Дело было в октябре (1971)

Когда простым и нежным взором Ласкаешь ты меня, мой друг, Необычайным, цветным узором Земля и небо вспыхивают вдруг. Веселья час и боль разлуки Хочу делить с тобой всегда. Давай пожмём друг другу руки И в дальний путь на долгие года. Мы так близки, что слов не нужно Чтоб повторять друг другу вновь, Что наша нежность и наша дружба Сильнее страсти, больше чем любовь. «Дружба», А. Шмульян, И. Эпштейн Месяц прошел с тех пор, как сборная СССР в очередной раз доказала: мы — сильнейшая баскетбольная команда Европы. Я и мой друг Сергей Белов принимали самое активное участие в завоевании чемпионского титула и, казалось бы, что должны делать нормальные люди после такого радостного события? Правильно, радоваться и отдыхать. Например, пинать золотые листья в парке Горького, пить пиво в «Жигулях» на Калинина и смотреть кино в «Художественном»*. Но то развлечения для нормальных людей, а у нас с Серым всё как всегда не по-людски и через одно место: такой унылой, мрачной и непродуктивной житухи, как по приезде из ФРГ в семьдесят первом, ни до, ни после не припомню, даже если постараюсь. А всё из-за ссоры. Рассорились с драугесом сразу по прилёту из Эссена, в аэропорту. Повод был настолько ерундовый, «слово за слово», что даже драки не случилось — поцапались, остыли немного и в город поехали. Но оба же упрямые, как черти, и усталость от перелёта наложилась, и нервы на таможне потрепали знатно, вот и вышло так, что день за день, неделя за неделю — почти месяц в молчанку играли. Я-то не сомневался, что мириться будем, ведь дружба наша крепкого, фундаментального порядка — плевком не перешибешь. На тот момент, считай, шесть сезонов душа в душу в сборной отыграли, кроме Любляны* и припомнить нечего, никаких трений. Подумаешь, нагрубили друг другу, с кем не бывает? За Серого не скажу, он памятливый, а я вообще через пару дней забыл, из-за чего сыр-бор случился. Из принципа продолжал воротить нос, а сам только и думал — зачем быть врозь, когда вместе хочется? Добро бы я в Каунас до ноября смотался — с глаз долой, из сердца вон. Но нет: в преддверии Олимпиады национальная сборная продолжала тренироваться в Москве каждый божий день, не считая воскресений. И куда бы я ни шёл, что бы ни делал, всюду за мной следили эти печальные серые глазища… Если что, я тоже умею давить на нервы взглядом, но до Белова в этом плане далеко — он настоящий ас. Иной раз покосится на кого-нибудь с осуждением — и у осуждённого кулаки чесаться начинают, как будто матом его обложили. Можно себе представить, какая неприятная ситуация складывается, если это, например, судья на международных соревнованиях… Но зато как Серёга с печалью смотреть умеет — Матка Боска! * — иконы в храмах от жалости плачут, и даже товарищ Гомельский притихает. Что уж говорить о простом смертном Модестасе? Дело было так: в середине октября Серый устал изображать из себя айсберг, подтаял, и выразительные взоры начали втыкаться не в спину мне, как раньше, а в куда попало. Это было начало конца: одно дело отбиваться, когда атакуют в лоб, а когда и не бьют даже, а так, ковыряют исподтишка с краешку — тут уж противиться невозможно. По крайней мере я не умею, и как бы ни хотелось хоть раз услышать из уст товарища Белова искреннее «Прости, друг, был неправ», терпежу на это эх! снова не хватило. День я прождал заветных слов, второй, третий — но Серёга упорно молчал и пырился, молчал и пырился, и добился таки, гад, своего — на четвёртый день я уже и сам не знал, прав был в той глупой ссоре или нет? Так основательно Серёгины взоры душу проели, что даже извиниться немножко подмывало — вот до чего дошло! Но в последний момент здравый смысл всё-таки взял верх над эмоциями: я решил, что слишком жирно будет приносить извинения за то-не знаю что, и ограничился тем, что первым подсел к другу в столовой. По-простому, без юления поинтересовался, хочет ли он помириться? Ответ был утвердительный! — Мир? — спросил я, расплываясь в безудержной дурацкой улыбке. — Мир! — подтвердил Серый. Тоже улыбнулся, пожал мою руку и на радостях, что всё наладилось, ТАКОЕ начал вытворять — только держись. Чуть ли не раздевать меня принялся этими своими выразительными глазищами! Это только с виду Белов прилежный мальчик-зайчик, вдохновенный строитель коммунизма, а копни поглубже — и нароешь то ещё чудо в перьях с буржуйскими замашками. Благо, он спиной к коллективу сидел, мог развлекаться в своё удовольствие. А человеку напротив что делать? Сказать «прекрати»? Язык не поворачивался. И вообще ничего не поворачивалось: сидел на стуле, как деревянный и ресницами хлопал, приключения наши эссенские вспоминал — как в гостинице по немецкому порножурналу технику минета осваивали и как потом спорили, везти тот журнал в СССР или ну его? Серёга предпочёл взять другую запрещённую литературу — Библию, нравится ему всякое такое духовное. А у меня интересы более приземлённые, потащил через границу «весёлые картинки». Библию нашли и отобрали, а журнал — нет… — Модя, ну что ты на меня так вылупился? — невинным голосом поинтересовался Белов. И даже брови округлил, якобы не знает он, чего со мной. — Как телОк на корову, неприлично, ей-богу. Ешь котлету, люди же смотрят. Или умное чего-нибудь скажи. Приличиям он меня учить будет, видали такого? Я вот видал во всех ракурсах и так хотел увидеть вновь, что, вопреки здравому смыслу, тянуло прикоснуться к Серёге, или хотя бы чуть-чуть поближе быть. Вариантов, чем такое желание оправдать, было немного: подался вперёд за солонкой. — Умное, значит? Хорошо, как там твой интерес к священным книгам поживает? Не угас? Изучаешь, просветляешься? — спросил не без ехидства, а сам мысленно уже по волосам его гладил, в шею целовал, олимпийку стаскивал. Нестандартная у нас с Серым дружба, чего уж там. — Не угас интерес, — друг тоже качнулся навстречу, как будто ему горчица нужна, и исподтишка тронул моё колено своим. — Каждый вечер по странице из Евангелия читаю, спится потом замечательно. Не сказать, что я человек глубокой книжной культуры, но экзамен по научному атеизму в своё время сдал на отлично, мог слегка пофорсИть знаниями: — Ударили по правой щеке — подставь левую? Возлюби врага своего, как самого себя? — Вроде того. — Классные установки для спортсмена. Из проигравшей команды. Серёга сделал вид, что не словил подначку, но глаза стали ласковыми-ласковыми и вместе с тем студёными — задело, значит. — Ну а ты? — спросил он. — А что я? — Читаешь что-нибудь? Или только картинки смотришь? Намёк, очевидно, был на немецкий журнал и мои одинокие московские вечера. — Ну… Э-э-э… Мне полагалось отшутиться, но ничего путного на ум не шло — за разговором Белов ещё несколько раз потыкался в моё колено своим, и от этих нехитрых стимуляций трусы на мне словно бы на три размера ужались. Неудобно! Попытался поёрзать, чтобы унять возбуждение — только хуже сделалось. — Ты чего творишь, провокатор хренов? — зло-весело зашипел я. На этот раз, чтобы приблизиться, пришлось тянуться за перцем. — Компот пью, — как ни в чем ни бывало ответствовал Серый. — А что?.. В подтверждение своих слов он действительно отхлебнул этого недоразумения, зовущегося компотом (пять литров воды на пять сухофруктин, курам на смех), и облизнулся, как будто ему очень вкусно, но я-то понял, ЧТО на самом деле имеется в виду! Нашёл где соблазнениями заниматься — посреди забитой людьми столовки! — Что за вилки тут кривые, всё с них валится… Есть не хотелось совершенно, но приходилось изображать деятельность: народу кругом хоть отбавляй, а мне ни сесть ни встать по причине выпирающего из штанов возбуждения. Вот и тыкал вилкой в подсунутую Беловым «котлету мира», а так как смотрел я на него, а не в тарелку — котлета раз за разом соскальзывала или разваливалась на более мелкие куски. — Предположу, что это не вилки, а руки у кого-то кривые… — ехидничал Серёга, с интересом наблюдая за моими мучениями. — Засунь свои предположения знаешь куда? Ага, знаешь… Натура у меня упорная — продолжал попытки, пока не поймал алюминиевыми зубчиками небольшой кусочек. Победно воззрился на Серёгу, а он мне, взглядом: Модя, хватит страдать ерундой! Айда на путь авантюризма и разврата! А я что, против, что ли, был? Только «за»: разложить этого любителя библий на ближайшей горизонтальной поверхности и вместе повыяснять, кривые у меня руки или всё-таки прямые. Вот только спорткомплекс для таких дел не место. Придётся отложить — в шестом часу дочухаем до чьей-нибудь квартиры, и уж там… Вариантов, кроме квартиры, я не видел, но тут будто само провидение надоумило сунуть руку во внутренний карман, за носовым платком. Нащупался там совсем другой предмет, и над головой как лампочка зажглась — знаю, что делать! Заполучив инструмент для достижения цели, уже через пару минут я был готов выдвигаться в её сторону — возбуждение дисциплинированно улеглось, уступив место более полезным функциям организма. — За мной! Ничего не объясняя, прихватил со стола оба подноса и рванул на выход. Серёга следом, слегка отставая и увязая в столовской толчее. Когда выбрались в коридор, первым делом спросил: — Это что? А я был так взволнован, что забыл русское слово. — Raktas! — подбросил на ладони драгоценную находку с клеёнчатой биркой, и слово само вспомнилось. — Ключик! — Мо-о-одя, — Белов так выразительно блеснул на меня глазами, что лучшей награды за смекалку было не придумать. С ног до головы пробрало нетерпеливой дрожью. — Да мы с тобой богатенькие буратины… Как он это со мной делает? До сих пор не пойму: одним крохотным взглядиком — и в нокаут… — Серый, прекрати, — взмолился я, демонстративно отворачиваясь и ускоряя шаг. — Ладно-ладно, — милостиво согласился Белов. — Прекратил. Что к чему, где волшебная дверь от ключика? — В старом корпусе. Три подсобки на выбор. Больше ничего объяснять не понадобилось. Весело переглянулись — и вперёд. Конечно же, мы не могли пойти во все три комнаты сразу, но, клянусь, была бы такая возможность — и я бы её не упустил. Так хотелось близости, столько было идей на этот счёт, что на первом этаже можно было бы в одной позе, на втором в другой — и так до крыши, до неба. Но то фантазии, а в реальности предстояло добраться хотя бы до одной двери. Для нормальных людей к новому корпусу, где столовая и прочие радости культурно-политической жизни, пристроен переход, который ведёт в старый корпус. Десять минут ходу: через главное фойе, на лифте на второй этаж, от лифта по коридору между зданиями — и вот они: залы, раздевалки, логова тренеров. Но можно сократить путь вдвое, если выйти через курилку на улицу и протопать метров сто по двору. Конечно же, мы с Серым, не сговариваясь, выбрали этот вариант. В курилке у нас вечно столпотворение: утром повара таскают продукты для столовой, а в остальное время кучкуются любители посмолить — среди товарищей спортсменов таких полно, и мы с Серёгой были морально готовы прорываться на волю сквозь толпу отвратно пахнущих граждан. Однако курилка была пуста, и табаком воняло вполсилы, не так мерзко, как обычно. — Редчайший случай в истории советского спорта, — прокомментировал Серёга. — Праздник здоровых лёгких. — Нет, это редчайший случай в истории прогнозов, — я толкнул ногой замызганную дверную створку и задрал голову к небу. — По радио обещали снег — и смотри-ка ты… Гидромет в кои веки не подвёл, вот только не очень-то это меня радовало. Непогода бывает красивой (на нашем балтийском побережье особенно), но над Москвой в тот день словно старую шинель кто-то натянул — от края до края беспросветная серость. Порывы ветра встряхивали драную облачную подкладку, и тогда из неё молью вылетали снежинки и оседали на асфальте и палых листьях. — Разве ж это осень? — посетовал я, пялясь на не столь уж близкий подъезд противоположного корпуса. Изо рта на каждом слове валил пар. — Это свинство какое-то. — Не дрейфь, не растаем… Пользуясь тем, что мы одни, Серый притиснулся ко мне сзади, пристроил тёплую ладонь на загривок и сказал: — Модь, знаешь… Надо бы поговорить… — Валяй, говори, я не тороплюсь никуда. Пока. К большому моему сожалению, ладонь с загривка исчезла, но стоял Серёга всё так же близко. Помолчал, посопел в затылок и выдал: — А в «Огоньке», знаешь, заметку интересную опубликовали. Есть в исландском языке такое понятие — «gluggavedur». Угадай, что значит? Я улыбнулся. Был уверен на сто процентов, что друг начнет занудничать — послышалось что-то такое в его голосе, скрипучее. А он, оказывается, на отвлечённые темы хочет поболтать? Вот и славненько: люблю, когда Серый радиоточкой работает — речь у него размеренная, тягучая, будто шум моря слушаешь… — Глюггаведур? — Ага. — И как же это понимать? — Переводится «оконная погода». Что-то вроде «всякая погода — благодать, если любоваться ей из окна, завернувшись в плед и не слезая с дивана». Хорошая жизненная философия, да? Вместо того, чтобы ругать — созерцают. — Taip*, неплохо. Но мне больше нравится, что финны придумали. Тоже хорошее слово у них есть — и занятие как раз для вот такой погоды: «kalsarikänni»*. Слыхал? Знаешь, что значит? Серый фыркнул: «догадываюсь» — и снова пристроил ладонь мне на шею. Мягко повёл вниз до поясницы и, как бы между прочим, скользнул пониже. Мне стало очень хорошо и уютно, выходить под снег окончательно расхотелось, но этот вероломный гад, оказывается, только того и ждал. Без объявления войны огрел меня по заду, выпалил в ухо: — Догоняй! — и помчался вдаль с такой скоростью, будто в старом корпусе талоны на чешскую мебель выдают. Только я-то все равно быстрее — уж сколько раз выясняли. — Pasivysiu — gailesites!* — орал я, перескакивая через лужи там, где секунду назад скакал Серый. Листья не успевали улечься: только взлетят под его подошвой — и тотчас под мою. У самых дверей нагнал чертова провокатора и схватил за рукав, но снежинка неудачно попала в глаз — упустил. — Kur?!* Вместо того, чтобы забежать в подъезд, Серый метнулся вправо и нырнул за угол, а я следом. Сердце радостно билось о рёбра: предвкушало, как сейчас заверну туда и… Нет, даже завернуть не успел — встретили. — Медленнее можешь?! — Серый сграбастал меня, как кошка воробья, затащил в простенок — и ура! Наконец-то мы были одни и могли делать то, чего так хотелось: вцепиться в друг в дружку и вволю целоваться, не забывая, конечно, и руками что-нибудь вытворять. Сколько времени мы проторчали в том углу под снегом, сказать сложно — может, пять минут, а может, пятьдесят. Радостные, разгорячённые, пьяные от собственной смелости — взахлёб мы дышали друг другом и всё не могли надышаться, и перешучивались в паузах так естественно, так легко, словно не ссорились никогда в жизни… — Чего в компот подмешали, что покладистый такой? — спросил я между поцелуями. Белов состроил серьёзное лицо и ответил, что, в отличие от некоторых, не пьёт в рабочее время. — Правильный, значит, да? Пионер — ребятам пример… — я примял его зад ладонью и толкнулся пахом вперёд. Серый шумно выдохнул, уперся мне в грудь рукой. Я заграбастал её, начал целовать розовые от холода костяшки и уверять, что и не таких святых с пути истинного сбивали. — Ты, Модя, кого угодно до греха доведёшь, — улыбнулся на это Серый и снова попытался отстранить меня — мягко, но настойчиво. — Доведёшь, а зачем — сам не знаешь… — Как это, зачем? Вот за этим, — в последний раз я попытался сломать оборону, потёрся бёдрами о бёдра, но нет — Серый хотел чего-то другого. Заботливо провёл пальцами по моему лбу, убирая мокрые волосы, посмотрел очень пристально. И то ли свет в тот момент падал как-то по-особенному, то ли что-то ещё случилось, но до того пронзительными стали эти серые глаза напротив, до того ясным и отточенным стал взгляд, что кольнул остриём в самое сердце. Словно игла в мышцу вошла. Я растерялся, не зная, что делать с этой внезапной болью, но оказалось, что делать ничего и не надо. Через маленькую ранку в сердце входило большое, безмерно большое счастье, и надо было просто не пугаться и принять его. И пусть опять всё случилось не как у людей, а в обшарпанном углу с плесневелыми стенами — это не имело значения. Когда человек узнаёт, где его счастье, и со всех ног бежит в его сторону — кажется, что уже ничего не имеет значения. А мне и бежать не надо было, ведь вот же оно, — думал я, удивленно улыбаясь, — заветное и в то же время привычное. Черноволосое-сероглазое, с руками чуткими, как у пианиста, и тремя катушками запасных нервов — всю сборную хватит обмотать. Простое, но особенное, то, без чего люди не живут, а выживают, о чём пишут стихи и музыку, рисуют картины. Всё моё, всё для меня, и всегда было. Зачем же я, дурак, так долго к нему шёл, зачем рассусоливал чего-то, сомневался? Всё взвешивал: как относиться к нашим отношениям? Чем они могут закончиться? Дурацкие вопросы, ведь только от нас и зависит, каков будет финал, и будет ли он. И зачем вообще заканчивать то, что так хорошо? Потому что принято жениться, заводить детей? Сто лет оно мне не нужно: в партию не собираюсь, борщи варить умею получше многих баб. Потому что меня в Евролиге ждут? Серому там тоже будут рады, надо только уговорить его — и заживём лучше прежнего! Даже в Союзе — и то нам неплохо, ведь не зря говорят: не место красит человека, а человек место. Хоть в космос нас отправь, хоть к кенгуру в Австралию — принципиально ничего не изменится, потому что внутри мы оба свободные. Нет для нас ни стен, ни потолков: и можем, и делаем всё, что взбредёт в голову (в рамках разумного, конечно). Можем лепить пельмени на кухне, заниматься любовью на песке под сосной (это неудобно), считать звёзды на крыльце в сибирской деревне... Неважно, где, неважно, что. Когда вместе — всё в радость, всё хорошо. А будет ещё лучше. Кто-то называет подобные фантазии магией любви, кто-то — идиотизмом, а по мне — так главная магия в том, что никто из нас в тот день не простыл… Когда я, счастливый и обалдевший от своих открытий, ничего не соображая, прошептал Серёге на ухо, что всё будет хорошо, а он снова своё заладил: «Надо поговорить», — и сунул ледяные руки мне под майку, стало очевидно: ещё чуть-чуть — и кончится наша дворовая романтика ангиной. — В тепло, немедленно! — скомандовал я и, не вступая в препирательства, потащил Белова в здание. — Ничего-ничего, — отметал я его невысказанные возражения. — Зашухеримся так, что никто не найдёт, и тогда поговорим. — А если потом спросят, где были? — Скажем, вместо тренировки в райком ездили. Никто не будет проверять. — А почему не на машине ездили? И без пальто? — Закалялись! Кроме тебя, ни у кого мозгов не хватит такое спрашивать. Залетай! В темном неотапливаемом подъезде было получше, чем снаружи, но тоже холодно. Мы с Беловым кое-как привели себя в порядок и поспешили в фойе. И сразу же угодили в толпу: кто-то уже отобедал и слонялся, кто-то только спохватился и бежал в соседнее здание за щами и пожарской котлетой с гречкой. Залы тоже, конечно, не пустовали: было слышно, как действующие и будущие чемпионы, не покладая рук и прочих конечностей, готовятся ставить новые рекорды. По-хорошему, нам с Серым тоже следовало находиться в зале и готовиться больше всех, но ключик в кармане решал дело в пользу прогула. Судьба, не иначе — полторы недели нёс его на вахту и всё не мог донести. Вечно у меня какая-то шляпа с казёнными ключами: то теряю их, то забываю сдать. И вот, поди ж ты, недочёт обернулся зачётом — у всех рабочий четверг в разгаре, а у нас с Серым внеплановое свидание. — На второй? — спросил я. — На второй. — Единогласно. На втором этаже, куда мы нацелились, располагалось очень полезное помещение — для уединённых бесед и прочей частной деятельности просто идеально. Во-первых, в пятидесятых там жил легендарный сторож Михалыч с семьёй, и от него остались некоторые предметы роскоши, как то: раковина в рабочем состоянии и самодельная деревянная кровать. Во-вторых, в годы всеобщего оквартиривания комната превратилась в склад соседствующего с ней культпросвета, то есть никто ею не интересовался и внутрь лишний раз нос не совал. Нам с Серым уже доводилось шухериться в этой комнате — хотели позубрить английский в тишине и спокойствии, вот и нашли её очень подходящей. И даже, можно сказать, интересной. Пока отдыхали от неправильных глаголов, порылись в закромах — и каких только диковин не обнаружили: проволочный каркас земного шара, скрипку в кожаном чехле, ветхие дореволюционные книги и даже коробку из-под торта с бюстом отца всех народов внутри. Но в основном там были, конечно, скучные вещи: истёртые бархатные знамёна, выцветшие под майским солнышком картонные цветы и прочие агитматериалы. Серёга иронично обзывал их «хоругвями». И вот, предвкушая, как окажемся в этой удобной подсобке с хоругвями, мы поднялись на второй этаж. Нужная дверь располагалась в середине коридора. Пока к ней шли, узнали «прекрасную» новость: у женской сборной по волейболу недавно закончилась тренировка. Самые шустрые девчонки уже навели марафет и группками выходили из зала нам навстречу, одаривая усталыми улыбками. «Ладно, — подумали мы с Серым. — Ничего страшного, это ненадолго», — и заняли выжидательную позицию у окна, аккурат напротив подсобки. Вскоре мимо прошёл тренер, за ним пробежала Люська, комсорг команды, с двумя подружками. Мы всем улыбались, а сами мысленно считали, сколько ещё волейболисток осталось в раздевалке. — Ой, Серёжа, давно меня ждёшь? — зазвенел справа серебряный голосок. Мы оглянулись. Резервница Вилма Янкаускайте откололась от подруг и шла на нас походкой от бедра, поглаживая тугую белую косу. В отличие от тех, кто занят на тренировках по горло, Вилма уже успела не только переодеться (бежевые замшевые сапоги, мини-юбка в тон и белый свитер «Luhta» в обтяг), но и накраситься, и причесаться — ни дать ни взять, сотрудница Дома моделей на Кузнецком Мосту. — Привет, — промямлил «Серёжа», пялясь на всю эту красоту. — Приве-е-ет, — пропела красота. — Возьми, пожалуйста, пальто, и встретимся в гардеробе. Серый безропотно подставил ладонь, Вилма уронила в неё номерок и сделала кокетливый шажок в сторону уборных. Как будто в раздевалке не могла все свои дела сделать. — Я быстро, — пообещала она. — Носик припудрю — и поедем. «Поедем?» Здрасте-sveiki*, куда это поедем?! Я оглянулся на Серого и не поверил своим глазам: он выглядел таким смущённым, как будто и правда что-то обещал этой вертихвостке. Поразительно! Месяц без присмотра пошлялся — и уже влип. Тут надо пояснить для незнающих, что такое Вилма, или, как я её звал про себя, «бэушный магнитофон»*. То была (да и осталась, вероятно) на редкость пустая и несерьезная особа, даром что моя землячка. Не склонен считать её истинной литовкой, потому что у таких, как Вилма, родины нет. Крутится, как флюгер: где наживой запахнет — туда и повернётся. Неудивительно, что её главным спортивным достижением так на всю жизнь и осталось попадание двенадцатым номером в сборную СССР. Зато в горизонтальной плоскости всё сложилось прекрасно: в конце семидесятых она выскочила замуж за австрийского дипломата и укатила с ним на историческую родину Гитлера — строить счастливую семейную жизнь. В 1971 году подобных событий, конечно же, никто не мог предугадать: КГБ бдил, и Вилма вела себя относительно скромно — ловила на длинную косу и глазки-василёчки всего-навсего коллег. Естественно, интересовалась не всеми подряд, а только самыми перспективными и с жилплощадью. А ещё была у неё такая манера: забавы ради заставляла всех своих ухажёров соревноваться за её благосклонность. Не раз из-за этой Вилмы рушились крепкие дружеские отношения, случались и драки. К счастью, меня такая девушка не могла заинтересовать, даже если бы я очень много выпил. А другие конкуренты Серому были не конкуренты — про него уже в те годы писали, как про гордость советского спорта, ещё и «Волгу» купил, и квартиру от клуба получил недавно. Словом, чем он привлекает Вилму — было ясно как день. Загоняло в тупик другое: как обременённый интеллектом и тонким вкусом человек купился на такую дешёвку? На ней же, пардон, проб ставить негде… Серый, очевидно, придерживался другого мнения. Оказалось, что он обещал Вилме поездку в Переделкино на дачу её знакомых, и ехать, по мнению Вилмы, надо было немедленно. Серый пытался возражать: — Давай в другой раз, taip? В такую погоду рискованно, у меня стаж водительский небольшой. А там снег выпал, опасно — могу не справиться с управлением. Толковые были доводы, но об женскую логику разбивались, как волны об утёс — робкая спортивная интеллигенция в Серёгином лице ничего не могла поделать против наглого правящего класса, олицетворяемого Вилмой. Весь белый свет обязан крутиться вокруг её стройных ног в замшевых сапожках, и всё, что однажды попало под её каблук, должно лежать там и не рыпаться — видали такую? — Ты хороший водитель, Серёжа, — гнула она своё. Эту бы нахрапистость, да в спортивное русло! — Я видела, ты прекрасно водишь. Я тоже немного вожу, могу тебе помогать… Чтобы придать весомости своим легкомысленным словам, Вилма сцапала Серого за запястье и показала, как она будет помогать. Ещё и зарозовела щеками при этом, как будто стесняется, дешёвка. — Ты будешь вести, я смотреть дорогу, дружба народов, далеко поедем! — заключила она и радостно рассмеялась. — Мне бы твой энтузиазм… — откликнулся Серый, виновато улыбаясь. — Эй-е-ей, товарищи! Впервые с момента встречи «товарищи» перестали пялиться друг на друга и уставились на меня — Вилма как на вошь, Серый с надеждой. Я такого повышенного внимания немного смутился, но продолжил, потому что наблюдать за этим безобразием молча больше не мог. — Что-то я не понял, где ваше высокое сознание общественного долга? Если бы не Вилма, а Люська-комсомолка к Серому полезла — я и слова бы не сказал. Она, может, и не такая эффектная, но хоть не стыдно родителям предъявить, если забеременеет ненароком. Да и нельзя серьёзным спортсменкам беременеть, избегают они этого. А тут — совершенно несерьёзная девица, которой лишь бы на «Волге» прокатиться, да друзьям похвастать, какого парня подцепила. И неважно ей, что результатом каприза может стать и проигрыш сборной, и сломанная жизнь игрока, и много ещё чего. А мне вот важно! — Давайте так, чтобы никому не обидно — от имени руководства нашей сборной скажу. Никуда Сергей сегодня не едет. И завтра тоже, и вообще до Мюнхена все гуляния для него под запретом. — О-о-о, до лета? Так строго! — Вилма сложила губки бантиком и душераздирающе печально вздохнула. На Белова это оказало пагубное воздействие. — Модя, ты что такое говоришь, откуда… — Дело говорю, причём вам обоим. Что, на Паралимпийские игры участниками захотелось? Нет? И давайте не забывать, что мы не частная лавочка, а сборная. Не имеем права рисковать из-за каких-то дач ценным человеческим ресурсом, слышал, Белов? Это на тебя намёк. Да и ты, Янкаускайте, наверняка ещё подтянешь свое мастерство до олимпийского уровня, — с этими словами я хотел похлопать Вилму по плечу, а она предсказуемо увернулась и подвинулась к Серёге. По недовольной физиономии было видно, что надежды и мечты заметно подтаяли. — Модя прав, Вилма, — начал добивать Серый, беря её под руку и увлекая к лестнице, ведущей в гардероб. — Извини, пожалуйста, но придётся перенести нашу поездку. Как-нибудь на такси съездим, потом. До лета, увы, я себе не принадлежу. — Ага, — поддакнул я. — Не принадлежит. Просто забывает об этом иногда и вводит красивых девушек в заблуждение. Мы сейчас проводим тебя до гардероба, а потом у нас дополнительная тренировка. — А завтра? — как ни в чем ни бывало поинтересовалась Вилма. Вот упрямая коза! — Серёжа, ведь завтра выходной день, можно ехать на такси к друзьям, веселиться. — Ну да… — Серый растерянно обернулся ко мне и сделал большие глаза, мол, выручай, Модя! А то все отвоёванные земли назад потеряем. — И правда, выходной… — Ох, Сергей, что за память у тебя дырявая. Вообще-то по выходным мы ещё больше заняты, чем по будням. Особенно по вечерам. После тренировок очень много и усердно будем заниматься. — Ой, да-да-да, — подпел Серый. Наконец-то инициативность прорезалась! — Действительно, забыл. Общественная нагрузка у нас. — Какая? — упавшим голосом спросила Вилма. — Будем курировать пионерский спорткружок, — нашёлся я (на нас и правда как-то раз пытались повесить подобную «добровольную» работу). — Лекции читать будем, «От значка ГТО — к олимпийским медалям», и тому подобное. Сама понимаешь: надо подготовиться как следует, историю олимпийского движения в памяти освежить… Глаза Вилмы стали холодными, как две ледышки, и так в меня и впились. — Какая хорошая идея… Конечно, понимаю. Успехов, ребята. — Спасибо большое, — поблагодарили мы и пошли вниз по лестнице. Серый нервно крутил на пальце Вильмин номерок, я сжимал в потной ладони ключ от подсобки, куда нам было уже не попасть. В гардеробе Вилма закуталась в чёрное пальто, натянула капюшон, и я подумал, что прозвище пора менять с «магнитофона» на «кобру». И убедился в своей правоте, когда она поманила меня в сторону и, нежно глядя в глаза, пропела по-литовски: — Наверное, сложно рассказывать детям о том, чего не знаешь, Модестас? Про значки тебе всё понятно, но олимпийских медалей-то нет… — Чтобы они были, не надо отвлекать спортсменов международного уровня от тренировок, — со всей прямотой ответил я. Любезность на любезность. — И ты сама многого достигнешь, если не по свиданкам и кафе будешь гулять, а займёшься делом. — Слишком ты серьёзный, Модестас, — ничуть не смутившись, ответила Вилма. — Потренируйся улыбаться, может, девушка хорошая появится? — Такая, как ты, появится? Спасибо, не надо. — Конечно, не надо, — жёстко усмехнулась Вилма. Без наигранных эмоций она сразу выглядела и старше, и неприятнее, чем хотела казаться. — Девушка же не мяч, с ней говорить хоть иногда надо, цветы дарить. Для тебя, в отличие от твоего друга, это слишком сложные комбинации. — Не надейся, что обижусь. — На правдивые слова только глупые люди обижаются. — Себе это скажи, когда в очередной раз на скамейке запасных сидеть будешь. Возможно, мы препирались бы в таком духе до самого Нового года, но тут подоспел Белов с сообщением, что Сако подбросит Вилму до метро (а, зная слабость Зураба к блондинкам, можно было предположить, что и до Переделкино подбросит влёгкую). Вилма, конечно же, не преминула поблагодарить Серого за заботу поцелуем в щеку, и вот они уже смеялись, в четыре руки стирали с Серого след от помады и закатывали прощание в стиле Ромео и Джульетты. Воистину тошнотворно. — Извини, пожалуйста, но нам правда пора! — хлопал чёрными ресницами Серый. — Я не обижаюсь, что ты! — хлопала выкрашенными ресницами Вилма. — Ещё увидимся, пока! — Пока! Моё терпение уже было на исходе. Вилма это почувствовала и назло обернулась в дверях. Изобразила милую улыбку и помахала нам перчатками. — Не подведите, спортсмены международного уровня! Вперёд, к олимпийским медалям! Когда эта коза наконец-то скрылась из виду, Серый хотел что-то у меня спросить, но напоролся на суровый взгляд и промолчал. А я ускорил шаг. После всего случившегося до меня дошло, с какой целью он трындел: «Поговорим, поговорим». О своих шурах-мурах с Вилмой хотел рассказать, конечно же! Догадка была неприятной, её следовало обсудить — и оттого ещё больше захотелось попасть в подсобку. Возвращаться на второй этаж, кишащий волейболистками, было глупо, но имелась аналогичная комнатка на первом, только без удобств и знамён. Туда мы и пошли, и ура! — обнаружили, что народу вокруг почти нет. Я даже успел отпереть дверь и впустить внутрь Серого, но богиня удачи была не на нашей стороне. — Модя! Модя, привет! Я обернулся на зычный голос Мити Поливанова и попытался сделать не очень злое лицо. Наверное, удалось, потому что ситуация была настолько нелепая, что даже немного смешная: только отбились от девки — парень нарисовался! Хороший парень, но до чего ж невовремя, мягко говоря! — Здорово, Митяй! Энергии, с которой я тряхнул руку своего хорошего товарища, хватило бы на американский трёхочковый*. Он даже поморщился, хотя слабаком никогда не был — волейболист от бога, ладонь железная. Но моя железнЕе. — Что, Модя, как жизнь? — Дел по горло, — не стал лукавить я. — Помочь чем? — оживился Митяй. — Чего делать надо? — Всё уже сделали, — мрачно отозвался Серый из-за спины. Митяй приуныл. — Белов, привет. — Добрый день. Серый Митяя не жаловал. Мне почему-то казалось, что это оттого, что Митяй рыжий и шумный — Белов регулярно «западал» на рыжих баб, но питал неприязнь к мужикам такого же окраса (за исключением меня). Признаваться, что не любишь кого-то просто из-за внешности и голоса, было неловко, поэтому официальная причина звучала так: Сергей Александрович не одобряет наши с Митяем посиделки под пиво с водкой. При этом сам он, конечно же, мог пить пиво с водкой — потому что в меру, и потому, что Юпитеру то позволено, чего быкам нельзя. Словом, дружить с Митяем приходилось по остаточному принципу, и встречи наши я лишний раз не афишировал — во избежание выразительных воспитательных взглядов по утрам. — Мить, чего хотел, а? Друг недоверчиво покосился на второго друга, который Белов, но всё-таки сказал (то, чего я в общем-то и ожидал): — Дай денег, а? Рублей сорок. — Зачем? Митяй расхохотался. — На память! Всё верну, как штык, Модь. — Знаю, но… — я виновато развел руками. — Увы, милорд, казна моя пуста. Неунывающая Митина физиономия вытянулась от удивления. Ну ещё бы, чтобы у меня — и денег не было? Это действительно был очень редкий случай, и кланяться за него в пояс надо было советской таможне, мать её за ногу. — Ты не слышал, что ли, как меня в том месяце обобрали? Митяй сочувственно потрепал меня по плечу. — Нет, откуда? Пашем как проклятые, вот только сегодня и выскочил погулять. Рассказывай. — А чего рассказывать, на таможне на проверку нарвались — спасибо, что медали не поотбирали. — Много забрали? — Всё забрали, ещё и дело завели, чтоб неповадно было. — Сучандры… — Митяй посмотрел на меня с неподдельным участием, скорбно покачал головой и вдруг… просиял. — Вот спасибо! Я обернулся посмотреть, чему он так радуется. Оказалось, что, пока то да сё, Серый отсчитал из личных средств пять розовых бумажек* и теперь протягивал их Митяю со словами: — Отдашь, когда сможешь. Причина Серёгиной щедрости была написана на его физиономии крупными буквами. Митяй эти буквы прочёл и не стал расспрашивать, куда мы от него так спешно уходим. Да и не нужно оно ему было — со сплетниками и шибко любопытными не дружу. Разве что приятельствую… С одним. — Опять на второй? — спросил я, когда попали на лестницу. Белов молча потопал вниз. Это было правильно: в одно дерево молния дважды не бьёт, и нам стоило попытать счастья на цокольном этаже. Длинный гулкий коридор радовал тишиной и пустотой. Сюда наведывались по службе и уборщицы, и сантехник, и сторож, но пока что гуляли только мы, сквозняки и эхо. — Дай сам, — перед дверью Серый забрал у меня ключ и уверенно ковырнул им в скважине. Раздался щелчок, но дверь не поддалась. — Ещё раз поверни. — Не поворачивается. Заржавел, что ли… — Не мог заржаветь, мы неделю назад сюда маты таскали и старьё всякое из лектория. Но ты не в курсе, конечно. Ты в это время девушку по ресторанам водил… — Не выдумывай, — буркнул Белов. — Какие рестораны, у меня нагрузок больше, чем некоторым в кошмарах снится. — Упорный ты наш… Серый и впрямь всегда отличался завидным упорством. Вот и теперь не сдался: сел на корточки и по-всякому ковырял замок. А я не спешил сообщать ему, что проблема решается гораздо проще. Мучился сомнениями — спросить, не спросить? А ну как ответ не понравится? — Ты о ней хотел поговорить? О Вилме? Всё серьёзно? — Нет, — ответил Серый и одним своим словом снял с меня сто камней — аж дышать стало легче, и настроение сразу ого-го как заколосилось. Ведь так и знал, что не о ней! Глубоко в душе знал! — Правильно, что нет. Сходу могу человек пять назвать, кто эту кассету уже того… Помотал. — Модя-Модя, — Белов шутливо поцокал языком, мол, осуждаю. — Как это отвратительно. — Чего «отвратительно»? — Отвратительно, что вы с Севой собираете пошлые сплетни. Как бабки на лавке. Заняться больше нечем? — Выражения выбирай! Не сплетни, а факты. Моё дело предупредить… Полюбовавшись ещё пару секунд на потуги Серого повернуть ключ, я отодвинул его в сторону и со всей дури рванул дверь. Таков был её секрет — признавала только силу. Внутри был далеко не дворец — пыльное захламлённое помещение с низким потолком и единственной лампочкой. Но всё это мало меня беспокоило. Мы наконец-то остались наедине, и никто не знал, где — разве ж это не праздник? Беспокоила только дверь, которая открывалась наружу и не запиралась изнутри. Чтоб обезопаситься от вторжений, нужно было забаррикадировать её получше, чем я и занялся. Серый молча присоединился — начал подтаскивать парты и стулья, а я составлял их вплотную к двери. — Ого, чего мастера спорта на лекциях записывают… — Серый навис над одной из парт, начал зачитывать шёпотом. — «Бири от жизни хорошее, х#евое предет само». Глубокая философия. — Ты лучше на стене почитай. Серый, ничтоже сумняшеся, оставил меня разбираться с партами и ушёл читать народное творчество. — Да тут прямо стена плача какая-то: «ВЛКСМ — Возьми Лопату, Копай Себе Могилу». Гм, а вот ещё философия. «Люблю худых, #бу любых». — По-моему, там почерк на Митин похож. — Культурный уровень тоже похож — ниже коленок. «Спартак лучше ЦСКА, это знает вся Москва». Насмешили…* На том Серый примолк, а я как раз закончил возводить пирамиду из стульев и остался очень доволен содеянным. Как говорится, бережёного бог бережёт. — Ну, чего ещё пишут? — Красивое пишут… — откликнулся Серый. Я обнял его со спины и провёл рукой от горла до паха — обоих пробрало сладкой дрожью, дыхание стало глубоким и тяжёлым. — Нет, ну ты послушай. «Золотые капли октября соберу в сверкающие звенья. Разреши поцеловать тебя посреди…». — Разрешаю, конечно… — прошептал я ему на ухо. — Ты читай, читай, ага, замечательные стихи… — и Серый продолжил читать, а я продолжил водить ладонями по его груди, целовать шею, гладить по лицу. И только один звук имел значение — сердечный ритм. Серёгино сердце громко билось под пальцами, я сжимал его сильнее и сильнее, и всё ждал, что он остановит меня, скажет «больно». Но он молчал, как партизан… ________________ пить пиво в «Жигулях» на Калинина и смотреть кино в «Художественном» — Бар «Жигули» на проспекте Калинина (Новом Арбате) являлся культовым местом для москвичей и всех любителей пива, туда всегда стояли очереди. «Художественный» — московский кинотеатр, расположенный на Арбатской площади (дом 14). Старейший кинотеатр Москвы, один из старейших в мире и один из немногих действующих кинотеатров, имеющих столетнюю историю. кроме Любляны — 6-й чемпионат мира по баскетболу, проходил 10-24 мая 1970 года в городе Любляна (Югославия). Сборная СССР заняла третье место, уступив Югославии и США, в чём многие усматривали вину Модестаса Паулаускаса, промазавшего в решающей игре 4 штрафных подряд. Матка Боска — Ченстоховская икона Божией Матери, почитается как католиками, так и православными. Taip — (литовск.) «да». «kalsarikänni» — в буквальном переводе «калсарикянни» означает «выпивать дома в нижнем бельё», но на самом деле это понятие гораздо шире и необязательно подразумевает употребление алкоголя. Pasivysiu — gailėsitės! — (литовск.) «догоню — пожалеешь». Kur?! — (литовск.) «куда». «бэушный магнитофон» — «Вильма» (Vilma) — торговая марка бытовых магнитофонов, выпускавшихся с 1971 года вильнюсским приборостроительным заводом «Вильма». sveiki — (литовск.) «привет», «здорОво». американский трёхочковый — бросок в баскетболе, совершаемый из-за трёхочковой линии (трёхочковой дуги), примерно с 6 или 7 метров. Среди профессионалов США трёхочковые получили распространение в 70-х, а Международная федерация баскетбола (ФИБА) пришла к трёхочковым броскам в 1984 году, введя их сразу же после Олимпиады 1984 года в Лос-Анджелесе. пять розовых бумажек — В СССР купюры достоинством 10 рублей имели приятный розовый цвет. «Спартак лучше ЦСКА, это знает вся Москва». Насмешили… — Сергей Белов всю жизнь играл за клуб ЦСКА, позже являлся в нём тренером.