошел, и под слизью городской его не стало. И не знал, что чувствовал. Едва, проскальзывало, что понятия не имеет, значит это что, будто набор символов, и все узнают, все догадываются, все могут, а он нет, и огорчало поначалу, затем, стерли, и резко равнодушно, но тоже не знал значения, и казалось сигналами, красный, желтый, зеленый, носом пальцами щелкали перед, и потешались все, и глубоко он зарылся, спрятался, весь, сжавшись, бесшумно кричал, и шли, и перпендикулярно ему, и медленно, медленно, ноги разминал, но так и не смогли двигаться, и замер, и они тоже, повторяли, и встал, по прямой, двинулся, и хлопали, хлопали, пока прыгал по словам непонятливым, и в зеркало смотреть, и не узнавал, и пугало, и раздражало, но был лишь набором, списком, в картотеке искала библиотекарша карточку его и найти не смогла, и вернулся с руками пустыми, и закрылся, на ключ внутри, под кроватью, с пылью слиться, и хозяйка потом сотрет, и исчезнет, наконец. Ведь больше всего на свете мечтал об этом. Думал о, где-то на грани, тонкий слой крема, Геночка с удовольствием бы, но на диете же (или снова понедельника с), хлопала его по плечам, хитрая мысль, и пытался убежать его, но он был лишь камнем, и любой мог бы, и тянул на дно, хватал и хватал воздух, отпустил ладонь его, выскользнуло, и рухнул, громкость хлопка, и зажмурился от страха, и вдыхал, и наполнялись, наполнились, и задохнулся. Размышлял, и страшно было, представить невозможно, больно будет, и не все равно ли тебе, шептали, нет, говорил, всем же хочется, быстро, спокойно, засыпаешь как, вкололи, и окончание, крошками с простыни вниз, и найдут, и заплачут, и, в конце концов, обретет. Встал, и пошатнулось. Шуршащие, в комнату ванную, открыл, и заструилась, зашипела, писк ее жалок был, кашляла и кряхтела, мокротой отошло, лилось все, открылся, глаз водянистый, стучало, кулаками все, забродило, наполнилось, вместо стука забулькала, бам-бам, билась о прозрачность сточную, и продолжал смотреть, а оно продолжало течь, пыхтеть, и отодвинул, уставилась на него пухлость тел пластмассовых баночек, острота ножниц белозубых, и пальцы искали, с крупными передними, достал лезвия и уставился. Не чувствовал. Ничего. Внутри штормило, и оттянул, висела одиноко, задрал, рукав дрожал, задрал и посмотрел на, венки бренчали, вдыхали, бурчал живот, выдыхали, и начал, приоткрыла свой кривой рот, ранка, и больно было, до слез не, и пожалел, что не выпил, снотворное, повесился лучше бы, повесился, и тянул, и оно улыбкой Джокера, и тянул все, и, наконец, обрушилась, сюрреалистические круги, бурые они были, заматерился, пальцем большим по полу, носок, окрасился, серое и красное, ранен был, и двинулся, навесу держа, и о косяк, и в кухне, баночки, скляночки, башней вавилонской, и охнули, и застонали, и нашел, бинт вжался в руку его, обнюхал, обхватил вокруг, и завязал, на конце бантик сделал, наивно по-детски, невинность белоногая, и рухнуть там же, хотел, нашли чтобы, завыли, клочьями волосы их, и за грудки, не умирай, шептало, и уверен был, нет что, и поясницей в столешницу, чуть повело, лево, право, перебежать и сбитым, и столпились, все повторялось, и раздражало это, и прикрыл, перестал, хрипом оно, и не открыл, и мертв был, и закончилось, и только рад и счастлив, наконец, будто желания его матерчатые исполнились благодаря добру дядюшке с поднебесья, и руки протянул, и взял их в свои, теплые, мозолями на, и по ступенькам бархатным, в королевство облачное, там сделают коктейль молочный, и растянется, и положит, и откинется на, и ладошки ветряные на щеках, поглаживать будут, и волосами игриво, сквозь пальцы пропускать, и заснет, умиротворение, почувствовал. Сел, и руками в колени, сжался весь, мелочное, растекалось вдоль, и зарыдать, как дитя, нет никого, рядом, все один, и снова, обратно полз, и на кровать, в куче под, обнаружил, таблетница-тумбочка, пухленькая и славненькая, приоткрыла глаз, и слезами вытекли, голубоватые кругляшки, и положил, и наполнил, и проглотил, и пешком они по, и там, глубоко, ударилось, тихо, калачиком свернулся, накрылся, прикрыл, и попытался о хорошем и приятным, чутким и нежным, но сменилось пустотой, приливами наступала, и сдался, и зажмурился, и, в конце концов, заснул. Надо было к первой, и прогулять мог, но стал не, пропусков слишком, и не то чтобы огорчало, делало безнадежным или идиотом, равнодушие внутри, желчью к, подступало, и поднялся, и вперед, с песней вместе, и слилось, сложилось, кофе, капало вниз, камнем рухнуло, поставил, и по кругу, надеть, пролезть в, опалило, натянул, джинса крикливая, вжикнул, накинул, рюкзак с собой, захватил, и покинул. Хлопнула, и ничего в ответ. Бледнолицая пустота. Вдоль позвоночника, щекотала, грудью, прижималась, шею сдавливала, и к лифту он, с десятого на первый, кнопочкам по, стучал, и заскрипело, и вниз он, глаза закрыть, снова марево, улыбалось, гниль зубов его, кожа шпаклёванная, лопоухая, открыл глаза, остановился, лифт, и снова шел, по спинам ступенчатым, спрыгнул с последней, и по тротуару, кланялись деревянные людишки, подуло, и стайкой вылетела бы белизна бумажная из рук, но были пусты, и, в карманы засунув, на остановку, шел. Свистя и улюлюкая, приехала, желторотая, и вошел, из кармана толстовки, рублей тридцать, и кондукторша протянула, и взял, и по полости ротовой автобуса проплыл, и в самый конец, около трясущегося в конвульсиях корня языка, присел, лбом к окну, и навалилось, и прикрыл, зажмурился, силой со всей, замер, шум улегся кошкой у ног его, тихонько, мурлыкал, и почесал шейку, и пригрелся, и кончилось. Ехал, ехал вместе с ним, ехал параллельно домикам пытливым, любопытным светофорам, картонным шагам людей, перепрыгивающим через зебру курносую, мимо парка, восхищаясь его маникюром зеленым, матовым, мимо больниц, выставивших вперед грудь свою каменную, и ехали, и открыл, снова, яркость ударила по голове, неприятно, и звучало, и встал поэтому, снова, толкаясь, оказался возле, и открылась, и вышел навстречу. Там около, толпами, и вошел в нее, слился, громкость и сладость единства, толкаясь, протиснулся между, встало между, глазами хлопало, расстегнул, достал, раскрыл свой рот синегубый студенческий билет, и пропустило, и дальше, шагать по, в кабинет нужный, и гудело, и сел, разобрал все, лег на деревянность и испорченность, прикрыл чуть, и очнулся, когда встали, и тоже встал, почесывая голову, и снова, на место, открыли, и зашуршало. Скучное, маркое, на пальцах его, и оттереть незаметно, не получилось, слышал стон их дыхания, и сам стонал, в ответ, вдох, раздавалось, протяжно, глубокое, выдох, затихало, и сам затихал, сонное, веки его щекотала, и подпер щеку, уставился в спины их, обнимали водолазки, толстовки, куртки, и был в ней сам, и тихо, провел по венам черноногим, червями ползли вдоль деревянной груди, параллельно хребту, и зеленью доска блестела, и было все чертовски фальшиво и гротескно, речи преподавательские камнями падали с обрыва на головы туристов-неудачников, и умирали они от скуки и бренности, ничтожности и бессмысленности, и Слава умирал вместе с ними, зажмурившись, в предвкушении стоял, губы облизнул, открыл было, и вот, его вдруг не стало. Легко так, конечно, последний год именно об этом, без собственных, ничего не делая, ничего не нужно, за него все, за него, и рад был бы, если так сложилось, но оно не сложилось, и он сидел на архитектуре систем, и коротышкин лоб блестел от влаги (предполагал, что), и жестоко, и не слушал, потому что не надо, и как хотел быть не здесь, а вне, нырнуть в поле зеленоглазое, и оно обнимет его, и закроет, и навсегда, спокойствие в щеку поцелует, и растает, и окончится, и он. Счастлив будет? Не думал так, не знал, как, не знал, нужно ли усилия приложить, и текло все вдоль, они на другой стороне, столпились, лица их грозные, один, застыл напротив них, ручкой помахать, пока, говорил, больше никогда не увидимся, надеюсь я, и развернулся, и ушел, но они и не звали. Вряд ли кто-либо будет сожалеть о неудачнике. Вряд ли кто-либо. Оторвали, и встали, и тоже, и кубарем вниз, в черную полость ротовую рюкзака, и на плечо закинул, вместе, они вытекли, и рванули. Одновременно мерзко было ему, и грустно, всего этого от, и он нажал, и назад все, лентой измерительной, и снова, и лежал на, под щекой таяло, и Гена все, рассказывал, не слушал, до сих пор, и крутили в экране, и было шумом белым это, закрыл глаза, и уши ему бренность и отчужденность лиловая заткнула, и открыл, ничего не поменялось, и тронул его волосы, Гена, диван вздохнул, и глубоко это было, хрипотца пружинная, и встал, и с удивлением Гена на него посмотрел, чай будешь, спросил, и отказался, и шлепаньем, скольжением носочным, и тапочки не надел, и мерзко по-осеннему, гнилые зубы ноября, в расщелине меж показались, по стене пальцем провести, пузо ее белое, засмеялась, зубы ее шпаклеванные, воду в чайник налил, забурчала в сизом неудовольствии, поставил, и щелкнуло, рык гортанный, кипения точка, положил, тельце матерчатое, пакетик чайный, вытянул руки, волос его единственный, с биркой-резинкой конце на, вне бассейна стеклянного, налил, и разнежился, пустил, и окрасилась, слилась, коричневатость, будто грязная шла, рыжеватая темно, и вверх-вниз, два, раз, ложкой к горлу, завыл, и он выжал, и выбросил, как родители его выбросили на жизни помойку, заурчал и выдохся, умер. Мешал, и водоворотом. Пугливая воронка. Нагрелась, и прекратил. Звякнула, по столу. Отхлебнул. Щелкнуло. Вместе, вернулись в комнату. Гена, листал что-то. Мимо, к тумбочке, поставил на, одиночество кружки, устало, к точеной лампы спине своей прижалась. Снова, рядом Геной с, плечо к плечу, в толстовке был, Слава — майке в, и рассказывал, Гена, что-то, и бледным казалось, под солнцем речи его, ноги свои костлявые, вытянуло, и весь сжался он, голову на, и волосы шею генину щекотали, и прикрыл он, и бубнеж машинный, топот вечный их укачивал, и не тошнило, и вздохнул. Медленно, окунаясь в вечное, соленое, засыпал.