if i fall

❝ страшна нам ненависть, любовь страшнее. о злобная любовь, о нежный враг! ❞ у. шекспир «ромео и джульетта» я достигла двери, что вела в покои жозефины, и постучала, чуть не отбив себе костяшки пальцев, стараясь, чтобы звук вышел громким до предела. с давнишних пор ее донимали мигрени, которые даже почти неразличимые шумы обращали для нее в заточенные лезвия, нещадно проходящиеся по барабанным перепонкам. разбуженная раньше обычного, лишенная законного завтрака, я не гнушалась любых способов возмездия. — можешь входить, лилит. мои губы расползлись в издевательской улыбке, когда из комнаты донесся слабый, но выдающий потаенную злость голос. предвкушая вид кислого лица его обладательницы, я гордо расправила плечи и перешагнула порог, явив ей свое, сияющее жестоким торжеством. она восседала в кресле. свою радость встречи выразила тем, что вся сморщилась, как будто вместе со мной в комнату проник трущобный смрад. — доброе утро, госпожа. вы желали меня видеть? я сделала образцовый, притворно-учтивый поклон, глядя в ее мышиного цвета глаза. она отвечала мне настолько пламенным взглядом, что оставила бы от меня лишь жалкую горсть пепла, обладай он таким умением. не обрывая фантомной нити зрительного контакта, я выпрямилась и откровенно усмехнулась, когда женщина отвернула голову в сторону, состроив, что заприметила что-то в окне. она проигнорировала ранее заданный мной вопрос и не приминула возместить свой провал тупой шпилькой: — господь всемогущий, что за убожество на тебе надето? так и знала, что ты вырядишься, как рыночная торговка! если надеешься, что с помощью этого сможешь избежать похода в церковь, ты очень ошибаешься, милая! поди в гардеробную и принеси платья, которые я больше не ношу. я прикусила внутреннюю сторону губы, чтобы не запыхтеть, уподобившись бешеному быку. жозефина говорила верно. я терпеть не могла показываться с ней на людях, потому что это лишний раз напоминало мне о своем месте и заставляло чувствовать себя ее собачонкой, безвольной вещью, которая должна только смиренно работать, мараясь в грязи. священник тоже был мне не мил. его голова походила на куриное яйцо, обтянутое серовато-бежевой кожей, на которой отпечатались несметные иероглифы морщин. массивный лоб, ограниченный белоснежной волной вечно нахмуренных бровей, создавал впечатление чего-то очень тяжелого; казалось, что он скоро опустится, переполнившись увесистыми мыслями, и придавит глаза, полностью сокрыв их. они были мелкими и тусклыми, словно заволокнутые полупрозрачной серой дымкой, что закрашивала проблескивающую в глубине зелень. их разделял широко расходящийся к низу нос, по бокам от которого выделялись выпуклые впадины скул. длинный и немного пухлый рот старика как будто что-то парализовало, сковало вечной неподвижностью, заставив сохранять одну форму. я ни разу не видела на его каменном лице с, похоже, нерабочими мимическими мышцами, улыбки или усмешки. лишь мрачные сумеречные глаза порой озарялись электрическим светом эмоций. дородное тело священника неизменно облегала черная ряса, ладони, изрисованные тонкими лазурными линиями вен, что уходили к когтистым пальцам, не расставались с библией. он ходил важной, величавой походкой, задирая голову так, словно пытался дотянуться ей до небес, чтобы лучше слышать всевышнего. собственная паства внушала ему презрение. когда отец вильгельм к кому-либо обращался, то своим видом как бы невольно обнаруживал, какие ужасные усилия затрачивает, снисходя до жалких грешников, а грешником он считал буквально каждого, подобно сварливой старой деве, для которой брак неприличен, и вообще все в мире неприлично, кроме сидения в келье с книгой на коленях и ангельскими думами в голове. его речи действовали на меня лучше самого убойного снотворного, и однажды я, смаренная скучной и пафасно-нудной проповедью, на самом деле случайно прикорнула, разъярив этим жозефину, которая водила с ним дружбу. — ты оглохла? — рявкнула она, вырвав меня из задумчивости. — делай, что я тебе говорю! я специально стояла вместо того, чтобы выполнять приказ, убивая оставшееся до службы время, но после слов женщины изобразила угодливую дурочку и промолвила: — да, госпожа. — не притворяйся покладистой, мне известно, что у тебя на уме! давай, живее! — да, госпожа. — о, что за несносная девчонка! дразняще-медленным ходом я добралась до гардеробной и принялась увлеченно рыться там, как если бы не имела понятия, где находились впавшие в немилость наряды. когда я снова появилась в комнате, вся обвешанная дорогим тряпьем, жозефина перестала строить из себя горделивую императрицу и с нетерпением подскачила ко мне, чтобы отобрать свои старые платья. она осматривала их так придирчиво, что можно было решить, будто она отсылает меня ко двору, а не в захолустную тотспелскую церковь; прикладывала ко мне то одно, то другое, потом снова предыдущее. — думаю, это сядет неплохо, — сказала женщина, вручая мне наконец отобранное одеяние, — примерь-ка. я не соизволила удалиться и начала раздеваться при ней, помня о ее пристрастии к юным девам, которое помешало ей снискать счастье в жизни с давно почившим супругом, хозяином отеля. — ни стыда, ни совести! — ага, ничего лишнего! проворными движениями я стянула рукава, обнажив узкие фарфоровые плечи и ключицы, чётко очерченные и острые настолько, что казалось, будто прикосновение к ним обернется непременным порезом. через пару мгновений платье, прошелестев, обрушилось на пол водопадом блестящего синего шелка, что ярко переливался в лучах солнца, проникающего в помещение через решетчатое незановешенное окно. на мне осталась только короткая, кремового оттенка сорочка, обделанная узорчатыми кружевами. сквозь ее просвечивающую, залегшую складками от корсета ткань проступали нечеткие очертания груди, талии, бедер. жозефина зарделась и молча отвела от меня свой смутившийся взор. когда я, посмеиваясь, облачилась в новый наряд, она все же осмелилась приблизиться ко мне, чтобы привести его в божеский вид. с ее уст неиссякаемым потоком лилась ворчливая брань, мол, я до ужаса тощая, совершенно теряюсь в платье, и если бы вместо него на меня натянули холщевый мешок, разница была бы невелика. я лишь надменно фыркала, думая, что моя фигура вовсе не безобразна, просто кто-то излишне усердно налегал на сладкое, отчего потом перестал помещаться в наряды. — нет, это никуда не годится! — восклицала жозефина, — придется убавлять. достань мне из комода булавки. я покорилась. с горем пополам закончив, она подвела меня к возвышающемуся на туалетном столике зеркалу в золотом кольце рамы, на которой были вырезаны тонкие витые узоры. я стала любоваться своим новоприобретенным одеянием. сотканное из серебристой органзы, оно струящимся облачным шлейфом спускалось к полу. руки облегала прозрачная ткань молочного оттенка, что собиралась в воздушные оборчатые фонарики на плечах. подол, отливающий перламутровым и светло-лиловым, был усеян бусинами жемчужин. на отделенный от него тонким поясом верх с неглубоким треугольным вырезом крепились аппликации в виде цветов и листвы. — присядь, я сделаю тебе причёску. — велела жозефина, которая уже успела вооружиться гребнем, украшенным ажурным серебряным плетением. — зачем все это? — подозрительно спросила я, начиная догадываться, почему она вдруг устроила аукцион невиданной щедрости. — в церкви собираются все уважаемые горожане. ты моя служанка, хоть постоянно забываешь об этом, и я не хочу, чтобы ты меня перед ними позорила. садись. только аккуратно, не помни платье! вскипев, я тяжело рухнула на табурет, мечтая, чтобы под ней разверзлась земля, и она провалилась в преисподнюю, где ей самое место, потому что пытки, подобные ее, проворачивали только там. она развязала ленту, которой были обвязаны мои закрученные в пучок волосы, и начала их расчесывать, вслух почему-то отметив, что они очень мягкие. — и лицо у тебя красивое, — добавила она, — такие мужчинам нравятся. женщина неотрывно смотрела на меня, и я отвечала ей тем же, разглядывая ее мерцающие бурые космы, атласную кожу цвета белого шоколада, тонкие изогнутые брови, словно высеченный скальпелем нос, коралловые губы, глаза, окаймленные пышным черным веером ресниц, лоб, на котором наметились неровные штрихи морщин. — сколько тебе? — наигранно небрежно произнесла она, продолжая измываться надо мной своим проклятым гребнем, что будил внутри страстное и всепоглощающее желание завыть. — восемнадцать? — девятнадцать. — хм... — хватит! — не выдержала я, — к чему вы ведете? — тебе пора задуматься о замужестве, лилит. я ожидала услышать только что сказанное, но мои глаза все равно чудом не оставили родные орбиты. более невозможным, чем вообразить меня в роли жены, было обзавестись фермой поющих единорогов, и жозефина, которая с мстительной насмешкой лицезрела в отражении зеркала мое шокированное лицо, прекрасно это знала, что не помешало ей озвучить свою нелепую затею. поэтому я взволновалась еще сильнее. она не предложила бы мне такое, не имей причин предрекать желательный для себя исход. и ее ликующий, заставляющий трепетать вид, доказывал верность сделанных мной догадок. — я так не считаю. мне потребовалось применить все хладнокровие, чтобы выдать эту фразу с легкомысленной улыбкой, так, словно мы обсуждали, хватит ли у обитающей по соседству с нами мэри духу решиться на второе замужество, к которому ее усиленно склоняла высокосветская родня, или же она останется счастливой одинокой вдовой. жозефина мигом преобразилась, став похожей на кобру, что предвкушает яростную схватку. насупившиеся брови, широко раскрытые, озаренные лихорадочным блеском глаза, рот, искаженный в оскале. напрягшись, я до боли распрямила плечи и вцепилась в обитое мягкой тканью сидение, мечтая удрать, пока еще в состоянии это совершить, ибо взгляд, которым гневно взирала на меня женщина, лишал надежды на то, что отпустят меня с полностью сохранным набором костей и органов. она вцепилась своими ногтями мне в волосы, уже пострадавшие от ее варварских манипуляций гребнем, и оттянула так, словно намеревалась вырвать их вместе с корнями, как сорняки в своем саду. я зажмурилась, чтобы не выпустить невольные слезы, и до крови закусила губу, подавляя несдержанный болезненный стон. жозефина наклонилась к самому моему уху, по-прежнему не ослабляя хватку, даже наоборот, и с сумасшедшей злостью зашипела: — твое мнение, дорогая, никого не интересует. ты никто и ничто, серая пыль под ногами. но несмотря на это, ты живёшь припеваючи, у тебя собственные покои в богатом особняке, достойная одежда, еда на столе и крыша над головой — все, что только снится тебе подобным, но ты, неблагодарная дрянь, не приложила ни грамма труда, чтобы получить это, поэтому я очень не советую тебе кусать кормящую руку. — пустите! — кричала я, безуспешно пытаясь вырваться. — нет, ты будешь слушать! помнишь, как ты любила рисовать, сидя у меня на коленях, когда была ребенком? помнишь, лилит? а ведь я ненавидела тебя. и сейчас ненавижу. больше кого бы то ни было, больше, чем ты можешь себе представить своей хорошенькой головкой... — жозефина на секунду умолкла, что-то еще воскресая в своей памяти, — вы так чудно ворковали с лиамом вчера в саду... он от тебя ни на шаг не отходит с тех пор, как вернулся из академии. но вседозволенность детства давно миновала. тебе нужно перестать водиться с ним. — она выдержала зловещую паузу и тихо довершила: — если не хочешь последствий. даю тебе время тщательно поразмыслить о моих словах, — ее тон вдруг сменился на ласковый, пальцы освободили мои волосы, чтобы через мгновение вновь заняться ими, только на этот раз чуть ли не с материнской заботой сплетая их в косу, которую женщина потом скрутила и закрепила сияющими цветочными шпильками у меня на затылке, оставив несколько локонов свободно ниспадать на оголенную шею, — ты ведь смышленая девочка, лилит. всегда такой была. ну, как тебе прическа? прическа меня волновала меньше всего. я судорожно глотала воздух, пытаясь прийти в себя и осознать, что произошло. жозефина теперь так приветливо улыбалась мне через серебряное стекло, что я почти готова была поверить, будто свихнувшись, увидела причудливый мираж. она легко уложила свои ладони мне на плечи, еще раз поправила непослушные оборки на платье. увязшая в клейкой паутине оцепенения, я пару мгновений просто молча хлопала ресницами, воззрившись в пустоту, но потом вздрогнула, отрезвленная каким-то наружным шумом, и через силу растянула губы, сказав: — мне очень нравится, благодарю вас, госпожа. а можно, я вам тоже сделаю? жозефина немного поколебалась, смотря на меня рассеянно и то же время так пронзительно, словно хотела просверлить отверстие в душу и проверить, какие чувства там сейчас гнездятся. когда ей надоело раздумывать, выкину ли я подвох, она с едва заметной опаской кивнула, решив, что мне хочется ее умилостивить, и прохладно, словно не советуя на это рассчитывать, произнесла: — что ж, попробуй. — вы не пожалеете, — прощебетала я, резво вскакивая, чтобы уступить ей место. дама подобрала пышные муслиновые юбки и с королевской грацией опустилась на табурет, подставив мне свою шевелюру, что в объеме могла посоперничать с люстрой. я аккуратно вытащила заколку. по ее спине заструился каштановый водопад, усеянный мерцающими солнечными бликами. жозефина чуть слышно выдохнула. еще бы, носить такой муравейник на голове. пригладив ее волосы гребнем, который затем оставила покоиться на столике, я запустила в них пальцы, нежно массируя. она разомлела. не сразу, конечно. сначала мычала мне что-то в знак недовольного протеста, но когда перестала сидеть так, словно у нее к спине была прикована металлическая палка, я поняла, что дело в шляпе, и спросила: — госпожа, позволите вколоть вам в прическу живых цветов? вы будете с ними такая красивая! — делай, что хочешь, — блаженно выдохнула жозефина, не раскрывая сомкнувшихся от наслаждения глаз. тут же на столике стояла живописная фарфровая ваза, разукрашенная затейливым арнаментом. ее почитали, как божественный алтарь, и свято хранили, хотя вырученных за нее денег хватило бы на то, чтобы воздвигнуть ещё три помпезных отеля. в семейство солсбери она попала престранным образом. тот самый сердобольный дед, что меня приютил, раньше бытовал в риме. возвращаясь однажды с гуляния, он набрел на старуху, облаченную в грязное нищенское тряпье. она была вся такая маленькая, сморщенная, жалостливая, что ему вздумалось непременно ей помощь, и он от широты душевной вручил ей все золотые монеты, что имел при себе, просто высыпав их в ее смуглую жесткую ладонь. старуха лишилась дара речи, но потом вдруг заулыбалась и, наказав ему не уходить, ринулась в свою жалкую хибару, оказавшуюся совсем близко. вернулась она, торжественно неся в руках вазу, единственное, что ей смог оставить умерший муж. ваза ценная, говорила старуха, очень ценная, да нет мочи сдать ее. пусть лучше в доме хорошего человека красуется, чем сердце ей своим видом травит. усмехнувшись про себя, я вызволила пестрящие живостью красок и ароматов цветы, чуть потрясла их, но вместо того, чтобы отобрать несколько, уложила все на поверхность стола, взяла осиротевшую вазу и без колебаний опрокинула ее на голову жозефины, окатив ту холодной водой. она громогласно ахнула. ее глаза распахнулись так же широко, как удивленный рот, по волосам стекали тонкие прозрачные струйки, капающие на платье. держа драгоценную вазу в одной руке, я другой резко оттянула темную мокрую гриву и зарычала на ухо ее обладательницы: — теперь ты послушай, госпожа, — конец фразы я слегка язвительно выделила и перешла на вкрадчивый змеиный шепот: — раз мы вышли на откровенный разговор, признаюсь, что ты права. мне действительно пора начать думать о браке. но я веду свою игру, в которую тебе вмешиваться не нужно. я заставлю лиама на мне жениться, и если ты ему хоть словом об этом обмолвишься, я тебя убью. на последних словах ваза как будто нечаянно выскользнула из моих рук, разлетевшись о мраморный пол множеством мелких осколков и заставив жозефину испуганно встрепыхнуться. — надеюсь, вам по душе прическа, такой точно ни у кого не будет, — улыбаясь приторно до тошноты, сказала я и вышла, с оглушительным грохотом захлопнув за собой дверь.