Дым кальянный, дым дурманный

Персы прозвали его «вазир-мухтар» – полномочный министр. Обозначение это было исполнено восточной значительности и тайны. Вази-и-и-ир-мухта-а-ар – тянулся шелест по богатым, устланным мягчайшими коврами покоям придворных Аббас-Мирзы. Самые умные из них не бранили непочтительного российского посланца в голос, а тихо покачивали бородатыми своими головами, закутанными в тюрбаны футовой высоты: быть буре. Неблизкие знакомые называли его Александром Сергеевичем. Лежа на толстом ковре, с пухлым узорчатым валиком под рукой, член английской миссии в Тегеране доктор Макниль отнял от губ мундштук кальяна и задумчивым шепотом повторил: «Элыксандр Сэггеевитш». Чертов неподатливый русский язык! Потому он и предпочитал называть этого человека в лицо – мистер Грибоедов, а про себя – Алекс. А вот юная жена, наверно, звала его просто Сашей. Жена, которую он успел обрюхатить вскоре после бракосочетания, хоть Макниль, при встречах окидывая снисходительным взглядом высокую узкокостную фигуру Грибоедова, и отказывал ему мысленно в мужественности темперамента. Интересно, предался бы ему Алекс, если бы Макниль не то что шелковую фабрику, но всю эту местность вкруг Тифлиса – обманчиво процветающую, а на деле полную дурных миазмов – бросил к узким носкам его туфель? Наверно, нет, ведь теперь тот сам испытал на себе злотворную силу тамошнего климата, много дней провалявшись в горячке. Интересно, что сделал он, когда узнал, что это ненавистный Макниль рекомендовал верному Карлу Федоровичу поставить ему пьявок? Доктор полагал трезвой свою оценку грибоедовского прожекта Закавказской компании. Сам по себе прожект был хорош, но нервы Александра после болезни и годами сносимого пренебрежения бесчувственного света стали ни к черту. Сумел бы он изыскать средства и затем организовать движение масс крестьян в закавказские земли, к тому же в условиях всемерного сопротивления как Петербурга, так и русских купцов в Тифлисе и покоренной Эривани? Макниль не был в этом уверен, но посол Макдональд требовал исключить всякую вероятность… И все же, все же! Что, если у Алекса появился бы повод проявить благодарность к безжалостному своему преследователю, терпеливо сопровождающему его из Тегерана в Петербург и снова, через Тифлис и Тебриз – в Тегеран? Что, если сейчас в почти дружественной тишине – ради этого Макниль оставил бы манеру исподволь третировать обожаемого своего оппонента! – Александр без мундира, с расстегнутым воротом рубашки полулежал здесь на коврах? О… Макниль взял бы его за чисто выбритый подбородок, обернул к себе и, хорошенько затянувшись, медленно выдохнул сладкий дым в эти брезгливо сжатые губы. А потом навалился бы на длинное тело Алекса, сдавил ладонями узкую талию, утопающую в обильных складках рубашки, и впился поцелуем в шею, лишенную защиты жесткого шитого воротника. Дернулся бы мальчишеский кадык на этой шее, и обреченно раздвинулись безупречные бедра, несмело приглашая его, Макниля. Недолго бы равнодушное тело российского посланника оставалось холодным: ведь Макниль был доктор, к тому же опытный содомит. Касаясь губами плоского живота – туго скрученный узел снова пробудившегося страха и омерзения под влажной от волнения кожей, – чуткими пальцами он находил бы для Александра ласки, которые в конце концов заставили бы того против воли вздохнуть и вцепиться в ворс ковра. Magnifique… Воздух бы пронзил душный запах персидского масла, а за ним едва слышный всхлип – это Макниль овладел бы тем, кого лениво вожделел в одинокие свои вечера. Грибоедов жмурил бы испуганные глаза за стеклами очков, чтобы не видеть торжества, которое – он знал! – просияло на лице Макниля, уклонялся бы от поцелуев, но недолго: вот его силы иссякли, и Макниль ворвался языком в безвольный рот, до хруста сжал добычу в объятиях… Потом он вынудил бы распаленного постыдным актом Алекса встать на колени, и деликатно снял бы так необходимые очки, и поцеловал близорукие глаза, не видящие змеиной улыбки напротив. И бросил бы лицом вниз, и заломил птичьи руки к самым лопаткам, и снова вошел в болезненно трепещущее тело, чтобы брать долго, то быстро, то медленно, сопровождая толчки бессмысленными mots tendres. И все до тех пор, пока семя Александра не окропит ковер, а Макниль не покинет его, чтобы сыто развалиться на подушках – халат небрежно распахнут и смят, на голове сбившийся аракчин… Наверно, так шахид грезит о прекрасной гурии, с которой встретится в райских кущах. Такой же живой и плотской кажется она его воспаленному сознанию, каким только что Грибоедов казался доктору Макнилю. Встрепенулся ли посланник сейчас в своей постели, подумал ли, что тень жены навестила его? Увы, о том осведомители сообщить не могли. Но этого и не требовалось – Макниль всегда знал об Александре достаточно. Знал и другое прозвище, данное персиянами кяфиру в очках. Все чаще и чаще звучало на улицах, базарах, в мечетях и караван-сараях – «сахтир», жестокое сердце. Персы были правы: любимец всесильного некогда Ермолова, первый советник генерала Паскевича проявлял совершенное бессердечие к их родине – во имя собственной. И персы ошибались: редко можно было встретить человека с душой настолько чуткой и покрытой незаживающими язвами. И ведь пуще других язвил он сам себя... Доктор жалел, что не увидит бурю, не узнает, чья рука первой метнет камень в гордую голову Александра, увенчанную парадной треуголкой. Кто направит кинжал или пробьет выстрелом из пистоля его раззолоченную грудь. Естественное желание лекаря – спасти, омыть, перевязать – боролось в крови Макниля с темным любопытством ребенка, отрывающего крылья чудом изловленной тонкотелой стрекозе. Но даже мертвая, искореженная, сохранит она свой драгоценный блеск. И прозвучит вопрос: так кто же погубил вазир-мухтара? Император? Персияне? Один английский джентльмен? Нет, нет и нет. Он сам пошел на смерть. Довольно зажмурившись, доктор вдохнул новую порцию дурманящего дыма.