По системе Гомельского. Практик и лирик (1972)

В мае 1972-го года в Москву нагрянула небывалая жара. В кабинете Григория Моисеева с самого утра жужжали три вентилятора — один слева от стола, другой справа, третий на потолке, — но толку от них было примерно как от козла молока. Товарищ Моисеев давно наплевал на солидность и работал в летней рубашке с коротким рукавом, надетой прямо на голое тело. Только этим и спасался. А вот от предолимпиадного геморроя было не спастись ничем, увы... — Ё-моё, а. Ну ё-моё... — повторял Моисеев одними губами и кривил их то на одну сторону, то на другую. Промокнув платком рот, а потом до кучи и лоб, и лысину, потянулся за сигаретами. Глаза при этом продолжали изучать тетрадный лист, исписанный убористыми печатными буквами. Они-то и были причиной рвущегося наружу усталого трёхэтажного мата. Слишком много лет Моисеев провёл на посту главы Федерации баскетбола, чтобы не понимать, чем чреваты такие писульки. Уважаемый Григорий Митрофанович! — обращался к нему некий анонимный доброжелатель. — По причинам, которые Вы поймёте, прочтя это письмо, я не могу назвать себя. Довожу до Вашего сведения, что на фоне всеобщей самоотверженной трудовой деятельности баскетбольной сборной в преддверии Олимпийских игр некоторые спортсмены позволяют себе совершенно непозволительное поведение, и далеко не в первый раз. Репутация игроков сборной А. Белова, М. Коркия и З. Саканделидзе в моральном отношении весьма сомнительна, хотя все они являются высокопрофессиональными спортсменами. А. Белов не раз похвалялся недостойным поведением по отношению к советской женщине. Слушая его циничные рассуждения о любовных «подвигах» и «победах» над девушками, невозможно не прийти в ужас. Однако, полагаясь на влиятельных покровителей в руководстве сборной, А. Белов чувствует себя, очевидно, в полной безопасности. Из сокомандников гр. Коркия и гр. Саканделидзе наиболее активно участвуют в обсуждениях развратных действий А. Белова, что не делает им чести и бросает тень подозрения на их собственный моральный облик. Особо хотелось бы отметить, что руководящие работники команды не в состоянии предъявить к перечисленным игрокам жёсткие требования, т. к. сами не могут служить примером ни в производственном, ни в бытовом отношении. Капитан М. Паулаускас и комсорг С. Белов — недостойные, морально неустойчивые люди, не уделяющие должного внимания не только воспитанию коллектива, но, в первую очередь — самовоспитанию. Обоим свойственно скрывать под личиной честных комсомольцев вопиющий эгоизм, индивидуализм, а, возможно, и кое-что пострашнее. В Москве гр. Паулаускас проживает в шикарной съёмной жилплощади на две комнаты. Денег у него много, живёт богато, периодически устраивает попойки, на которых присутствуют видные спортсмены и представители артистической интеллигенции. По некоторым сведениям, гр. Паулаускас имеет интимную связь с хозяйкой съёмной квартиры — вдовой хоккеиста Рындина, Ириной Рындиной (старше Паулаускаса на 12 лет). Ни Рындину, ни самого Паулаускаса совершенно не смущает то обстоятельство, что в Литовской ССР у игрока подрастает сын, с чьей матерью он не расписан. Несмотря на такой демонстративно антисоветский образ жизни и мелкобуржуазную распущенность, капитан команды пользуется доверием коллектива и имеет широчайшие возможности пагубно влиять на него. Не менее тревожные сигналы имеются и в отношении С. Белова. Являясь комсомольским вожаком команды, свои обязанности он выполняет из рук вон плохо. Под предлогом усталости от тренировок регулярно саботирует утреннюю зарядку и открыто критикует другие распоряжения партийного начальства относительно режима спортсменов. Широко известна заносчивость С. Белова. Зазнавшийся игрок позволяет себе делать замечания техничке Авдотье Михайловне Тимаковой, которая старше его в три раза. Гр. Тимакова — труженица тыла, известна добросовестным многолетним трудом на ниве уборки помещений. Изводя её мелочными хамскими придирками, Белов довёл Тимакову до слёз. На вопрос товарищей, раскаивается ли он в своем поведении и не думает ли он, что не соответствует той ответственной роли воспитателя коллектива, которую занимает, Белов ответил высокомерным молчанием. Всё это оказывает разлагающее влияние на спортивный коллектив. Считаю своим моральным долгом сообщить это Вам, чтобы прекратить это безобразие. — Чёрт знает что... — Григорий затушил окурок, покачал крупной, похожей на мяч, головой и ещё раз промокнул платком лоб и шею. «Эгоизм, индивидуализм, а, возможно, и кое-что пострашнее». Как это понимать? Загадки и туманы сплошные, ё-моё! Отметив карандашом самые неприятные места доноса, Григорий потянулся за телефонной трубкой и начал набирать номер. Стрёкот телефонного диска растворялся в мощном жужжании вентиляторов. Наконец в трубке щёлкнуло, и понеслись гудки — короткие, занято. Григорий аккуратно опустил трубку на рычаг, снова закурил и начал разгуливать по кабинету, отражаясь то в оконном стекле, то в лакированных шкафах, снизу доверху забитых кубками и вымпелами. «Эх, есть свои плюсы в лысине, — далеко не в первый раз подумалось Моисееву. — Никто не догадается, какой ты старый и седой где-то там... в душе. А ещё никогда не сможешь облысеть от нервов, ё-моё!» Лысина у президента Федерации появилась очень давно, а нервов давно не было — об работу стёрлись. В своей деятельности он всегда руководствовался не мелкими потребительскими интересами, а искренним желанием развить родной вид спорта, сделать его лучше, сильнее, привести к громким победам. Если к пятидесяти годам какие-то ошмётки нервной системы при таком подходе и оставались, то в 69-м году точно кончились: когда сосватал в тренеры сборной своего друга из ленинградского «Спартака» — Вову Гаранжина. Тащил он Вову в начальники, тащил — и заранее знал, что получит за это по башке много-много раз. Но всё же это было правильное решение, Моисееву не в чём было себя упрекнуть. После Александра Яковлевича Гомельского Гаранжин был лучшим в Союзе, это во-первых. Во-вторых, в чём-то он был и покруче: например, с нуля растил звёзд отечественного спорта, а не перекупал их из других клубов. И с состоявшимися мастерами умел договариваться без кнута и пряника, человеческим словом. А ещё Вовка был идейным до мозга костей, что большая редкость для спортивного чиновника. Он жил не тряпками, не деньгами, а баскетболом, и даже водку не пил — из-за язвы. Не ругал власть, ибо коммунист, контрабанду не возил по той же причине — принципиальный. Только за грубость на него и жаловались некоторые: мол, невежлив с игроками. Нашлись тоже, балерины нежные... По большому гамбургскому счёту неудобен Вова был только умением мыслить смелее своих начальников и неумением скрывать это. Счёл, что сборная СССР способна обыграть американскую — и со всей пролетарской прямотой (или всё же хитростью?) заявил об этом перед западными журналистами. Без одобрения министра спорта — вообще без какого-либо одобрения! — взял и брякнул такое. А журналисты и рады, акулы пера — растащили сенсацию по газетёнкам да по прямым эфирам. «Тренер советской сборной предсказывает крах империи американского баскетбола!» Кассандра чёртова, ё-моё... Моисеев уселся на подоконник, вздохнул и нехотя взялся за третью сигарету. Невзирая ни на что, он по-прежнему верил. Не в победу над американской соборной, но в то, что именно такой человек, как Вова, может усилить и без того успешную советскую команду, влить в неё свежую кровь, задать новый масштаб. И пусть бороться за это мнение приходится тяжко и с многочисленными врагами... Где наша не пропадала, прорвёмся! Но ты подумай, какие мудилы. В честь Олимпиады изобрели новый способ подгадить: раз тренера не опорочить, будем строчить доносы на игроков. Умно! Чтобы органы их всей гурьбой на цепь посадили. А может... От догадки, мелькнувшей в разморённом жарой мозгу, Моисеев внутренне похолодел. ...А может, в КГБ этот сраный листок и смастрячили? Может, это часть большой игры по недопущению сборной к Олимпийским играм? Логично. Проще струсить и не участвовать, чем смело продуть и опозориться: если наверху уверены, что проигрыш американцам неизбежен, могли принять такое решение втихаря, даже в обход министра. — Ох, Вова, Вова, заварили мы кашу, Вова. Подгоняемый тревогой за участь сборной (и за себя с Вовкой до кучи), Моисеев бегом подошёл к столу, снял трубку и набрал на этот раз собственную приёмную. — Зина, машину и Славика. На загородную базу поеду, оттуда домой. — Вас поняла, — мякнула секретарша. В голосе вибрировала нотка зависти — кому ж не хочется в такую жару на природу? Григорию не хотелось. Он бы лучше посидел в кабинете под тремя вентиляторами, но нет — пока генсек ему лично не объявит, что надо поднять лапки вверх и сдаться американцам без боя, будем готовиться к войне. А значит, надо мчаться к Вове на базу и разбираться, что у них там почём. Славик Мясников, которого совершенно не случайно затребовал Моисеев, был шофёр от бога. Водил не просто быстро и аккуратно, а так, что служебная «Волга» под его рукой в случае необходимости летала по шоссе, как истребитель, обгоняя попутный ветер. Поставив Славику задачу поспеть на место до 21:00, Моисеев сделался до того спокоен, что задремал, накрыв лицо шляпой, и проснулся лишь на закате, когда под шляпу повеяло чистым загородным воздухом. Солнце елозило пузом по горизонту, окрашивая подмосковные просторы в розовый и золотой. Картины природы сменялись за окошком, как в диапроекторе: речка в одном освещении, поле уже в другом, лесок в третьем — и всё красивое, радостное, цветущее. Чудо как хороши окрестности Клязьмы весной, да и в любое другое время они тоже были очень милы Григорию. Он намеревался однажды обзавестись дачей в этих краях, вот для начала и выбил тут землю под спортивную базу для сборной. Он ведь и сам когда-то был игроком и прекрасно понимал, как важно спортсмену готовиться к соревнованиям в тихой комфортной обстановке. Понимал Моисеев и то, что внезапные приезды начальства мешают качественной подготовке, совершенно не улыбалось ему растравлять Вовкину язву и нервировать его баскетбольных балерин. Но чутьё бывалого чиновника подсказывало, что, если не проверить сигнал немедленно, будет хуже. И отвечать за это «хуже» придётся не Пушкину и не Гаранжину, а председателю Федерации баскетбола. — Без четверти, Григорий Митрофанович! — сообщил довольный Славик, когда впереди показались ворота базы. — Я ж говорил, смогём. — Вот и хорошо. Тормозни-ка тут. Не будем на территорию лезть, а то забегают. Как курицы... — Сделаем, — пожал плечами Славик и свернул на обочину. — Скажу, чтобы ужин тебе в столовой сварганили. Жди. Сколько ждать, Моисеев не уточнил, но управиться он собирался скоро — часа за два. Ночёвки на казённых койках остались для него в прошлом — возраст уже был не тот, а главное — спина не та. На проходной начальство встретили с плохо скрываемым удивлением и обещали передать в столовую просьбу насчёт Славика. От сопровождения Григорий отказался и, наслаждаясь чистым воздухом и пением птиц, прогулочным шагом направился к спальным корпусам. Солнце уже почти спряталось за темнеющими макушками леса, в окнах корпусов горел свет. Горел он и в спорткомплексе. Григорий заинтересовался этим обстоятельством, подошёл поближе, и оказалось, что, невзирая на поздний час, какие-то энтузиасты стучат в зале мячом и отрабатывают передачи. Уточнять, кто именно такой молодец, Григорий не стал, а то не удержался бы от выговора — ведь перегрузки хороши для отчётов, а на деле ничего хорошего. — Ого, какие люди и без охраны! Друг Вова не выглядел счастливым от того, что друг Гриша нарисовался на пороге его обители, но улыбку изобразил и руку тряхнул твёрдо. — Я тебе звонил, ты трубку не брал, — оправдался Моисеев и, не дожидаясь приглашения, уселся в кресло. В комнате их было два, а посередине стоял торшер со столиком. На столике дымилась чашка чаю и лежал зефир в коробочке — одна из немногих радостей жизни для того, кто мучается язвой. — Ну как, изучаешь? — Григорий кивнул на телевизор, который Вова смотрел до его вторжения. На экране застыла разгорячённая физиономия Дугласа Коллинза, одного из сильнейших игроков в составе сборной США. — Помаленьку, — задумчиво глядя на американца, отозвался Гаранжин. — Работаем. — С этими поработаешь. Дашь ноготок — по локоток откусят. Вова пожал плечами и, стянув с носа очки, начал сердито протирать стёкла краем видавшей виды майки. — Поживём — увидим, — пробурчал он воинственно. — Кто кому чего кусать будет. Спасибо за видеомагнитофон, кстати, — уже другим, доброжелательным голосом сказал он и посмотрел на Григория с искренней благодарностью. — Полезная штукенция. Посидишь, понаблюдаешь — и мысль дельная родится. — Что мне ваше спасибо? — осклабился Моисеев. — В карман класть? Чайком лучше угости. — Айн секунд. Извини, не сообразил предложить... Вова виновато улыбнулся и засуетился вокруг банки с кипятильником. На этаже совершенно точно водились электроплитка и чайник, но Гаранжин не любил отвлекаться от размышлений на такие мелочи, как ходьба по этажу. Глядя на спину друга — чересчур прямую и напряжённую, — Григорий невольно порицал себя. Припёрся отвлекать человека от дела. Зачем? Не скажет ему Вова ничего дельного по поводу этого дурацкого письма, не до грязи ему. Он же лирик, поэт от баскетбола, и мысли его в облаках олимпийских, а не на грешной земле. Бесспорно, лирика была уделом Вовы, но себя Моисеев считал практиком и действовать должен был соответственно. Пока друг готовил чай, он выудил из внутреннего кармана листок с доносом и положил рядом с зефирной коробкой. — Это что такое? — Вова уселся в кресло и хмуро уставился на лишний предмет. — Пишут тут всякое о наших обормотах. Почитай-почитай. Вова без тени брезгливости взял листок, начал водить по строчкам дужкой очков. — Ну и? Полстраны такое пишет, — пожал он плечами. Вроде как равнодушно пожал, но от Григория не укрылось, как дрогнула Вовина рука, когда читал про Сашку своего разлюбезного. Саша Белов был ему как сын и даже больше — настолько больше, что Григорию делалось не по себе от мысли, что кто-то, кроме него и Вовы, знает правду об этих отношениях. Лирики — они такие... С придурью частенько. Что-то вроде побочного эффекта. Но говорить Григорий приехал не об этом. — Полстраны, Вова, не наша забота. А обормотов надо строже держать. Про Сашку всё ясно — сам разбирайся, язык укорачивай. Белова, который Сергей, беру на себя. Строит из себя умного, а правдомат врубит — не отключишь. Не знаешь случайно, что за техничка такая обиженная? Вова задумчиво надул щеки и уставился в потолок. — Авдотья — это же Дуня, Дуся? Ну, значит, знаю, есть тут такая — баба Дуся. Лужи в раздевалке после её уборки. Может, Белов навернулся на скользком полу и начал права качать? Непохоже на него, но чем чёрт не шутит... Господи, Гриша, где я так нагрешил, что мне вот это всё, а? Сказано было с такой болью и иронией, что Моисеев расхохотался. Хищноватая белозубая улыбка очень шла к его загорелому лицу, а голубые глаза в лучиках весёлых морщин светились, как газовые огоньки — будучи некрасивым человеком, в минуты искреннего веселья Григорий приобретал такую неотразимую обаятельность, что нравился даже самому себе, а другим и подавно. Вова невольно начал смеяться вместе с ним. Отсмеявшись, они, не сговариваясь, занялись чаем, и неприятный, но необходимый разговор продолжился минут через пятнадцать, когда каждый умял по паре зефирин, и обстановка стала менее напряжённой. — Вов, а Вов, — отхлебнув остывшего чаю, пошёл в атаку Григорий. — Давай турнём Паулаускаса? Чтоб душа была спокойна. Это был давний их спор, и Гаранжин не стал повторять то, что говорил обычно. Видимо, и его насторожило это чёртово письмецо. — Допустим. Повод? — Найдём! — с энтузиазмом пообещал Григорий. Вова неодобрительно покачал головой. Прежде чем заткнуть рот зефириной, уточнил: — За аморалку, что ли? — Ни в коем случае, — поспешил успокоить друга Григорий. — Это и пошло и, знаешь ли, недальновидно. Мадам Рындина такие связи имеет... — Григорий выразительно потыкал пальцем вверх. — Что Модьке и не снилось, с кем он там... гм... одно всем известное место делит. Но борзометр у него и без того зашкаливает, на словесах каких-нибудь подловить не сложно, литовец же, они вечно чего-то бухтят. И заменить его есть кем. Так что, Вов, не смотри ты так. Тебе же самому спокойнее будет. Вова не ответил, призадумался. Григорий прекрасно понимал его сомнения: тренер испытывал к ценному игроку противоречивые чувства — как к чемодану без ручки, который и таскать тяжело, и бросить обидно. Из плюсов — высокая результативность Паулаускаса, опытность, организованность, из минусов — неблагонадёжность и скверный нрав. Ну о чём речь, если Модя юниором играл против Вовы на площадке? Такой тренер ему не авторитет. — А Белов? — после нескольких секунд вдумчивого молчания спросил Вова. — Что Белов? Ставь его капитаном. — Да я не о том... Обидится он. За друга обидится. — Тю! Тоже мне, балерина трепетная, обидится он... — Григорий иронично всплеснул руками, мол, в своём ли ты уме, Вова, такие аргументы выдвигать? Но Вова не смотрел на него. Он щурил карие глаза на телевизор, будто видел в Дугласе Коллинзе Белова. Так оно отчасти и было: сравнимые по уровню мастерства игроки, равно важные для своих команд. Григорий не хуже Вовы понимал, что разбрасываться ещё и Беловым накануне Олимпиады — чересчур смело. Выйти на площадку он выйдет, и даже не выйдет — бегом побежит. Но чёрт знает этого Белова, как он заиграет, оставшись без привычного партнёра. Словом, Вова уже почти выиграл этот спор — это было ясно, и Григорию оставалось лишь побеждённо зубоскалить. — Знаешь анекдот про двух гусей? — Нет. — Слушай. «Приходит еврей к раввину... — Григорий зажёг сигарету и с удовольствием начал пересказывать свежий анекдот. Ему он очень нравился. — Приходит еврей к раввину и говорит: — Здравствуйте, ребе! У меня скоро день рожденья. Есть два гуся: серый и белый. Какого мне зарезать? Раввин в ответ: — Зарежь серого. — Ребе, но тогда будет скучать белый. — Ну тогда зарежь белого. — Тогда будет скучать серый! — Зарежь обоих! — Но тогда я буду скучать! Раввин в недоумении: — Не знаю, чем тебе помочь, иди к православному попу. Приходит еврей к попу. — Здравствуйте, батюшка, у меня скоро день рожденья. Есть два гуся: серый и белый. Какого мне зарезать? — Серого, сын мой, — без раздумий отвечает поп. — Но тогда белый будет скучать. — Ну и хер с ним!» Было приятно посмотреть на то, как друг впервые с момента встречи искренне, без задней мысли ржёт. Однако в душе Вова был тем самым нерешительным евреем, который скучает по гусям, и они оба знали об этом. — Всё это, Гриша, хорошо, вернее, очень плохо... — отсмеявшись, заявил Гаранжин. — Но мы уже на переправе. На переправе только дураки гусей, то есть коней меняют. Что на это мог ответить Григорий? Сам не дурак, понимал, что снимать ведущих игроков за пять минут до Олимпиады — хреновая затея. Но чьему чутью довериться — своему или Вовы? Паулаускас в последнее время повадился чуть ли не в открытую налаживать отношения с иностранными рекрутёрами и бодро врал, что все они ему дальние родственники — кто по бабушке, кто по дедушке. Григорию чутьё говорило, что Модя откровенно зажрался. Восемь лет в главной команде страны, весь мир с ней объехал, всё повидал, вот и захотел от пресыщенности чего-то большего, несбыточного. Хотя в душе и сам он прекрасно понимает, и все понимают, что конец активной карьеры не за горами, и самая пора осесть в Вильнюсе — спокойно доигрывать там за родной клуб, с молодежью опытом делиться и журналистам интервью раздавать. Григорий с удовольствием (и, по старой памяти, даже ласково) помог бы товарищу недоперебежчику сделать шаг в правильную сторону — опыт соответствующий имелся, руки чесались. Однако Вова был категорически против изгнания Модьки из сборной. «Ничего слышать не хочу! — раз за разом отшивал он Григория, стоило лишь тому заикнуться о смене капитана. — Что хочешь делай, но он нужен мне в сборной. Мне так чуйка подсказывает». Чуйка ему подсказывает! По здравом размышлении, аргумент был неплох. Чуйка Вову редко подводила, иначе зачем бы Григорий его из Ленинграда в Москву тащил и в начальство пропихивал. Просто очень уж невовремя, не к месту Вовиной чуйке приспичило отстаивать ненадёжного игрока — в тот самый миг, когда неприятности, словно навозные мухи, тучами начали слетаться на мюнхенский выезд. Тут тебе и в прессе западной ненормальный ажиотаж, и начальство высокое на шею давит, и доносы, вон, кто-то строчит, и, мало этого всего, ещё и с литовцем хитросделанным разбирайся, стереги по гостиницам, чтобы в ответственный момент не убежал. — Гуси, кони, мухи... — проворчал Моисеев, постукивая пальцами по подлокотнику в такт бегающим по душе сомнениям. Как на духу: ему бы хотелось думать, что Вовина чуйка обманывается. Что с него, лирика, взять? Загорелся безумной идеей и быстренько убедил себя, что всё хорошо, что все подопечные дружным строем хотят победы так же, как он сам. Думать, что Вова насочинял, было бы спокойнее. Вот только какое отношение слово «спокойно» имеет к спорту больших достижений? Никакого. Спорт — это риск, приключение на задницу, за это его все и любят так преданно и беззаветно. А если не рисковать никогда и ничем, какой вообще во всём этом смысл? Под давлением последнего аргумента решение и было принято Моисеевым окончательно, хотя уверен в нём он не был: ни в момент принятия, ни, тем более, потом, когда завертелась адская мюнхенская круговерть. Но до неё тем майским вечером было ещё очень и очень далеко. — Ладно! — молвил наконец Моисеев и хлопнул по подлокотнику так жизнеутверждающе, что тот скрипнул. — Пусть живут пока, раз тренер доверяет. — Под мою ответственность, конечно, — быстро добавил Вова и, взглянув на друга примирительно, просящим не сердиться взглядом, улыбнулся. Мол, знаю, что рискуешь, но не просто же так, а за баскетбол, за идею всё это. — А под чью же ещё? Но надо с ними поговорить, Вова, надо, — Григорий сжал кулак и от души тряхнул им. За идею так за идею, но, раз самим подставляться, то и с других будем три шкуры драть. — Мощное внушение надо сделать, чтоб как шёлковые были. — Я поговорю, — пообещал Вова, и Григорий сделал мысленную пометку: надо самому. Дать этим двоим по шерстям так, чтобы Вовкины деликатные поглаживания уже ничего не напортили. — Ладно, друг, бывай на том. Писульку забираю, смысл ты понял. Развивайтесь, трудитесь, мы поддержим. Сашке скажи... Сам знаешь что. Пусть не перебарщивает. — Скажу, — кисло улыбнулся Вова. Хлопнул друга по плечу, потянулся идти следом, провожать, но Григорий остановил его. — Не надо, не маленький. Думай свою думу, это важнее! На том они обнялись и распрощались. Лирик вернулся к своей поэзии, практик порысил на поиски Белова с Паулаускасом с целью устроить им отменную головомойку. В какой комнате живут капитан и комсорг, Григорию показали, но тут же доложили, что они и есть те самые энтузиасты, стучащие мячами в сумерках, и искать их следует в спорткомплексе. Туда он и направился, и действительно застал ребят в зале. Как раз закончили тренировку и собирались уходить: повесив на плечи по сумке и полотенцу, несли сетку с мячами в подсобное помещение. Григорий набрал в лёгкие воздуха, чтобы поздороваться на повышенных тонах, но... Нечто странное в поведении ребят заставило его закрыть рот и даже отступить на несколько шагов, чтобы спрятаться в тени трибун. Он точно видел то, что видел? Белов забросил в комнату мячи, а Паулаускас тем временем подкрался к нему со спины и отвесил шутливый шлепок по заду. Белов обернулся, Паулаускас попытался увернуться от него, но был схвачен, стиснут в объятиях и... Поцелован?!! Так вот ты какое, «кое-что пострашнее»! Ну, мать твою растак... Командочка... Моисеев прислонился к стене и потной ладонью утёр выступившую испарину. Мысли скакали в его голове взбесившимся мячами и сами запрыгивали в кольца. Разврат в сборной СССР — это факт номер раз. От капитана и комсорга надо срочно избавляться — это два. Без этих двоих взять на Олимпиаде серебро не получится — это три. Четыре... — кулаки Моисеева сами собой сжались и затряслись от еле сдерживаемой злости, — Вова всё знает! Наверняка знает и покрывает. Чуйка у него, видите ли! Дурак! Себя под топор, всех под топор, и ради чего? Ради медалей? Нет! Ради красивого, мать его, баскетбола! Все эти мысли пронеслись в голове Моисеева за долю секунды. Белов и Паулаускас по-прежнему находились в зале, и он лихорадочно соображал, куда они подадутся далее. Чтобы собрать больше информации и понять расклады, нужно было понаблюдать за этими... этими... Григорий не мог подобрать ни единого слова, которое отразило бы его отношение к происходящему. Да и некогда ему было размышлять — парни двинулись в его сторону. Пятясь в темпе вальса, Моисеев очутился в раздевалке. Шаги и голоса становились громче. Что делать? Он попытался припомнить расположение предметов — ведь бывал тут когда-то — и ощупью пробрался за шкаф для верхней одежды. Зажёгся свет. Григорий зажмурился и инстинктивно втянул живот, хотя зачем это было делать, непонятно — он пребывал в отличной форме. Наверное, детство вспомнил: как играл пацанёнком в казаки-разбойники, как прятался по таким щелям, куда собачий хвост не лезет, и всегда ходил в выигравших. А вот эти двое дураков наверняка попадались первыми... — Хочешь удивиться? — спросил Сергей. — Ну, валяй... — ответили ему с прибалтийским акцентом. Слышать голос Модестаса Григорию было особенно горько. С семнадцати лет он знал этого паренька, чуть ли не за руку привел его в сборную, напутствовал, желал успехов. И вот чем отплатил Паулаускас советскому спорту в его лице — чёрной свинской неблагодарностью. Мало того, что на запад смотрит, морда бесстыжая, так ещё и Белова на эти рельсы поставил, и к разврату приобщил! Скрипнула дверца шкафа, зашуршал целлофан. Модестас стоял так близко, что Григорий видел край его задницы, обтянутой синими плавками. — Так чего? Удивляй. — Мне тут по секрету сказали, почём Александр Яковлевич икру продавал, которую мы ему на реализацию пристроили. Помнишь, сколько он нам за банку выдал? — Ну, помню. По три сотни долларов. — А продавал по две тысячи. Считай: тысяча семьсот за банку, умножить на десять — только с нас, лопухов, поимел семнадцать тысяч чистой прибыли. Каково? Паулаускас отреагировал точно так же, как внутри себя отреагировал Григорий. — Охуетас! — воскликнул он. — Серый, ты, наверное, что-то не так услышал... Такие деньги... Не может это быть. — Почему? — По кочану. Куда столько? И как через границу такие деньги провёз в валюте? — Ой, Модя, смешной человек. Обыкновенно провёз — купил что-нибудь ценное и провёз. Я своими глазами видел, как это делается: пока нас таможенники шмонают, Александр-хитрейший тихонечко к встречающим подходит и что-то золотое в карман кладёт. А таможенники «не видят», ну ты понял, да? — Во даёт. Семнадцать тысяч американских рублей. Куда? Белов глумливо усмехнулся. — Куда деньги деть, Александр Яковлевич завсегда придумает. Это тебе не Гаранжин с его бедным воображением. — Да уж, да уж, — двусмысленно протянул Паулаускас. — Богатое воображение — это хорошо. Иди сюда... Григорий залился краской, но, справившись с собой, навострил заалевшие уши. И звуки, и голоса недвусмысленно намекали на то, чему он совершенно не хотел быть свидетелем. Белов-умничка словно почуял его настрой — строгим тоном заявил Модестасу: — Не трогай, я грязный. Увы, баран-Модестас продолжил настаивать. — Нормальный-нормальный. — Нет, помыться хочу, и вообще... — Ну что «вообще», что «вообще»? Ответа не последовало. Белов прекратил строить из себя невинность и ответил на приставания Паулаускаса взаимностью. Голоса умолкли, полились звуки поцелуев и прочего непотребства, и так продолжалось минут пять. Григорию эти пять минут показались вечностью, умноженной на два. Одно «радовало»: благодаря другу Вове он был морально подготовлен к удару. Ну, то есть осведомлён, что в советской спортивной действительности имеет место подобное извращение. А то ведь и заикой стать недолго: не каждый день обнаруживается, что в подотчётной тебе организации мужики по раздевалкам обжимаются и чёрт знает чем занимаются. Подтверждая худшие опасения Григория, так называемые мужики вели себя всё более разнузданно: — Так нравится? — громким шёпотом спросил Модестас. — Да-да, очень... — отозвался Белов тихим покладистым голосом. На том нормальные слова у них закончились, и начались нечленораздельные ахи-вздохи и прочие хлюпанья. Они становились всё громче, выразительнее, и дошло до того, что Моисееву стало страшно: а вдруг это наглое сосредоточенное сопение и пошлые стоны ввинтятся ему в уши навечно? Да что ж вы там делаете, черти полосатые?! Ведомый любопытством и отвращением, он бесшумно подался вперёд и в щёлочку между шкафом и дверцей попытался разглядеть, что происходит в раздевалке. Лучше бы он этого не делал, но фарш невозможно прокрутить назад — что увидел, то увидел. Сначала это была широкая спина Модестаса и его же поджарый зад, в который впивались спущенные плавки и пальцы Белова. Потом парочка в порыве страсти сместилась в сторону, и Григорию стала очевидна вся глубина морального падения этих обормотов. Белов и Паулаускас не просто страстно целовались и обжимались, о нет, они зашли намного дальше, а именно — дрочили друг другу! Стояли, соприкасаясь лбами и плечами, и без малейшего стыда, глядя глаза в глаза, энергично двигали кулаками вверх и вниз. «Да как технично, ёлы-палы, — с неожиданной для самого мрачной иронией отметил Моисеев. — Прямо онанисты-синхронисты какие-то, ё-моё!» Очевидно, занятие было из приятных: Белов вдруг снова завздыхал, Модестас тоже, и кто-то из них стал кончать. Кто именно, Григорий, к счастью, не рассмотрел — вжался в стену за спасительным шкафом. Дрожащая рука так и тянулась перекреститься, хотя все свои пятьдесят с лишком лет он счастливо прожил атеистом. Мерзавцы, извращенцы, бесстыжие морды! Да лучше бы вы спекуляциями в особо крупных промышляли, как все нормальные люди!.. Кляня и понося горе-баскетболистов на чём свет стоит, Григорий едва не пропустил момент, когда они вымелись в душевую. Хлопок двери вывел его из оцепенения, приглушённые голоса и звук льющейся воды придали ускорения: как ошпаренный, Моисеев вылетел из осквернённой раздевалки на свободу и побежал через зал, залитый лунным светом. Только приземлившись задом на край клумбы и выкурив три сигареты, он более-менее пришёл в себя. В голове крутились глупые злобные мыслишки, о которых впоследствии Моисеев никогда не вспоминал. Думал о том, что всё зря, и что не стоило тащить Гаранжина наверх, и что хоть товарищ Гомельский рулил сборной беспримерно нагло, как хозяин-барин, и на том и погорел в итоге — на склонности к красивой жизни, — но всё же при нём было спокойнее. Ведь, говоря откровенно, кому мешали его рваческие инстинкты? Никому! Да, товарищ махинаторствовал, но тихо, без демонстрации, и никогда не забывал делиться — с низшими, с высшими, с равными. Чиновников нужных подмазывал, квартиры-машины ребятам выбивал, а главное — держал их всех за шкирки. Но вот Гомельского сняли, и пришёл вместо барина Вова — казалось бы, мужик от сохи, бессребреник, коммунист. Да только с секретом мужик, с червоточиной... лирической. Додумать скорбные думы Моисееву помешали мерзавцы, которых он, собственно, и поджидал. Закончили свои дела и, как ни в чём не бывало, с самым довольным видом выкатились на крыльцо. — Григорий Митрофанович? — удивились они, хором сбегая по ступенькам. — Доброй ночи! — Доброй, — едва сдерживая клокочущую внутри ярость, улыбнулся Моисеев. — Что это вы, ребятушки, тут допоздна болтаетесь? — Дополнительные тренировки, — не моргнув глазом, доложил Паулаускас. — А Владимир Петрович-то знает, чем именно вы занимаетесь? — Конечно, — подал голос Белов. — Мы обрисовали программу. У меня нагрузка на ноги, Модя общеукрепляющие для спины делает. Владимир Петрович одобрил. — Да-да, — ввернул пять копеек Паулаускас. — Это по системе Гомельского занятия, издавна ещё. Если бы Григорий не был лыс, как коленка, волосы бы встали дыбом от такого беспардонного вранья. Или, что ещё страшнее, от такой беспардонной правды. В упор глядя в наглые глаза псевдокомсомольцев, он уже не был уверен ни в чём — может, и при Гомельском началось в сборной безобразие, кто ж этих тихушников-педерастов разберёт? — По системе, значит, Гомельского... Руки Григория отчаянно чесались схватить этих двоих за шкирки и кинуть на растерзание голодным львам, или как там поступали с провинившимися рабами в древнем мире? Сжигали заживо? В общем, наказать так, чтобы костей не осталось. Но, увы или не увы, вокруг был не древний мир, а цивилизованное и гуманное советское общество. И Олимпиада неумолимо надвигалась. — Значит так, ребятушки, слушайте внимательно сюда. Тон, которым это было произнесено, заставил нахальные морды ребятушек вытянуться и побледнеть. Григорий удовлетворённо кивнул и продолжил. — Системы ваши мне отлично известны. Под 121-ю статью хотите попасть? Хотите? Белов и Паулаускас осторожно переглянулись и вновь уставились на Григория. Слов для ответа у них не нашлось, и правильно — что может ответить дерево, если по нему постучать? — Передушить бы вас, ребятушки, как крыс, да руки марать не хочется об таких уродов. Но! — Моисеев вскинул вверх кулак с указательным пальцем таким прямым, что мог бы пронзить им стальной лист. — Если из-за вас хоть один волос упадёт с головы Владимира Петровича — пеняйте на себя. Защищает вас, святой человек, а вы... Да вам на него молиться надо, поняли? Ноги мыть и воду пить, понял, Модестас? Смотрит он на меня. Я всё о вас знаю, и он тоже знает. Ведь знает? Сергей? Белов наградил Григория долгим пронзительным взглядом — прикидывал, соврать или нет? — и медленно кивнул. Григорий едва удержал кулак — так хотелось двинуть в челюсть. Всё ещё не испугался, вы подумайте! — Только из-за Вовы вас не трону, по лезвию ходите. Возьмёте золото в Мюнхене — поговорим. Серебро и ниже — можете не возвращаться. Бегите куда хотите и помните, что где надо лежит по толстой папке компромата — не только на вас, не надейтесь, а на всю вашу родню до седьмого колена. Услышали? — Да, — ответил за двоих Модестас. Белов ограничился кивком головы. — Вот и молодцы, — выплюнул Григорий. Губы снова, как в начале разговора, сложились в издевательскую улыбку, почти оскал. — Свободны. Вперёд и с песней, по трудной, но чудесной дороге спортивных рекордов. Не дожидаясь повторного приглашения, Белов и Паулаускас развернулись и с неестественно выпрямленными спинами удалились в сторону корпусов. Григорий дождался, когда две макушки, рыжая и чернявая, полностью скроются за кустами, неспешно раскурил сигарету и поплёлся той же дорогой. Жара давно ушла, и даже духота развеялась, уступив место типичной подмосковной прохладе, звенящей мошками и комариками. Но, как бы ни любил Моисеев Подмосковье, походка его по сравнению с утром стала очень тяжёлой, и плечи так сгорбились, словно за два часа пребывания тут он постарел на десять лет. Оставаться на базе ему было неприятно, даже противно, но о том, чтобы ехать в город, и речи не шло. Куда ехать, ё-моё?! Пахать, разгребать надо: весь этот цирк с гусями и конями. Развели тут чёрт знает что, понимаешь, а Григорий Митрофанович теперь думай, как из говна конфету лепить и в Мюнхен на свой страх и риск протаскивать, завернув в листочек, исписанный мелким печатным почерком... Спальные корпуса освещали чёрный подлесок уютными жёлтыми окнами. Григорий бродил под ними больше часа. Перед глазами, как в сломанном диапроекторе, вкривь и вкось крутились картинки прошедшего дня: дурацкое письмо, дурацкая спешка навстречу плохим новостям, два дурака в раздевалке и, как знаменатель этому всему — задумчивые, до черта уверенные в победе глаза Вовы Гаранжина. «Всё знал и молчал, во даёт! Ещё друг называется», — устало подумал Григорий и вдруг, неожиданно для самого себя, поднял взгляд на Вовины окна. Стукнул кулаком по ляжке, выматерился от души, улыбнулся. А ведь что-то в этом есть! В безвыходности этой поганой. Ведь им всем костьми теперь придётся лечь — лечь, но выиграть эту чёртову Олимпиаду! А как иначе? Отступать-то некуда. Ё-моё...