Высокая трава

Настольная лампа, накрытая шалью, даёт ровный жёлтый свет. При таком освещении больничная палата кажется почти уютной, и если бы не дежурная медсестра, умостившаяся на табурете возле двери... Девица по имени Лиза словно нарочно не даёт Тилике позабыть о своём присутствии: шуршит книгой, посматривает на часы, зевает украдкой. Для кого-то другого наличие в палате молоденькой медсестры — благословение небес, для Тилике — чёртово проклятие. Каждый раз, когда он навещает командира, эта девица тут как тут. То хлопочет и вьется над больным, то цепляется к пришедшему его навестить с нелепыми предложениями помощи. Едва положив зад на стул, вслух читает Ягеру Писание. Гениальная новация доктора Ирмы — промывать валяющемуся в отключке танкисту уши словом Божьим. Им всем, наверное, кажется, что они великолепно исполняют свой долг, но что могут понимать эти госпитальные фиалки в моральных потребностях настоящих солдат? Солдатам, побывавшим в аду, хочется тишины. Покоя, тишины и морфина, а не чтения вслух глав из Библии. Сделав над собой моральное усилие, Тилике подсаживается к медсестре. — Лиза... — Да, Альбрехт? Не дав деве опомниться, он дотрагивается до её пухленького запястья. Тотчас убирает руку, но Лиза уже вздрогнула и залилась краской. В жёлтом свете ночника её румяные щеки кажутся кирпичными. Молода, светлокожа и наивна. Поскорее бы ушла... В упор глядя на зардевшуюся дурёху, Тилике делает наивные глаза и начинает нести околесицу о том, что девушкам в столь юном возрасте надо беречь свою красоту, хоть иногда отдыхать, и так далее. Поспите немного, Лиза, я сам присмотрю за пациентом и ничего не расскажу доктору Ирме, честно-честно, слово немецкого офицера, Лиза. Для виду поломавшись, девица поддается на уговоры и выметается за дверь. Тилике ещё какое-то время проводит на табурете, вслушиваясь в гул удаляющихся шагов. Теперь его удел — снисходительные взгляды, но раньше он действительно нравился противоположному полу. Отчего нет? Спортивно сложенный брюнет с волевым лицом и приличными манерами. Вот только одно «но»: сам он никогда не питал к девушкам сильных чувств, максимум — дружескую приязнь. Может быть, потому и обрадовался возможности улизнуть на войну? Ведь накануне все друзья как с цепи сорвались: однокурсники, родственники — каждый первый спешил обжениться и настрогать детишек. От Тилике настойчиво требовали уподобиться. Женщины тоже не давали проходу. Он играл за футбольный клуб «Нюрнберг» — это способствовало узнаваемости, и грозди назойливых поклонниц так и висли на локтях. А Тилике хотел совсем иной компании... Втайне от всех он крутил роман с красивым юношей-аристократом. Впрочем, слишком красивым, слишком юношей, и слишком... осторожным. Уже тогда, до войны, Тилике чувствовал, что его сердце не может принадлежать «тыловой крысе», пусть в то время он ещё не знал этого презрительного термина. Собравшись наконец с силами и помогая себе тростью, Тилике ковыляет назад, к койке, залитой уютным жёлтым светом. Скорость у него пока черепашья, но доктора сулят полное выздоровление — обещают, что будет гонять мяч так же резво, как прежде. А то, что рука теперь одна — ерунда. Война оказалась не таким весёлым делом, как представлялось вначале. И всё-таки Тилике ни о чём не жалеет, даже теперь, став калекой. Война многое расставила по местам в его голове, но самое главное — объяснила, как по-настоящему любить жизнь. До последнего вздоха, до последней капли крови. Сдаваться нельзя: ты либо мёртв и тебя закапывают в землю, либо ты жив, и тогда, будь добр, улыбнись новому дню. Боевой танкист, участник жестокой танковой мясорубки в курских степях, гауптштурмфюрер Тилике повидал и испытал достаточно, чтобы все эти красивые слова не звучали для него пустым агитационным звоном. Эта философия — всегда выбирать жизнь и надежду — стала чем-то вроде его талисмана, его личной бронёй на все случаи жизни. Но побег заключённых из Ордруфа, что уж говорить, обернулся очень серьёзным испытанием на прочность — броня чуть было не раскололась... В чём была их ошибка в ходе той операции? Бог знает. В том, что у русских вместо Бога — Сталин? Они молятся ему и потом выскакивают живыми из огня, не тонут в воде, не замерзают в сугробах... При всей кажущейся нелепости такого поведения они действительно сильные противники. Следовало учесть все нюансы. Но Ягер впал в ярость, он рвался в бой — для него было делом чести как можно скорее поджарить беглецов в их же танке, и он свято верил, что сделает это. А вот Тилике, увы, не верил. Для начала, он был слишком хорошо осведомлён о том, сколь обширно кладбище подчинённых Ягера, и не мог разделить его энтузиазм. Но приказ есть приказ, и честь командира — это и честь подчиненных тоже. Они окружили злополучный Т-34, им даже казалось, что это конец, и тут рыжий русский ублюдок подкрался к «Розамунде» тихо, как кот, и выпрыгнул из тьмы... Занавес. В той заварухе Тилике по-крупному повезло в двух вещах: что успел защитить горло и что не запомнил из позорного боя ровным счётом ничего — всё время провёл, валяясь в отключке от потери крови. Улыбаться после операции какое-то время не получалось — горевал. Когда очнулся, был до того плох, что даже не понял, что лишился руки. Потом понял и с неделю валялся в койке, обколотый обезболивающими, и только и делал, что тихо плакал в подушку. Но потом взял себя в — ха-ха! — одну руку и начал понемногу вставать. Через две недели — приноровился прикуривать левой, а на днях придумал дежурную шуточку на тему: «Был бы волейболистом — было бы о чём печалиться», — и теперь отбивается ею от всех, кто лезет с утешениями. — Ну как ты? — наконец Тилике стоит возле койки командира. Пока плёлся, вспомнил слишком много всего, но зато теперь они одни в палате. — Всё хорошо? — кладёт руку поверх одеяла, там, где покоится рука Ягера. Слегка поглаживает её. Реакции нет — командир убаюкан очередной порцией обезболивающего, его лицо спокойно и желто, как восковая маска. И, тем не менее, он жив. Счастливый сукин сын: упасть с моста вместе с танком, упасть раненому — и выжить. Более того: врачи говорят, что хоть травмы Клауса значительны, они не исключают восстановления. А это значит, что будут попытки вернуться на фронт, и остается только выяснить, где окажется фронт к тому времени, когда Ягер очнётся. В госпитале болтают о военных успехах русских, и может случиться так, что это не Ягер будет проситься в солдаты, а сам Гудериан придёт к Ягеру — молить его заткнуть дыру в разваливающейся обороне... Слегка устыдившись своих непатриотичных мыслей, Тилике подныривает рукой под шаль, в поисках кнопки шарит по холодной металлической глади и наконец выключает ночник. Комната погружается в полумрак, но уже спустя пару секунд в окно заглядывает луна. В её бледном полумистическом свете Ягер выглядит посимпатичнее — не как восковая маска, а как надгробный камень, водружённый на могиле конунга. Лицо словно высечено в холодной глади резкими линиями, обозначающими не столько индивидуальность черт, сколько высшее мужество, силу воли, готовность сражаться... И всё-таки камень — это камень, а Клаус — человек. Твёрдый, и, чёрт побери, горячий человек... Не забывая иногда оглядываться на дверь, Тилике осторожно приближает ухо к лицу командира и слушает, как тот дышит. Вскоре этого становится мало. Отстранившись, он осторожно подлезает пальцем под край одеяла и щупает, не мокрые ли бинты. Ягер морщится и нервно вздыхает сквозь сон. Ему больно, и это хорошо — это значит, что есть чему болеть, есть чему заживать. А после выздоровления... Добрый ангел в лице генерала Гудериана поможет? Очень может быть. Когда Тилике в последний раз видел генерала — а это было совсем недавно, — тот справлялся у доктора Ирмы о здоровье протеже с таким отеческим видом, с такой надеждой... Невесёлая улыбка кривит губы Тилике. Кто бы о нём так пёкся, как Господь и Гудериан заботятся о Ягере? Размечтался... Неловко покопавшись в карманах, он достаёт пачку сигарет, зубами выуживает одну и пытается прикурить. Тугое колёсико зажигалки поддаётся лишь с третьего раза, а когда огонёк загорается, он не может попасть в него кончиком сигареты — пальцы дрожат, вот дерьмо! Но в конце концов он всё-таки добивается своего и с наслаждением затягивается горьковатым дымом. Курить он начал на войне, и на войне эту привычку оставит. Курение несовместимо со спортивным образом жизни так же, как служба в дивизии СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер» несовместима с его жалким физическим состоянием. Придётся фюреру рассчитывать на кого-то другого: Альбрехт Тилике, никогда особо не стремившийся к боевой славе, свой воинский долг отдал и умывает единственную руку. Его ждут «Нюрнберг», тренировки, матчи... И, может быть, ещё что-то хорошее. Может быть... Смакуя одну из сотни своих последних сигарет, Тилике вновь и вновь возвращается взглядом к Ягеру. Теперь, когда его собственная военная карьера гарантированно завершилась, вдвойне печально думать о том, какая судьба ждёт этого человека. Верный пёс войны, бегущий за ней по пятам, куда бы ни позвала. Можно спорить на мешок золота: если он встанет на ноги — будет рваться на фронт. Хоть рядовым, но будет. А вот чем займётся, когда всё кончится? Трудно представить. Вроде бы как-то раз Клаус обмолвился, что любит рыбалку. Но, Господь, если он ловит рыбу так же, как русских, на обед к нему лучше не напрашиваться... Посмеиваясь собственной шутке, Тилике зажимает окурок между зубов и рассеяно проводит пальцами по короткому ёжику волос командира. Показалось, что в них пёрышко застряло, но это всего лишь лунный блик. Сперва он как бы стыдится того, что сделал, но потом малодушно плюёт на приличия и приглаживает эти приятные мягкие волосы ещё несколько раз. Если кто-то тут и попался на удочку Ягера, то это он. Дурак. Что может быть глупее, чем питать чувства к мужчине, зная, что тому нужен другой? Тем более, что объект страсти Ягера... Очень уж странный. Неблагодарный русский иван — кто бы мог подумать? А с другой стороны, логично. Ведь Ягер нестандартен во всём, в том числе и в своих пристрастиях. И пусть в пиковые моменты Тилике, бешено ревнуя командира, нафантазировал себе всякого... Особенно когда Ягер начал сдавать один плацдарм за другим: приглашал этого хама в собственный кабинет, потчевал коньяком, окружал добрым отношением его русских дружков... Да, определённо, умом он долго отказывался принять тот факт, что блестящий немецкий офицер увлёкся невзрачным грязным русским. Но в глубине души всё прекрасно понимал. Увы... Тилике насмешливо вздыхает и качает головой. Да, это немыслимое безумство, да, невозможно понять. Но в этом и есть соль: Ягера не надо понимать, он не нуждается в понимании простых смертных. Пока обычные люди жаждут одобрения, герои воюют. Обычным людям полагается соблюдать правила и жить по законам — ограничения помогают им ощущать твёрдую землю. А такие, как Ягер, сами придумывают себе законы и сами же их потом нарушают. Это другое племя, логика таким дикарям лишь помеха под ногами. Вернее, под гусеницами. Поэтому ты либо принимаешь дикаря как данность, либо уходишь с его дороги. Тилике, не задумываясь, выбрал первое. Да и выбрал ли? Новый командир покорил его сердце быстрее, чем мозг успел сгенерировать подобие внятной мысли. Достаточно было одного взгляда глаза в глаза, чтобы признать в Ягере своего лидера, а со второго Тилике ощутил тесноту в брюках — весьма однозначную тесноту. И уже не хотелось даже мысленно подшучивать над несуразной внешностью штандартенфюрера Ягера, интересоваться, отчего щека разворочена шрамом и что за позорная история приключилась на Восточном фронте в 1941-м году. Ему стало очевидно, что Ягер — та высокая трава, которую коса срезает первой. Так всегда бывает с тем, кто нестандартно мыслит и действует дерзко. И Тилике готов идти по его следу до конца — каждому нестандартному герою нужен свой верный обыкновенный помощник, тот, кто подберёт скошенную траву... Поймав себя на том, что искрошил остаток сигареты в труху, Тилике принимается смахивать крошки с колен и с покрывала. Взгляд при этом неотрывно прикован к Ягеру. В какой-то момент начинает казаться, что тот не дышит. Тилике подаётся вперед, прикладывает пальцы к шее. Пульс есть, всё в порядке. Или не совсем?.. Рука сама собой смещается выше. Подушечки пальцев скользят по краю скулы, задевая отросшую щетину. И вдруг, посреди этого тихого шуршащего звука — громкий вздох. Сердце Тилике начинает биться быстрее. Ягер смотрит на него в упор, прозрачно-голубые радужки светятся, как газовые огоньки. — Бертес? — с трудом разлепляя губы и ворочая языком, шепчет он. Голос сиплый, его почти нет, но интонация требовательная. — Клаус... Я... Ягер, невзирая на слабость, пытается наморщить нос и изобразить иронию. Ненавидит, когда кашу жуют. — Какой... сейчас... день... — Сейчас ночь, пятое мая. Ты в госпитале, о тебе заботятся доктор Ирма и целый штат симпатичных медсестричек. Русские беглецы пойманы в лесу и повешены... При упоминании русских взгляд Ягера становится мутнее. Вероятно, начинает подбирать слова насчёт своего любимчика. Тилике отчаянно борется с соблазном доложить, что чёртов Ивушкин сдох последним — упрямый, собака, даже с петлёй на шее продолжал доставлять всем неприятности. Но разве не служит этот факт доказательством того, что Ивушкин — в некотором роде отражение обласкавшего его Ягера? Они так похожи в этом — упрямцы с горящими глазами... Эта мысль и решает дело — Тилике выбирает путь малодушной лжи. — Похоже, этот русский неубиваем, — со светской непринуждённостью сообщает он. Рискует полным разрывом отношений с оскорблённым Клаусом, когда тот узнает. Но так даже лучше — для всех. Ведь калекой он всё равно не пригодится Клаусу, а тому сейчас нужны все силы для выздоровления. Пусть поправляется. — Я об Ивушкине. Ты сможешь лично его допросить, когда поправишь здоровье. — Хорошо, — одними губами шепчет Ягер и, удовлетворённо вздохнув, отключается. Тилике с насмешливой улыбкой качает головой. А что ещё ему остаётся? Ведь он и сам лучше всех знает: сердцу не прикажешь, о ком биться быстрее — оно всегда выбирает само. И всё-таки Ягер чёртов эгоист! Мог хотя бы поинтересоваться: как поживаешь, Бертес, как ты сам? Повод для печальных мыслей? Пожалуй. Впрочем, есть поводы и для радости. Вопреки желанию Ягера сохранить кое-кого, всех русских переловили и повесили, а если бы кто-то из них был жив — он бы свидетельствовал против Ягера. Уж как минимум подтвердил бы, что тот отдал заключённым боеспособную машину. И попробуй докажи, что поначалу этот шаг не выглядел легкомысленным. Все знают, что в одиночку тридцатьчетвёрки бессильны против «пантер» и тем более «тигров» — русские бросают их в бой сотнями, не считая и не жалея. Никто не мог предсказать, что один-единственный танк — тоже страшная сила. Просто оказалось, что суть не в технике, а в готовности иванов биться насмерть. Вот единственное, чего Ягер не учёл. Понадеялся, что Ивушкин будет ему благодарен за кофе и коньяк? Или было нечто бОльшее, за что он должен был возлюбить Ягера? Немыслимо... Тилике вновь тянется за сигаретой, но, немного поразмыслив, приказывает себе собраться и отставить жалкие эмоции (а вместе с ними и пачку сигарет). Поднявшись с койки, он прощально сжимает кисть Ягера сквозь одеяло — до завтра, ещё увидимся! — и энергично ковыляет к выходу из палаты.