Часть 1
9 сентября 2021 г. в 20:58
Занятная штука — прошлое. Вроде бы оно есть, а вроде и нет. И вроде бы сила в нем великая, а само хрупче спички, легче дымочка в небе. Вот ведь что получается: если вдруг не останется на свете свидетелей твоего прошлого, если некому будет знать и, следовательно, вспоминать, кто ты таков, как ты улыбался в таком-то году, из-за чего плакал, как любил и как тебя любили — что тогда? А пшик тогда, всё исчезает. Нет свидетеля твоей жизни — нет и тебя самого, и вся твоя история, что была жива благодаря памяти, умирает. Рассеивается по ветру горьким, а то и вонючим дымом, стоит только людям перестать в тебя верить…
Николай Ларин на пустое место пока не похож, но участь его та же самая — он тоже умирает, почти уже умер. Говоря начистоту, мотор, который толкал его, давно перегорел, и лишь по инерции, на воздушных потоках несёт машину кое-как вперёд. А утихнет ветер — и капут. Полетит вниз, камнем во сыру землю. И не жалко, и правильно: отслужил своё Коля Ларин, в утиль пора.
А всё из-за Мишки Девятаева — из-за кого же ещё. Из-за него и жизнь не жизнь, и немецкая колбаса, будь она проклята, в глотку не лезет, и полёты не в радость стали. А ведь когда попал в плен — радовался! Что жив остался, что будущее есть, что есть шанс однажды (не скоро, конечно) с Мишкой свидеться и всё-всё ему по-человечески объяснить. А уж как радовался, когда фрицы Миху живого да невредимого в школу лётную притаранили — у-у-у, чуть у всех на глазах из штанов от счастья не выпрыгнул. Думал: ну всё! Пошёл фарт, понеслась нелёгкая! Вдвоем с братаном, да у немцев, как у Христа за пазухой — довоюем, заживём! Разлетелся, в общем… Мордой об забор…
Мишка всегда отчаянный был, как дурак, только везучий очень — из всех авантюр победителем выходил. Но тут просчитался, жестоко просчитался. От немцев сбежать вздумал — видали такого? Вмиг сцапали, избили до полусмерти, и привет — сплавили в лагерь Заксенхаузен. И полетел Мишка дымом в небушко, по ветерку да в родную сторонушку… А друг Коля остался.
И вот ведь штука интересная: и при деле друг, и при благах, а толку-то? Некому вспомнить, кого он любил и в чьих глазах себе человеком казался. Потому что нет больше тех глаз, и не вспомнит уж никто, кому в тридцать восьмом году Коля Ларин всё, что было лучшего в сердце, отдал. До донышка выскреб и отдал.
Некому…
Горькое слово какое — хуже полыни. Некому в тебя, Коля Ларин, верить. Тень ты, а не человек, самолёт без пилота. Что же с тобой, таким пустым, делать? Как тебе быть? Только и остаётся, что кулак по ночам гонять, на острые, как стекло, воспоминания наяривать да дух боевой укреплять. Чтобы подняться однажды в небо и никуда, никогда из него не вернуться — ни к чужим, ни к своим…
А пока давай, сам себя на краю удерживай. Вспоминай, как в поход ходили и ночь у костерка коротали. Как пар клубился возле лошадиных морд, и костерок почти прогорел — не давал ни света, ни тепла, а вам, дуракам счастливым, всё равно было. Звёзды висели над степью низко-низко — крупные, сочные, как вишни, только что на голову не падали…
— Тебе не бывает страшно на небо смотреть? — спрашивает вдруг Миха.
— Это ты к чему?
— Ну такое оно… Далёкое. Глубокое. Неизведанное. Кто его знает, что там выше, а?
— Известно что — космос. Холодная чёрная бадья без дна.
— Сам ты бадья. Вот что там в ней? Неужели нельзя такую машину изобрести, чтобы разведать? Ведь ученые у нас гениальные люди, образованные...
— Ну, может, и построят что-нибудь однажды…
— Думаешь? Я тоже так думаю! Аж до дрожи порой от этих мыслей пробирает...
Ты в ответ бровью поводишь и пошло подмигиваешь:
— Сейчас от другого проберёт. Хочешь?
— Ну попробуй, — шепчет Мишка улыбающимися губами. Начинаешь целовать его, а он в ответ кусается, зараза.
— Ты про небо, Мишаня, спросил… — говоришь чуть погодя, накувыркавшись. — Мне не страшно. Мне, знаешь, всё равно. Человек тварь земная, не в небе его счастье, не в море, а на земле.
Сказал сокровенное и смотришь другу в глаза — понял мысль, не понял? А этот жук отвечает хитрым прищуром и голосом своим хрипловатым:
— Ну, положим, не на земле, а на мне...
И — р-р-раз! На себя тебя перекувыркивает. Ты ржёшь, он тоже, а руки-то и прочие органы серьёзно настроены — пахать отсюда и до рассвета. В учебке-то не пошалишь, запалят — и… Вот уж о чём действительно думать страшно…
Вспоминай, Коля, вспоминай. Вспоминай, каким ты был. Втягивай ноздрями ускользающий дымок счастья, глотай прогорклый пепел былых побед. Всё равно не наешься, всё равно окажешься один в клетке ненавистного «мессершмитта», да на встречном ветру. И вспомнится тебе друг Мишка, и полёты ваши в мирном советском небе, и грустная песенка про любимый город. А там и строгий голос отца в памяти всплывёт, и рука сама направит ручку куда надо. И с нарастающим рёвом понесётся, Коленька, вся твоя тупая никчёмная жизнь вниз, в вертикальном пике…
— Wach auf, Nikolai, hörst du? Es ist Zeit, die Arbeit zu machen! (Проснись, Николай, слышишь? Пора дело делать!)
Голос напарника-фрица постепенно рассеивает тягучую облачность сна. Николай Ларин бодро вскакивает с койки и, напевая по-русски, отправляется в уборную. Он уверен, что сегодняшний полёт станет для него последним, и улыбается этой уверенности так ярко и открыто, как если бы Миша Девятаев смотрел на него в этот момент — со своего любимого и страшного, глубокого и неизведанного неба...