Светает в деревне Малое Гадюкино...

Светает в деревне Малое Гадюкино... Серёга Зотов смотрит в низкий бревенчатый потолок и размышляет о том, сколько бы было у него теперь детей, если бы три года назад он женился на Оксане. Перебирает в уме цифры, представляет детские мордашки — и всё больше и больше радуется, что не смог в своё время через природу дурную переступить. Ну как «дурную»? Нормальная вообще-то природа у Серёги. Просто что одному норма, то другому изврат. Матери его, например, не понять... От одной мысли, что мама узнает, кто её сын на самом деле, каждый раз становится так страшно, что спина покрывается липким потом, а кишки узлами скручиваются. Да, вот так. Здоровенный, как бык, и аж целый десантник — но матери в нетрадиционной ориентации признаться всегда боялся. Да она бы и не поверила, ну. И никто бы не поверил, что такой парень — и того. К тому же девушек он по юности тоже мог... впечатлить. Слабый пол от Серёги балдел, чего уж: глаза стальные, с огоньком, мускулатура под чистой смуглой кожей — тоже стальная. И лицо, говорят, доброе вроде. Словом, до армии Серёга успешно гулял с девчонками. И после армии тоже случалось, но уже не так ретиво, потому что многое про себя понял: что не по бабам его глаза елозят, если дать им волю, и руки не к сиськам третьего размера тянутся, вот совсем не к ним. Но мама это мама. Узнала бы — и привет, инфаркт. Так что Серёга ни о каких выходах из шкафа и думать не смел, даже наоборот — хотел поскорее жениться, чтобы мать порадовать, чтобы внуков она нянчила. Но... Не смог. Из-за Макса Шустова не смог. И это при том, что сам Макс никогда ни на чём таком не настаивал. Клятв верности не требовал, о любви первым не заговаривал — всерьёз, по крайней мере. Он вообще во всём, кроме работы, был такой: несерьёзный очень, лёгкий, как фантик от конфетки. КВНщик, массовик-затейник — всё ему шуточки шутить, прикалываться над всеми, а наедине с Серёгой ещё угарнее его разбирало. Серёге бы довольным быть — поди, удобно, когда и секс хорош, и поржать вместе можно, и обязательств никаких. Но его, как назло, всё время что-то грызло, всё хотелось ясности посреди голубой туманности. Что у трезвого на уме, у пьяного на языке: как-то раз не выдержал по пьяни и признался Максу, что жениться думает, на Оксане из столовки. А Макс на это как взоржал, как начал его прикалывать: — Что ж, — заявил. — Отличное начинание, бро! Зови на свадебку, я вам такую песню спою, ого-го! И как заголосил в ночи дурниной: — Мальчик-гей, мальчик-гей!!! Положи на друзей, мальчик-гей, мальчик-гей, от меня о##ей, мальчик-гей-гей!!! Серёга чуть с дивана не свалился — так ржал, до слёз просто. Смешно у Макса получалось попсу перепевать, а когда ещё и лицом всё показывал — вообще цирк. Вот только насчёт Оксаны и своих на неё планов он с той ночи засомневался. Что-то такое ему мешать начало. А уж когда полуживого Макса в Москву, в реанимацию вертушкой отправлял... Ну как «отправлял»? Стоял на лётном поле, дурак дураком, и смотрел: вот подъехала, визжа сиреной, скорая, вот парни в халатах выкатили носилки. Из-под простыни торчало что-то отдалённо напоминающее руку: тонкое, ободранное, в чёрно-кровавой корке. Серёга, сам не зная зачем, рванулся вперёд — просто не мог стоять на месте в такой момент. Но бдительный Пётр поймал его за шиворот и оттащил назад. — Не поможешь ничем. — Ага, — мрачно поддакнул Костян. — Только боженьке теперь молиться... — Я неверующий! — огрызнулся Серёга. Утёр нечаянные слезы, вперил взгляд в разверзнутое нутро вертушки — и как-то само собой вдруг пришло понимание, чем Максу помочь. Ждать он его будет. Очень сильно будет ждать. «Жди меня, и я вернусь». Не то в армейке, не то по телеку Серёга эту фразу слышал. Хоть убей, не вспомнил бы, откуда знает, но где-то оно к нему прилепилось — и вот, пригодилось. Как подорожник на сердце легло: «Жди. Вернусь». Провожал исчезающий за горизонтом вертолёт, сжимал кулаки в карманах и думал: я жду, Макс, вот смотри, я тебя жду. И ты вернись. И ведь сработало! Знай наших! Вернулся, живой, и даже, как бы это сказать... живенький такой. Лёгкий, как фантик, только теперь по краям обгорелый. Во взгляде обгорелость сильно чувствовалась, но распознать её могли только те, кто знал Макса раньше. А новичкам и в голову не приходило, что вот этот профи-весельчак два с половиной года на реабилитации провалялся — с таким блеском Макс прошёл все проверки. Чего ему тот блеск стоил — другой разговор, но выбора-то и не было. Просиживать зад в диспетчерской и инструкторской — это не работа. Только огонь, только хардкор. И вот, стало быть, начало нового рабочего дня: светает в деревне Малое Гадюкино. Или Великое Гадюкино? Серёге недосуг запоминать все населенные пункты, в которых они ночуют. За окном стелются по воздуху, как ленты, тонкие струйки смога, из всех щелей пасёт гарью. Так было и день назад, и три года назад, и пятьдесят тоже: эти края созданы для того, чтобы летом гореть, а народу и невдомёк. Упрямо строятся в самых опасных районах и ждут потом, что прилетит МЧС и всё порешает. Вроде и тупо, а вроде и хорошо — ведь это значит, что им с Максом всегда будет чем заняться и чем заработать на хлеб с маслом. Впрочем, они уже обсуждали, что будет, если вдруг что. Ну там, захочется этой, как её... открытости. Или, например, захочется в другую страну переехать. Идея настолько чудильная, что и планы у них под стать: Макс заявил, что в новой жизни откроет ночной клуб и лично будет в нём зажигать, а Серёга подумал и ответил, что в таком разе откроет напротив клуба харчевню типа стейкхауса и примется потчевать всех желающих классными блюдами из мяса (и, конечно же, сам их будет жрать — это первым делом). Забились. Но то всё игрушки, мечты о будущем, а сейчас у них на дворе настоящее. И где б раздобыть лопату побольше, чтобы разгрести всё это горящее-дымящее дерьмо... — Макс, подъём. Подъём, боец, пять утра уже... Кроме них, в эвакуированной деревне ни души, поэтому спят вместе. Макс прекрасно слышит, что его зовут, но хочет, чтобы поуговаривали. Натягивает на кучерявую башку флисовое покрывало и стонет из-под него: — Не-е-е, мам, не пойду сегодня в школу. Нет настрое-е-ения... — Фигасе, нашёл маму, — усмехается Серёга. Бодро вскочив с койки, начинает разминаться. Хлипкие половицы поскрипывают под его весом, чуть погодя трубит будильник на телефоне. Ай какая досада, не поспать! — Ну ладно, ладно! — всклокоченный Шустов высовывается наружу, злобно вырубает телефон — и снова на подушку. Лежит, скорбно зажмурившись, и слушает, как Серёга сопит в планке. Через девять минут открывает один глаз, хитро улыбается им и подмигивает. — Ты чего мигаешь? — интересуется Серёга. Под дурака косит. А сам упруго выпрыгивает из планки и, выпрямившись, картинно потягивается, поигрывает мускулами то так, то сяк. Прямо с удовольствием красуется, хотя по жизни-то не манерный ни разу. — И хто-о-о его знаи-и-ит, чего он мига-а-аит... — начинает задумчиво напевать Макс, глядя на это всё. Глаза цепко перебираются с этажа на этаж, по губам гуляет пошлая смешинка. Знает-знает Серёга, чего он мигает. И знает, что, когда с задания вернутся, накувыркаются всласть. Опять диван о Максовы фантазии сломают, и мама будет удивляться, куда зарплата сыночки ушла. Но что уж тут поделаешь? С Оксаной диван наверняка целее бы был, а вот счастья этого искрящего, лёгкого, фантикового и в помине бы не было. А счастье — оно ведь всего важнее. Что жизнь без счастья? Дым без огня...