Шаг за двадцать

Цветы распускаются под кожей с рождением родственной души и постепенно становятся чётче, пока не замрут в одном шаге от превращения в нечто прекрасное. Ты не знаешь точно, что это будет за цветок, пока не коснёшься своей пары. А можешь и никогда не узнать человека, отказавшись рискнуть. Валерия Макарова не думает о том, что её может отвергнуть какая-то гипотетическая родственная душа. Не поглядывает на свою метку на груди каждое утро, надеясь на её изменение и одновременно боясь его. Это развлечение больше для Ирки, которая только и говорит о том, что произойдёт, когда она найдёт свою пару. Лера не из тех, кто много чего боится. Так, высоты немного опасается (тут надо сказать спасибо одному случаю на аттракционах), стоматологов (кроме родителей, конечно, здесь банальная травма детства), да и черви довольно мерзкие создания… Но боится ли Лера не найти родственную душу? Нет, точно нет, ведь она даже не уверена в том, что вообще хочет её встретить. Лера родилась уже с намёком на метку, а значит и её душа как минимум на год её старше. Ничего точнее сказать нельзя, да и нужно ли? Ей в общем-то без разницы, потому что родственные души совсем не гарант взаимной любви и верности. Родители вот друг другу не родственные, а всё равно больше двадцати пяти лет спокойно живут себе с непонятными пятнами вместо цветов и шутят даже, что так только интереснее. Не почувствуешь, что дорогой человек злится или радуется, смеётся или огорчается, а значит усилий нужно прилагать больше, чтобы эти самые высокие отношения выстроить. Такое не всем под силу, людям что попроще подавай. Лера думает, что из неё выйдет так себе строитель, когда катана в её руке выглядит куда лучше, чем ручка или фонендоскоп. Естественней. Она как будто для этого и создана. Для соревнований, для «быстрее, выше, сильнее», для бессонных ночей над конспектами по гистологии и безжалостной восточной философии. Последнее удивляет больше всего. Это Киру занятия кэндо быстро наскучили, а Лера как будто наконец вздохнула полной грудью без утомительной навязанной роли всезнающей старшей сестры. В боевых искусствах не принято вязать толпу индивидуалистов в посредственное месиво. Здесь один в поле воин, и, кажется, она на своём месте. Лера не прочь быть незаметной, но выходит из рук вон плохо, поэтому она перестаёт стараться. К чёрту. Сенсей говорит, что Макарова хороша тем, что никогда не довольна. Собой, другими. Она бы поспорила, но тем бы только подтвердила его слова. Ни к чему. Лера привыкла выгрызать победы и не надеется на удачу. За золото побед надо платить, и почему-то блеск медалей неизменно напоминает ей о метке. Лере не кажется, что та страшная клякса на груди похожа на цветок, разве что на какой-то экзотический. Вроде бы что-то золотистое и зелёное проглядывает на коже, но красивым это не назовёшь. Красивая — совсем не то определение, которое она подобрала бы для метки. Скорее… Болезненная? Да, болезненная отметина, занимающая треть грудной клетки и периодически напоминающая о себе последние лет шесть с завидной регулярностью. Лера уже привыкла не замечать её. И ей удаётся не думать о метке, пока не наступает тот день, когда игнорировать проблему больше не выходит. Лера не истекает кровью, когда лежит на полу заброшенного склада. Один из немногих плюсов. Второй — она совершенно не помнит, как именно попала со склада в больницу, и приходит в сознание только в больнице с воротником на шее. До того — редкие обрывки фраз и мутных воспоминаний, подёрнутых пеленой боли, от которой хотелось вернуться обратно в беспамятство. Ей говорили, что её можно переводить из реанимации в палату, но ничего больше в голове так и не всплывает. Пустота. Кажется, её везли до больницы на машине, но Лера ни в чём не уверена, как и в том, кто на самом деле её забрал со склада. Хотя нет, догадывается, потому что у её семьи нет денег на то, чтобы определить дочь в отдельную тёплую палату с ремонтом и пластиковыми окнами. Наверняка в частной клинике, чтобы было меньше вопросов. Думать о причинах такой щедрости Лера не хочет. И не может, потому что первое время не может бодрствовать дольше часа. Кажется, к ней кто-то приходит, ей даже мерещатся ласковые прикосновения к волосам, к которым она неосознанно тянется даже во сне. Ей становится немного лучше на второй день. Теперь она хотя бы не находится в пограничном состоянии между одинаково тошнотворными сном и явью, и даже может не спать дольше пары часов кряду, что даётся нелегко. На вопросы врача Лера ответить не может из-за мышечного спазма, о чём её уже предупредили, и на пару минут погружается в совершенно нелогичную панику, из-за которой все полученные в меде знания испаряются словно по щелчку. Голоса пока нет. Она далеко не сразу вспоминает как дышать, а затем долго пытается жестами объяснить пожилому травматологу, где именно у неё болит и болит не так сильно. От его терпеливого взгляда поверх маленьких прямоугольных очков становится ещё более тошно. Хотя, казалось бы, куда больше. Лера почти спокойно слушает врача, перечисляющего список полученных ею травм при падении, и позволяет себе расклеиться только тогда, когда за ним закрывается дверь. Голова гудит, а температура близится к тридцати девяти. Ни рукой, ни ногой пошевелить нельзя, но она слабо радуется тому, что их чувствует. Ей не грозит стать инвалидом — уже хорошо, но на восстановление придётся потратить не один месяц и порядочно денег. Ей не страшно. На такие эмоции сил нет. Сломанная игрушка не годится на роль Чумного доктора, не так ли? Разумовский в любой момент может передумать оплачивать родительский долг, решив, что толку от Леры больше не будет. И тогда… Лера уже может выдавить из себя несколько слов, когда к ней заходит мама, находящаяся в шаге от истерики. Или не в шаге, а в грёбаном эпицентре. Она много плачет и мало говорит, и Макаровой кажется, что этот визит не закончится никогда. Ей стыдно за то, что заставила за себя поволноваться, за то, что ничего не может объяснить, за невольное раздражение, рождающееся глубоко в груди… Но затем в палате появляется Кир, травит тупые анекдоты, отдаёт маме стаканчик с кофе из автомата и ненавязчиво выдворяет её звонить отцу в коридор. И тут же серьёзнеет. — Не думаю, что нам сказали правду о том, почему ты здесь, — внезапно говорит брат, оставшись с ней наедине. — Кир… Голос нещадно хрипит. Ей ещё более неловко, чем раньше. Кир выглядит слегка помятым, но бодрым и почему-то повзрослевшим. Черти в глазах никуда не делись, но стали организованней за то время, пока Лера валялась в реанимации. Примеряет на себя роль старшего брата? Ей хочется рассмеяться, хоть это и не к месту. — Я ничего не прошу мне объяснять, Лер. Даже то, почему твой папик на фиолетовом Мерседесе за всё платит. — Папик? — не выдерживает она и начинает через силу смеяться. — Твой дилер? Сутенёр? — уже в открытую ржёт Кирилл и хлопает её по плечу, вызвав невольный стон. — Только скажи, что предкам знать нужно. Я им сказал, что тот псих твой друг, но они не поверили. Хорошо ещё, что матери не до этого сейчас. — Он действительно мой друг, — отвечает Лера и сама почти в это верит, плевать, что там на самом деле. — Кир, тебя там инопланетяне подменили? — Иди к чёрту! — закатывает глаза брат. — Мне просто кое-кто намекнул, каким образом меня вытащили из тюрьмы. И кое в чём ещё просветили, так что у меня есть причины для того, чтобы тебя прикрывать. И твоего Димитрия Эммануиловича тоже, как бы его там ни звали на самом деле. Кир действительно повзрослел меньше чем за неделю. Не задаёт никаких вопросов, убеждает маму, что знает «Димитрия Эммануиловича», и пытается не дать Лере впасть в депрессию. Она из последних сил держится, но только потому, что Разумовский пока ещё не заявился лично, чтобы сказать, что оплата её лечения — последний жест с его стороны в знак их недавнего сотрудничества, в котором он больше не заинтересован. А затем наступает момент, когда бинты приходится обновить. На этот раз Лера в сознании, и каждое осторожное прикосновение к спине и рёбрам отзывается острой болью, которая прорывается даже после дозы обезболивающего. Глаза она закрывает, чтобы не видеть всю красоту своего нынешнего положения, и зеркало не просит. Ни к чему. Вставать ей ещё нельзя, а в сидячее положение её переводят с такой осторожностью, будто она стеклянная. Она подозревает, что Сергей так активно швырялся деньгами, что теперь за ней приглядывают как за Жар-Птицей в клетке. — Вот и хорошо! — говорит ей медсестра, закончив с перевязкой. — Ничего, девочка, скоро синяки сойдут. Её зовут Нина Алексеевна, ей порядочно за пятьдесят, есть трое внуков. У неё тонкий детский голосок, крашенные в рыжий волосы и лёгкая рука. Лера согласна вечность слушать истории о её внуках и безропотно отзываться на «девочку», пока медсестра даёт ей немного больше таблеток, чем положено. Передозировка ей не грозит, а без дополнительной порции колёс она превращается в овощ. Мерзкое состояние. — Не важно, — равнодушно бросает Лера и выдавливает улыбку. На ногах расцветают лиловые разводы, которые сойдут ещё не скоро, но её они не беспокоят. Красота её волнует в последнюю очередь. В отличие от того, что Кир знает куда больше, чем ей сказал, и как никогда похож на обезьяну с ручной гранатой. Надо Олегу сказать, потому что две головы лучше. — Не скажи, — качает головой Нина Алексеевна. — Всю метку твою закрыли почти, хоть она и проявленная. Некрасиво вышло! — Метку? — в замешательстве спрашивает она, оторвавшись от подсчёта синяков на ногах. Ей кажется, что она ослышалась, сбившись со счёта на двадцать третьем. Через пару минут она уже вовсю рассматривает свою проявленную метку с помощью зеркальца, что приносит медсестра. Иначе не выходит из-за фиксатора на шее. Нина Алексеевна оказывается права, и в мешанине из синего и лилового не сразу угадывается метка, кажущаяся следами застарелых синяков. Уродство, но ей почему-то нравится. На поломанных рёбрах расцветают целой охапкой трепетные маки. Они почему-то не кровавые, как ей казалось, не алые, а золотые. В голове — звенящая пустота. И маки, которые навечно отпечатались у неё на подкорке сознания. Лера не замечает, как уходит медсестра, оставившая её один на один с внезапным открытием, как и не замечает того, что к ней наконец заходит тот, кого она так давно ждала и боялась увидеть. Дверь с грохотом распахивается, и на пороге появляется Сергей Разумовский в фиолетовом плаще, солнечных очках и кепке, только на этот раз цвета хаки. От неожиданности Лера едва не роняет зеркало на пол, но его перехватывает твёрдая рука Сергея и отправляет на тумбочку к родительским гостинцам. — Ma chérie, ты популярна! Наконец-то мы смогли прорваться через толпы твоих визитёров, — сетует Сергей и приземляется на стул для посетителей с непринужденностью королевы Елизаветы. — Как ты? — Куда лучше, — немного теряется Лера и смотрит с подозрением. От него можно ожидать чего угодно. — Твоими стараниями? Она смотрит на него загнанным в ловушку зверем и окончательно теряется, наткнувшись на жизнерадостную улыбку «папика, дилера, сутенёра». Разумовский ворвался в её палату без всякого предупреждения, неотвратимо, как всадник апокалипсиса, не оставив времени на подготовку к его визиту. Лера сейчас не думает о том, что зависит от настроения этого человека, и это уже похоже на ошибку с её стороны. Даже Сергей видит, что мыслями она не здесь, вот только Олег, маячащий за его спиной, куда быстрее разбирается в ситуации. — Этого ещё неделю назад не было, — говорит Волков без всякого приветствия, глядя на метку. Они с Разумовским обмениваются многозначительными взглядами, но она не понимает, что это могло бы значить. — Не было, — убито соглашается Лера, но не пытается натянуть одеяло на грудь, чтобы скрыть маки от чужих глаз. — Золотые маки? Да, кому что, а чемпионке — золото! Вы просто созданы друг для друга, — пытается пошутить Сергей, но его воодушевление какое-то искусственное, отравленное. А может ей просто так кажется. — Ничего, через пару месяцев сможешь снова всех нагнуть на кэндо, просто придётся немного подождать. — Чумной доктор нужен этому городу? — спрашивает Лера, и в этом вопросе заключается всё. Сомнения. Надежда. Печаль. Разумовский чувствует подтекст и улыбается почти тепло. — Ещё больше, чем раньше. Он вручает ей апельсин, который достаёт будто бы из воздуха, и Лера с минуту тупо пялится на фрукт, сражаясь с внезапно навернувшимися на глаза слезами. Только бы не при них. Такого унижения её гордость не переживёт. Разумовский смотрит без насмешки, не улыбается от того, что травмы её так не выломали, как какие-то золотые цветы на коже. Тоже что-то понимает. Лера давно подозревала, что он с оформившейся меткой и родственной душой, которая хорошо готовит и умеет наладить климат в коллективе, даже если этот самый коллектив состоит из одних наёмников и психов. Если смотреть только по Разумовскому, то не скажешь так сразу, что тоже террорист. Это у Олега его история в подробностях крупными буквами на лице написана, что даже если не хочешь, то все равно узнаешь. Волков выглядит куда лучше неё, пусть и один глаз выглядит паршиво, и из своего угла выбирается оперативно, чтобы их разделить. Чтобы предотвратить безобразную истерику, совсем как у мамы вчера. Лера благодарна. Серьезно. Разумовского сейчас слишком много, чтобы она могла молча стискивать зубы на каждую жалящую фразу. Олег друга уводит быстро, без единого слова, выставляет за дверь, словно нашкодившего ребёнка, и смотрит даже одним здоровым глазом так… Понимающе? Тащит другой стул, ставит его под самую койку и утыкается тяжёлым взглядом ей между рёбер, даже не скрывает, что пялится. Становится отчего-то легче. — Болит? — Нет. — Не ври! — командует Олег и берёт её за руку. Просто так, без всякого подтекста. Тоже как ребёнка, словно он — единственный взрослый в этом балагане. Так и есть, если честно. — Я под какими-то колёсами, так что не очень, — признаётся Лера. Голос всё ещё хриплый, но не потому что хочется пить. — Когда? — коротко спрашивает Волков. В горле закономерный ком. Рука горячая, и в этот момент ей как-то плевать, что Олег с Разумовским за одно, что они оба её шантажируют, что она — что-то вроде пушечного мяса. Должно быть страшно, но ей как-то уже плевать. Привыкла. Нельзя всё время опасаться человека, которому Лера доверяет свою жизнь, пусть и причины для риска оставляет за кадром. Теперь она просто знает, что к нему можно поворачиваться спиной, даже если и глупо, учитывая то, что было в его послужном списке. И будь что будет. — На складе, — её голос какой-то совсем чужой, и из горла вырывается что-то похожее на всхлип, но глаза теперь абсолютно сухие. Ей стало спокойнее от одного только присутствия Олега и его молчаливого небезразличия. — Это не один из наёмников, их убил Серый, — сообщает Волков. Его рука обжигающе горячая, совсем как у папы, когда он в детстве переводил её за руку через дорогу. Кажется, если Лера закроет глаза, то услышит родные интонации в тихом хрипловатом голосе. Вот только она уже не маленькая девочка, и защита нужна не ей. Так ведь? Но руку Олега она так и не отпускает, а он не говорит, что её пальцы стискивают его так сильно, что видны белые отметины на огрубевшей коже. — Спасибо, успокоил! — Лера выдавливает из себя улыбку, которая тут же пропадает, стоит только Волкову глянуть на неё строго. Он её слишком хорошо знает. — Тот мужик с татуировкой на шее меня всю облапал. На главаря он не тянет, а значит нельзя сказать точно, что это не он. — У Дракона нет метки, — голос Олега звучит совершенно устало, и ей почему-то становится стыдно. И так грузит твоего нанимателя личными проблемами. — Он поэтому себе и сделал это… Украшение. Чтобы говорить, что цветы под краской. Лера Дракона понять может, в этом точно (не в том, что он её с лестницы скинул!). Люди не принимают тех, кто от них отличается. Она сама была из тех, кто пытался отмахнуться от судьбы, пока она не настигла её в самый неподходящий момент. Вот только Лера до сих пор не знает, кто её родственный, потому что не успела познакомиться с теми, кто пытался её убить. — Каково это? Иметь родственную душу, — спрашивает она прямо без особой надежды. Лера думает, что сейчас он уйдёт от ответа или проигнорирует вопрос, как делает обычно, когда тот ему не нравится. Но он её в который раз удивляет. — Кажется иногда, что проще было бы выпустить себе пулю в лоб, — усмехается Олег без всякой привычной жёсткости. — Метафорично, — с трудом смеётся Лера. Грудная клетка отзывается уже почти привычной болью. — И позитивно. — Как бы не так. Бывают хорошие дни, когда мы понимаем друг друга с полуслова. Та самая романтика родственных душ, сама тысячу раз слышала, — поплывшее из-за травм лицо Олега меняет ещё больше нечто чужеродное, что Лера определяет как «нежность». — Бывают и плохие. Тогда мы готовы убить друг друга без всяких метафор. — Все так живут! — без особой уверенности утверждает Лера. — Без душ — не живут, а существуют. Сама поймёшь. Волков смотрит на дверь палаты, за которой сейчас наверняка мается Разумовский. Или не мается, а стоит в очереди в больничный буфет (или в частной клинике это называют иначе?) и испускает по одному только Олегу видимому каналу волны недовольства отечественной медициной. Их порознь и не представить, как ни старайся. Она впервые задаётся вопросом о том, что именно чувствуют связанные, но спрашивать не собирается. Не сейчас, по крайней мере. — Как ты… — начинает Лера и тут же осекается, не найдя слов. «Как ты» что? Узнал? Смирился? Терпишь весь этот цирк Разумовского и его «гениальные» идеи кучу лет подряд? У неё в голове роится тысяча вопросов, но ни один из них она не в силах высказать вслух. — С детства, — по-своему понимает её Олег. Голос у него звучит громче обычного. Спокойней. — Мы не относились… Серьёзно. Очень много лет. Думали, что родственные души — ерунда полнейшая. И однажды решили испытать связь на прочность. — Это ещё как? — удивляется она. — Мы решили, что нам нужно… Поискать себя на расстоянии, чтобы понять, чего мы на самом деле хотим. Я решил, — поправляет сам себя Волков с намёком на усмешку. — Он-то всегда знал, чего хочет. И мы не виделись лет пять, пока он однажды не позвонил из тюрьмы. Вот только хоть убей не помню, что было в эти пять лет. Как будто и не жил вовсе. Лера молчит, впитывает эти признания, словно какое-то откровение, хотя так и хочется спросить про «ту самую историю». Вот только они друг друга с детства не знают, разве что тоже совсем не метафорически смерти другого. Иной расклад. Вот только что с ним делать? — Алтан Дагбаев, — добавляет Олег, нарушая тишину. Дверь тихо скрипит, и Сергей возвращается в палату с двумя стаканчиками с кофе. — Твой родственный. — Откуда ты знаешь? — шепчет Лера, опустив голову. В одной руке — рука Волкова, в другой — апельсин Разумовского. Вот тебе и психи-террористы. Вот только сейчас они ей почти такие же близкие, как и Кир, пусть в них говорит холодный и совершенно безжалостный расчёт. Она не забывает ни на секунду. — Он весьма настойчиво пытался найти того, кто скрывался за маской Чумного доктора, и был дохрена любезен, — хмыкает Сергей и отдаёт один из стаканчиков Олегу. Второй втискивается ей в руки взамен ладони Волкова. Лера вспоминает рекомендации врача и закономерно на них забивает. Кофе очень даже вкусный, и она убеждается в том, что клиника всё-таки частная. — Но зачем? — сомневается Лера вслух. — Не все считают родственные души романтической чушью, ma chérie. — К лучшему, — припечатывает Олег и переглядывается с Разумовским. У них идиллия, а у Леры три сломанных ребра. Она ничуть не против такого расклада, но не может сдержать слёз, когда в одиночестве давится очищенным непослушными пальцами апельсином. Алтан Дагбаев — её родственная душа. И хочет с ней встретиться настолько, что даже каким-то образом с Разумовским контакт не с помощью угроз и похищений нашёл. Тот самый мафиозник-идеалист в змеином костюме с катаной почти как у неё, который толкал воодушевляющие речи не без рационального зерна на заброшенном складе. Лера почти под впечатлением. Вот только у неё многовато сомнений в том, что её идейная родственная душа сможет принести ей хоть что-то кроме проблем. Где твоя уверенность в себе, Макарова? Ушла, оставив взамен одни золотые маки? Она соглашается встретиться с Алтаном почти сразу. Разумовский доволен донельзя, успел уже сторговаться с Дагбаевым и попытаться отомстить каким-то образом за Олега, и теперь поглядывает на Леру если не ласково, но весьма благосклонно. Мама рада до слёз, что она встретила родственную душу, и не допытывается о том, откуда у дочери друзья, которые могут позволить себе оплатить лечение в частной клинике. Отцу не до неё, потому что сам заходит на новый круг лечения, а Кир делает вид, что в курсе всего. Олег… Оплот рациональности, который не в восторге от этой истории, но вроде бы не против того, что Лера встретила свою пару. Хотя смотрит немного сочувственно, что уже смущает донельзя. Кажется, теперь всем окружающим есть дело до её личной жизни, кроме неё самой. И больше всех — двум террористам. Не жизнь, а ситком с лёгким привкусом «Фарго». Лера не собирается прихорашиваться перед вынужденной встречей, не ей же она нужна. Сняли с шеи фиксатор — уже хорошо. До конца госпитализации еще три дня, и возвращаться домой откровенно не хочется, тем более всё равно деньги никто Разумовскому не вернёт. Встречаться с гипотетической родственной душой на глазах у родителей и Кира — лучше уж сразу взять пистолет у Волкова и застрелиться. Но в день икс она не удерживается и с минуту вглядывается в зеркальную гладь, оправдывая себя тем, что пытается представить себя на месте своей пары. Она… Совершенно нормальная. Или просто себя успокаивает? Синяков под глазами почти нет — успела отоспаться на больничной койке — и лиловых разводов от ударов тоже. Волосы впервые за неделю чистые, потому что раньше не было сил совершить даже такое усилие над собой. В остальном Лера такая же, как и всегда — так она себя убеждает. И не скажешь, что нашла недавно родственную душу. Однако отражение отсвечивает лихорадочным блеском почти чёрных глаз на осунувшемся лице и твердит, что с ней на самом деле ни черта не в порядке. Она волнуется, как бы ни убеждала себя в обратном. Алтан стучит в дверь как-то по-особенному. Раз, два, три. И молчание. Разумовский на такие формальности не разменивается, как и Кир, Олег после стука дожидается, пока она ответит, а мама начинает говорить с ней ещё до того, как открывает дверь. — Входите! — говорит Лера громко, подавляя желание вскочить. Ходит она пока осторожно, потому что с падения прошло всего пять дней, и каждое движение отзывается невыносимой болью, которую она привычно игнорирует. Но ради него она не собирается ничего терпеть. — Добрый день! Простите за опоздание, — говорит Алтан церемонно и тоже на вы, принося с собой терпкий запах парфюма и интонации питерской интеллигенции. Совершенно чужой и далёкий. — Ничего страшного! Я здесь целый день, — откликается она ему в тон не без подколки, чувствуя, как сердце тревожно сжимается. Вот только чьи это чувства? Её или его? Алтан, оказывается, очень высокий. Она остро чувствует это, когда он кладёт аккуратно сложенное чёрное пальто на входе в её палату, приближается к самой кровати и усаживается на стул, где ещё вчера сидел Разумовский. Ей странно до безумия, а он смотрел на неё будто бы спокойно глазами какого-то совершенно нечеловеческого цвета. Они напоминают вишню в шоколаде и приторный ликёр, что Лера когда-то попробовала на студенческой вечеринке. Он вроде бы всего на пару лет её старше, вот только кажется созданием из другой вселенной со своим продуманным до мелочей нарядом, отдающим дыханием Востока, и тягучим взглядом. То ли вампир, то ли джинн. У него длинные волосы, заплетённые в косу, и будто бы искусственно вылепленный профиль, настолько красивый и дикий, что им, кажется, можно любоваться исключительно издалека. Настолько идеальный, что ей невольно становится неловко за не до конца скрытые пижамой со львами бинты и гнездо на голове вместо укладки. Лера злится на него за то, что рядом с ним она чувствует себя какой-то ущербной. — Алтан Дагбаев, — официально представляется он, протягивая руку. Лера машинально цепляется за его тёплые пальцы и деревянно их пожимает, чувствуя себя шарнирной куклой. Метка горит калёным железом. — Очень приятно, Валерия Макарова, — дежурно врёт она и видит, как он чуть морщится в ответ на её слова. Интересно, а где у него метка, раз это так ощутимо? — Лера. — Лера, — повторяет он заметно мягче. В груди как-то странно ёкает, и она едва заметно улыбается, замечая в шоколадных глазах алые проблески. Нет, он не чужой вовсе, просто другой. — Думали, что я мужчина? — почти вежливо интересуется она с оттенком веселья в голосе. Ей хочется, чтобы его вежливая маска пошла трещинами и развалилась со звонким треском. — Разумовский настолько держал в секрете тайну личности своего преемника, что предпочёл держать интригу, — дипломатично изворачивается Алтан. — Ты здесь из-за него? — прямо спрашивает Лера. Она не замечает, что переходит на «ты». Лера безжалостная, как есть, и не пытается смягчить тон или взгляд. К чёрту реверансы. К чёрту. — Это то, что ты обо мне думаешь? — спрашивает он её холодно, но она не ведётся на провокации. — Не совсем соответствует твоим словам на складе, но почему нет, учитывая, что именно произошло с Олегом. Вдруг ты решил зайти с другой стороны, — спокойно кивает Лера. Эмоции, не её, а его, вымораживают изнутри, но она не собирается дать недосказанности повиснуть в воздухе. — К молодому Чумному доктору куда проще подобраться, чем к Гражданину, не так ли? Между рёбер вдруг так сильно накатывает резкой болезненной волной, буквально до тошноты, что пальцы рефлекторно добела сжимают края тощего больничного одеяла под вымученный выдох, почти стон. Боль течёт по её венам, такая сильная, что перед глазами всё плывёт, одни только тёмные круги и звенящая тишина, словно вата, заполняющая пространство вокруг. Лера вся — в Алтане. Его чувств больше, чем она может принять сейчас. Гнев. Обида. Печаль. Ненависть. Она не сразу понимает, что сидит на самом краю кровати, лишь от него подальше, вцепившись негнущимися пальцами в борт. Алтан что-то говорит, пытается коснуться плеча, но Лера только вжимается в холодный металл и ничего не понимает, смотрит дико, без всякой недавней приязни. Он медленно успокаивается, а она снова учится дышать, как четыре дня назад. — Это не то, зачем я пришёл, — говорит Алтан устало больше себе, чем ей, ослеплённой и безоружной перед ним теперь. Лера пытается встать с кровати, опираясь на руки и пережидая очередную волну боли, только на этот раз в позвоночнике. Снова падение, как в замедленной съёмке. Шаг за двадцать. Тяжело до звёздочек в глазах, но больше сидеть она не может. Не выдерживает его присутствия, когда знает, что могут сотворить с ней его эмоции, до того едва ощутимые. Лера прикрывает глаза и глубоко дышит, так, что ему становится не по себе до такой степени (метка снова горит!), что он тихо зовёт её по имени. Она видит его побелевшее лицо рядом и почти не протестует, когда он не даёт ей сделать ещё один шаг. — Окно... Открой, — выдавливает Лера, прижимаясь лицом к его плечу. Её почти трясёт, словно снова началась лихорадка, но его прикосновения странным образом успокаивают волнение в груди. Так работают родственные души? Сначала калечим, а потом лечим? Алтан подчиняется без всяких слов, открывает окно настежь и мягко помогает ей умоститься возле подоконника, но не так, что она чувствует себя беспомощной. Он не так уж плох, если подумать. Лера тянется к оконной щели, жадно припадая к спасительному колючему воздуху, промозглому и обжигающе холодному. Зима. Лера не сразу замечает, что его тревожный, но какой-то цепляющий за живое взгляд сосредоточен на ней, а не на пейзаже, и ловит себя на неуместно-нервозной улыбке. Его пальцы тихо отбивают неизвестный ритм на стене, а лицо отсутствующее, даже мечтательное. Ну, хотя бы не она одна сходит с ума. — Прости, — его голос звучит неожиданно громко в повисшей тишине. Она удивляется насколько, что даже переводит взгляд с полузаснеженной парковки на него. — Не извиняйся за то, что чувствуешь, — возражает Лера. Краски постепенно возвращаются её лицу. — Куришь? Алтан мерцает в вечерних сумерках своими потусторонними глазами и смотрит на неё так, словно она собралась от него улетать через открытое окно, почти болезненно. Так, словно продумывает каждое слово, лишь бы Лера не растворилась в воздухе. Ей почти жутко. Снег идёт и тут же тает, не долетая до земли. Их дыхание быстро превращается в облачка пара, но никто не двигается с места, чтобы закрыть окно. — Курю, — настороженно отвечает Алтан. — Дай сигарету. — Тебе нельзя, — она ловит в отражении в стекле его осуждающий взгляд. — Это значит «нет»? — усмехается Лера. — Это значит «нет», пока врач не скажет обратное, — почти что ворчит Алтан, и ей становится как-то сразу не по-зимнему тепло. — Тебе только хуже сейчас будет. — Я здесь врач! — почти обижается она. — Неубедительно, Лера, — роняет он и тонко улыбается без всякого подтекста. А ведь Алтан хотел найти родственную душу — теперь Лера понимает. Не при таких обстоятельствах, правда, но всё равно пришёл, не побоялся. Рисковый парень, даром, что одет не хуже восточной красавицы из сказки и имеет гриву волос, из-за которой некоторые удавятся от зависти. Вот только пропасть между ними от того меньше не становится. Настроение резко падает вниз, и проклятая метка морозит кожу. Где-то здесь, в груди, начинается новый круг ада — боль, приносившая до этого ощутимый дискомфорт, утихает, и Лера начинает чувствовать все намного острее — словно познала какую-то истину. Что-то вроде «родственные души — феерическое наебалово, не пробуйте, вам не понравится». Она хотела бы, чтобы метки не было вовсе. Или нет? — Чего ты хочешь? — голос хрипит, и она закашливается от того, что её маки на груди с каждой секундой жгут всё сильнее. Это всё он со своими нечеловеческими глазами и едва заметной улыбкой. Алтан молча подаёт бутылку воды с тумбочки, и ей стоит огромного труда не отдёрнуть руку. У него выкрашенные в чёрный ногти, которые так и притягивают взгляд, и оливковая кожа, кажущаяся практически прозрачной. Он её манёвр замечает сразу и едва заметно мрачнеет, но она догадывается об этом по холоду в метке. Его глаза темнеют и из спелых вишен превращаются в тлеющие угли. — Я хочу узнать, что ты за человек. Ему тоже не по себе, она понимает вдруг с ясностью. Но надеется на что-то, раз пришёл, доверился Разумовскому, хотя делать это — крайняя степень идиотизма, не иначе. Если Лера позволит их связи окончательно проступить, то увидит его целиком, как есть, без этой наносной мишуры идеальности. Она спрашивает у той части себя, что была всю жизнь неразрывно связана с Алтаном, что он здесь делает, и пытается найти ответ. Он не плохой, верно? Только одинокий и слегка помешанный на контроле, перфекционист и романтик одновременно, иначе не было бы его здесь, в одиночной палате частной клиники на отшибе Питера. Алтан действительно заждался, пока его цветы окончательно проступят под кожей, он за свою жизнь прочитал и просмотрел столько всякой ерунды про метки, что уже не уверен, работает ли хоть одна из этих теорий. Она знает, что за мысли лезут в голову, когда нет ни одного положительного примера связи родственных душ, ему не нужно ничего говорить. Лера и сама временами думает, что полумифическая связь душ то ли плацебо, самовнушение какое-то, то ли самый большой обман, которые люди придумали, когда религия работать перестала в связи с глобализацией-урбанизацией. Она хотела бы сказать, что не хотела всего этого. Что лучше бы родилась пустой. Что ей всего двадцать три, и за это время она встречалась с одним парнем, который оказался мудаком. Что она не хочет быть женой декабриста и переться за ним аж в Сибирь на рудники (или куда там ссылали преступников при царской России?) или кто этот парень по их внутренней иерархии в мафии. Но она об этом молчит. Ей не хочется его задеть, кем бы он там ни был на самом деле. — Думаю, я тоже, — через силу говорит она и без стеснения встречает его взгляд, будто подсвеченный изнутри. — Тогда не будем больше о Разумовском, — предлагает Алтан, скрестив руки на груди. — Не поверишь, хотела предложить тебе то же самое, — хмыкает Лера и с удовольствием видит, как на уже не кажущимся чужим лице проступает едва заметная улыбка. Она не из тех, кто чего-то боится. Высота, стоматологи, черви. То, что её отвергнет её родственная душа, в список страхов не входит, но теперь Лера начинает сомневаться. Между ними повисает напряжение, как будто они — заряженные электроны плюс и минус, которые так и тянет друг к другу. До боли. И станет лучше только в одном случае — если кто-то из них умрёт. — Тогда нам стоит… — начинает он, глядя только на её руки. Так, будто тоже чувствует электричество между ними и пытается хоть как-то его ослабить, чтобы... Что? Лера не знает. Или не хочет знать. — Покажи метку, — почти требует она. Леру учили не перебивать кого-то на полуслове и уважать окружающих, но… Мама бы однозначно была ею недовольна. Алтан же смотрит на неё почти недоумённо и медленно расстёгивает пуговицы на чёрной рубашке с ненавязчивой золотистой вышивкой. Она ему до безобразия идёт, а ещё очень красиво снимается, обнажая бледную оливковую кожу с россыпью мелких родинок на груди. И пару лиловых синяков от её руки. На коже ни следа метки, и Лера задерживает дыхание, скользя взглядом по чётко прорисованным мышцам, которые ничуть не хуже, чем у неё самой. Правда, дерётся она всё же лучше. От этой мысли ей хочется захохотать, но она держится из последних сил. — Она на спине, — как будто смущённо отвечает на невысказанный вопрос Алтан и наконец откладывает рубашку на больничную койку. Его пафос отлетает вместе с чёрной тканью. Его маки такие же золотые, как и у неё самой, и тоже слегка теряются в следах от ударов. Красиво. И очень по-человечески. Ей до ломоты в пальцах хочется проследить каждый из них, чтобы убедиться, что их оставила она сама. Лера легонько прикасается к лепесткам одного из маков, чувствуя, как напрягается под её рукой его спина. А затем расслабляется, когда Алтан чувствует то же самое, что и она. Гармония найдена, хоть ноты потеряли и по итогу сыграли другую мелодию. Нахрен академическую музыку, давайте сыграем в четыре руки безумную импровизацию в стиле саундтрека из «Мастера и Маргариты». Корнелюк обзавидуется. Ей так не хочется убирать руку с его метки, как будто что-то страшное произойдёт, если она на это решится. Они поговорят — или вообще не будут больше говорить друг с другом вовсе, потому что у них нет ни единой причины общаться. Они будут вместе — или будут молча помнить, что у них на груди когда-то распустились золотые маки. Она, кажется, предпочла бы первое. — Она прекрасна, — шепчет Лера искренне. — На мне они выглядят совсем иначе. — Так покажи мне, — тихо говорит он, всё ещё не поворачиваясь к ней лицом. Проникается моментом. Она снимает верх своей совсем детской пижамы и полузадушено стонет от боли в поломанных рёбрах, что не заглушают колёса. Алтан оборачивается и помогает ей окончательно избавиться от куска зелёной ткани со львятами, пока они оба не оказываются голыми по пояс и с тёмными островами синяков, которые оставили друг другу на память. Он смотрит вопросительно, и она угадывает его желание без всяких слов. Пальцы Алтана действуют бережно, аккуратно развязывают края бинта и постепенно разматывают плотную повязку, обнажая её без ощущения липкого взгляда на себе. И плевать, что под бинтами — одна разгорячённая кожа и маки. — Делай, что хочешь, — чуть улыбается Лера с лёгкой насмешкой, пытаясь скрыть свою неловкость. Он смотрит сверху вниз, так, что она чувствует себя чертовски маленькой на этой огромной, проплаченной Разумовским ещё на три дня вперёд кровати. Алтан не касается груди и метки, а аккуратно приобнимает её, будто проверяя на прочность. Он осторожно гладит по выпирающим, острым лопаткам — пальцами почти невесомо прослеживает линию позвоночника сквозь белые бинты, касается так мягко и нежно, что у Леры внутри всё сжимается в тугой узел. Кажется, одно неловкое движение и всё, её хрупкий мир развалится — не соберёшь. Она смотрит на него с вызовом, подбородок задирает выше, мол, ты к метке хотел прикоснуться, так что это за произвольная программа по заявкам?.. А сама и не знает, чего именно хочет. Ни ударить его, ни оттолкнуть, ни обнять. Чертовщина. Только Алтан её намёк понимает совершенно иначе. У него на лице — довольнейшая улыбка, которую так и хочется стереть, и непонятно откуда взявшаяся ямочка на щеке. Он наклоняется так близко, что сердце начинает биться в бешеном темпе, и мягко касается сухими губами золотых цветов. Нежно. Лера вздрагивает, но не от холода. Нервы натянуты струнами скрипки, только дотронься. Метка греет её изнутри. Связь закрепилась, и теперь его чувства едва отделить о её. — Зачем… так? — хрипло спрашивает Лера. Сердце бьётся пойманной птицей где-то в области короткого поцелуя. — Захотелось, — отвечает он. В его глазах — алые искры, манящие и задорные. И обещание, что у них всё ещё впереди. Когда-нибудь потом Лера узнает, каково будет прижиматься к чужому боку во время просмотра какого-то глупого фильма про американских детективов и чувствовать себя только лучше, вычерчивая пальцами очертания чужих золотых маков. Каково будет уснуть на чужом плече и проснуться утром за несколько минут до будильника от мягких поцелуев в шею, чувствуя, как метка на груди пульсирует от радости и предвкушения родственной души. Каково ощущать постоянное присутствие Алтана рядом, в своей голове и сердце и воспринимать это как само собой разумеющееся, будто по-другому быть и не может. Потому что они друг другу предназначены. А пока она до самой ночи слушает долгий рассказ о том, что привело Алтана на тот самый склад, и печатает сообщению контакту под ником «Тот Этого», что пустить пулю в лоб действительно было бы проще. Олег с винтовкой покидает крышу соседнего здания и едет домой, послав ей жуткий смайлик. И тогда Лера верит, что у них двоих всё будет хорошо.