До слёз спокойно, или Прощальный подарок

Лежит на койке Коля Ларин, щёку потирает и думает: а хороший мне Мишаня на прощание подарочек отвесил, ох, хороший. До сих пор в ушах звенит! Думает и плачет, ёлки-палки. Плачет, как не в себя. Как знал Мишка, зараза, что Кольке такое понравится. Как знал. А чего не понравиться-то? Другому бы не понравилось, а у Коли Ларина черепушка крепкая, закалённая. И память крепкая... Всё бате спасибо, конечно. Это он на слова ласковые всегда скуповат был, зато за оплеухами у него никогда не ржавело. Не часто, зато внезапно: как вдарит — у мелкого Кольки аж искры из глаз сыпались. И, главное — за что, почему? А неважно, Колька у него завсегда в виноватых ходил. То посмотрит не так, то подумает. Никогда не разбирался батя, что почём, бил и всё тут. Будто так и надо. Ну Колька и привык, что так надо. Обидно, конечно, было, что сдачи дать не может. Зато во дворе потом дрался хорошо — остервенело, чуть ли не насмерть. И все удивлялись: ну чего это он, чего? А Колька дрался себе и дрался — без повода, пацаны же. И всегда побеждал... А потом учебка началась, и там ему Мишка встретился. И как-то совсем по-другому всё с того дня пошло, словно свет в окне вдруг зажегся. Никогда с ним Коле — вот просто ну никогда! — подраться не хотелось. Чудеса. Колька и сам себе удивлялся — что это ему никогда Мишке вмазать не хочется? Ну не мужики они, что ли? А вот не хотелось. Наоборот — беречь такого друга ему нравилось, заботиться. Защищать. И вот додружились они с Мишкой, значится, таким манером до главного — до смерти. И вот тогда-то ему Мишка на лётном поле по челюсти и съездил... И хорошо тогда стало наконец. Правильно. На места на свои всё встало. Как подарок такой прощальный получился, как точка в финале. Колька-то, дурак, всё испортить хотел — нежностями своими. Как не мужик, ей-богу. Всё орал Мишке — соври, соври! — за плечи цеплялся, уговаривал. Мол, соври фрицам, а я ж подпою, Мишка! Я ж всегда за тебя был, помнишь? Наилучший твой, самый-самый верный твой друг, помнишь? Но Мишка уже не помнил, нет. Всё правильно сделал, конечно. Так и должно было быть. Как в детстве батя никогда не слушал, чего там Коленька ему лопочет, так и тут — а зачем? Кому интересно, чего это Коля хочет, чего кричит, о чём надрывается. Не важно это всё, большой дядя сам знает, как надо. Мишка как раз и был такой — большой дядя. Не ростом, в смысле, а душой. Широкий, как Волга его любимая. А Колька, напротив, как раз мелковатый всегда был, да и суховатый, по всему получается. Только однажды вот размок, прорвало на чувства, на эмоции, а ему тут же — р-р-раз! — да и напомнили: вот где место твоё, Коля. Ты это, давай... Не забывайся. И чего, спрашивается, орал тогда, чего надрывался? Смешной такой — соври, соври. Знал ведь, что не соврёт Мишка. Получается, лукавил, что ли? Да нет, конечно — сберечь друга хотел. До отчаяния хотел, хоть и знал уже, что не получится. И Мишка это знал, и рожу ему брезгливую состроил — ну точно батя! — и ка-а-ак отшатнулся, и хуяк в морду. И так хорошо на душе Кольке вдруг стало в тот миг, спокойно так. Аж самому не поверилось: до слёз спокойно, как в детстве. И столько ненависти к Мишке, и столько любви в душе поднялось разом — ух! Несколько ночей потом не спал — рыдал белугой. Уткнётся в подушку, чтобы сосед-фриц не слышал, и ревёт. И перед глазами стоит картина, как волокут немцы Мишку по лётному полю, а он орёт, дурашка, извивается. — Улечу! — кричит. — Колька, улечу, слышишь?! Улечу! Улетишь, Мишенька, конечно, улетишь, — думает на это Коля. — Дымом из трубы крематорной улетишь... И плачет.