***
Бертольду одиннадцать. Ему удалось выучить названия всех сортов пива, которые варил его отец, но не удалось освоить должным образом эльзасский диалект, а выспренний немецкий и подавно. — Робятушки, хай абакаривають! Не вечно ж ходить такой акуратинка, ворат застегнут, штаны в забор, фсигда атутюжыный! — Именно так звучали его слова для местного окружения. Однокашникам слушать его было дико. Бертольда отдали в гимназию поскромнее, где не требовалось академически забатрачиваться, дабы считаться в обществе если хоть и не корифеем наук, то хотя бы мало-мальски грамотеем. С понятием, как устроен мир, будет незазорно жить. — Откуда-откуда ты, ещё раз? — С Латаринги! Бирезавый аколак тут у нас у балки сахранилси. А патом в акулинку, карова уже бегаить! Не по годам сморщерожий мальчишка глумливо покивал и с противным смешком встал из-за стола. Остальные потянулись вслед за руководителем классной шайки. — Эй, вы куды пачапали? А я! А я! — Сначала разговаривать научись, а то ушы вянуть! Они выползли из класса улюлюкавшей гурьбой, надрывая животы неприятным, мерзким смехом. Бертольд остался один в классе за шатавшейся партой — уже занятия кончились, и скоро придёт учитель и начнёт ругаться. Бертольд недолгое время провёл в одиночестве. Учитель вошёл в класс и, не замечая ученика, проплыл к столу медленной походкой, как баркас в открытом море, собирая учебники в саквояж, купленный на скромные длительные накопления. Он обратил голову к Бертольду только тогда, когда мальчик уж совсем впал в пучину отчаяния и безудержного уныния. — Бертольд, ты чего? Тебя кто-то ударил? — Учитель перестал ровнять стопку тетрадей, стуча ею по столу. — Нашу карову укусил зык, и ана… ана зазыкалась, ни стаить на мести! — Бертольд скрыл от учителя причину своей истинной обиды, и ему казалось, что жалость к единственной корове сделает его в глазах авторитетного взрослого уж точно проще. Истерзанное жизненными перипетиями сердце лелеяло надежду, что его обязательно поймут. — Я тебя не совсем понимаю… — Учитель сел напротив плачущего мальчика и сострадательно дотронулся до его плеча. — С тобой никто не хочет играть? — Ну уродився я таков чуждый! Куда дива́ться! Каму я нужон таков! Ани в закаты хахатали! — Да что такое? Так ты мне объясни. — Ани заквилили миня-я-я! — зычно взревел Бертольд и наотмашь ударил кулаком по столу. — Так, голубчик мой, тише-тише, не реви. Ну, чего ты ревёшь? Никто не умер. Все живы-здоровы. Живы же? — Живы… — Ну и вот. Над языком твоим смеются, да? — Я иначи ни умею! — Да, Бертольд, вижу я, как тебе бывает сложно. Особенно после того, что у вас дома случилось… Злые, завистливые люди. А ты кому-то завидуешь? — Я ни завистаю никаму! Чаво ани завируисси? — Ты же тоже им завидуешь, что они друг с другом дружат. И они тебе завидуют. — И шому же? — Тому, что ты такой простой. Такой, какой есть. И им завидно, что ты говоришь так просто, не стараясь из себя выдавить выспренний немецкий. Друзья у тебя есть? — Есть! Но вон француз… — Он тянется к тебе? — Плаховата! Он дружить с Кольтам и Фридай и са сваей итальянкай. Я малёхонькай для них! Ани гребливы ко мне! — Так дело не пойдёт. Бертольд, давай я с твоими родителями поговорю, чтобы они тебя сразу после школы не ждали. Будем с тобой классическим немецким заниматься. — Деняк нема, господин учитель! Платим пивом! — Ничего страшного. Тебе всё равно как-то надо в университет поступать, а без должной грамоты, увы и ах, тебе не пробиться в люди. Кем ты хочешь стать? — Ничаво не можу! Только пива варить! — Всё мусоля бордовый нос, краснощёкий Бертольд никак не мог угомониться. — Ты же из рогатки стреляешь неплохо. Почему бы тебе в армию не податься? — Не хо́чу в армию! Там людей вбивають! — Да почему сразу убивать? — слегка отпрянул учитель и развёл в непонимании руками. — Никто не заставляет тебя убивать, мой дорогой. Война план покажет. Может, станешь хорошим военнослужащим. Ты не обязан становиться учёным, академиком или варить пиво до конца своих дней. Ты выглядишь очень несчастно, мальчик мой. У всех нас не было детства, но, поверь, французским детям хуже. — Французы жгуть наши дама! То французы были! Я знаю! — Французы воспевают свою волю. И им досталась очень несладкая доля. — Учитель любовно потрепал короткие волосы Бертольда и продолжил: — Буду учить тебя грамоте. Безвозмездно. Но только обещай мне одно. — Чаво? — Обещай мне, что ты никогда не будешь стесняться своего происхождения. Старайся говорить чище при других, чтобы не накликать беды, но речь свою не забывай. Понял? Бертольд обессиленно кивнул. Он наконец начал впервые кому-то доверять в недружелюбном Эльзасе.***
— Ну ты даёшь! — Ага, даю! — Бертольд сидел на заборе и самозабвенно грыз яблоко, задорно приухивая от лакомства. — Сколько, гутаришь, надо косточек собрать? — Да сколько получится. У Кольта, вон, вообще десять тысяч намечаются. Придёшь меня провожать? — Да не знаю, не обещаю. Мне надо ещё помочь отцу развести бочки. Мы же теперь вдвоём работаем — натерпелись дома. Бертольд продолжил болтать ножками и невзначай всё поправлял давящие на выросшую переносицу маленькие очочки. Бертольду недавно исполнилось двенадцать лет, и ему казалось, что детству не будет ни конца ни краю. Он уже провожал своего приятеля, Жана Кирштайна, в унтер-офицерскую школу — уж тот точно вырос и стал не просто юношей, а почти взрослым мужчиной, которого строгие воспитатели, взращенные на канонах военной выправки прежних лет, долепят до чинной офицерской фигуры. — Да, сильно вас жизнь потрепала, конечно… — озадаченно почесал затылок Жан. — Ну, ничего страшного. Я же приезжать буду, заодно и посмотрим, как ты вырастешь! — Вырасту! — Бертольд злобно гаркнул голосом обиженного жизнью мужичка, будто его честь уколола приглашённая на променад дама, не скромная в выборе выражений. Бертольда вновь потрепали по голове. Как ребёнка!.. А отец его уже вовсю звал взрослым даровитым мужичком, который мог носить мешки овса за троих, впрягать коня и следить за делами заводскими получше здоровенных лбов. Ну, ничего, считал Бертольд, когда он заматереет, то уж точно станет тем самым взрослым, который будет трепать всех по голове и добро, незлобно смеяться над ребятнёй. Этим он и восхищался в Жане: хоть ему исполнилось только семнадцать, а от него чувствовалась та самая незабвенная любовь к ближнему и младшему, а рука ощущалась, как мягкая подушечка после беспробудного труда! — Ты будешь хорошим унтером. Тебя все любить будут. Ты добрый, Жан. — Тебя будут любить не меньше! Вот увидишь. Бертольд смотрел на Жана с щенячьим восторгом, словно дождался благословения от ментора. Даже напутственные слова наставника в лице школьного учителя так его не трогали, как слова Жана. — И меня все будут слухать? — А почему не будут? Будут. Ты же хороший малый. — Только неслухмённый! — Бертольд залился смехом и, кое-как держась за заборчик, откинул голову, чтобы взглянуть на главного свидетеля — на огромное пасторальное небо невиданной голубизны, с которого на него смотрел Боженька. Матушка Бертольда часто говорила, что Боженька улыбчив всем — и Бертольд таким же должен стать. Он болтал ногами и сохранил парочку семечек; больше он к этой традиции не вернётся, не прижилась. — Когда-то и я тебя буду уму-разуму учить, вот увидишь! — Увижу. — Смеясь, Жан снял кепку с мокрой макушки и нацепил набекрень головной уборчик на большую голову Бертольда. — О, как раз впору! Но на шутливую уловку старшего соседа Бертольд неутешительно улыбнулся: ему не хотелось быть военным. Ему хотелось быть простым — чтоб проще некуда, — а муштра, чины и орудия всё же нет-нет, да к чему-то обязывают. Всё же Бертольд — хоть отрицая, хоть упрямясь — признал самому себе, что он завидовал Жану Кирштайну по-чёрному. Жан постоянно куда-то ездил, ходил вечерами после дневных дел на свидания в лавандовое поле со своей зазнобой — ох, как Бертольду не нравилась Марко Бодт!.. — громко вопил песни на телеге с братьями Галлиардами и просто был собой. Но не был так прост Жан Кирштайн. Было в нём что-то такое; а что — понять мальчишка всё не мог. — Может, когда ты вырастешь, в армию пойдёшь. Или сам поступишь в унтерскую школу. Только ты поторапливайся — тебе лучше пойти через два-три года в подготовительную школу, а то могут в училище не взять. — А как тебе удалось без подготовительной школы туда поступить, а? — Чудом, — зажевал слово Жан. — Чудо всегда с нами. Кстати, мне кажется или ты стал как-то почище, что ли, говорить? По-нашему… Бертольд довольно щерился. «Работает, работает!»***
Как прекрасны Вогезы, когда солнце перестаёт поджаривать бока, лоб и осунувшиеся щёки, а руки не чернеют под персиковыми полуденными лучами. От непривычной прохлады Бертольда прошибало цыганским потом, а обдуваемое неприветливым осенним ветром тело чуточку дрожало под лёгкой хлопковой рубашкой. Ему было ленно забегать обратно в дом, чтобы накинуть жилеточку, — всё равно тело разгорячится от грузных бочек и потной работы. Как же хотелось на поле, на поле к родным! Да только поле опустело, и работали там бабы, которые приносили детские люльки и завешивали их простынями. Марко, Кольт и Фрида уехали на учёбу в Цюрих, а Жан уже стал кадетским салагой. Узнает, как у них дела, у образованных господамов, только под Рождество Христово. После нагоняя от отца Бертольд за эти дни научился идеально варить зелёное пиво. Он радовался, как дитя, когда смог своё добро слить в дубовую бочечку с еловыми обручами. И теперь мальчишка победно нёс своё нехитрое произведение прямо в погребок. — Пиво Бертольда Гувера… Все будут пить пиво Бертольда Гувера! Самый главный пивовар Эльзаса! — Он часто говорил с самим собой, когда с первыми петухами шёл управляться. Бертольд спозаранку поцеловал посапывавшего братика в лобик, попас окстившуюся корову, пересчитал по пальцам все вида сусла, вспомнил провал какого-то горе-певуна в вылизанном костюмчике и на всё пастбище громко рассмеялся. Бертольд уже входил во вкус, и процесс пивоварения начал приносить ему удовольствие. К работе он стал относиться, как Кольт к своим картинам. Как же он радовался, что вскоре станет всем-всем нужным! А ещё ему сладко мечталось, что все именитые господа будут знать Бертольда Гувера из Лотарингии, который варит самое отменное пиво во всём Нижнем Рейне. «А, может, и во всей Германской Империи! Ну и зачем какая-то учёба нужна? Ба, во как мне придумалось!» Раздался плюющийся рёв моторчика. Бертольд обернул голову на колобродивший звук и завидел у калитки машину, похожую на военную. Бертольд встал, как вкопанный, и наблюдал, как из машины вылезал огромный мужчина в форме. Пока солдат вытаскивался из салончика, его нога застряла под рулём — и тот оглушительно заругался, словно обнаружил не то пропажу, не то оторванную на минном поле ногу. — Эй, малой! — осоловело прикрикнул мужчина, подходя к калитке. — Батька дома? — Батьки нету, управляется! Солдат без спроса отворил калитку и зашёл во двор, затем повертел косматой головой из стороны в сторону. Гость вразвалочку закольцевал путливыми ногами по ровной дорожке. Бертольд так и держал бочку с приоткрытым ртом, прижавшись к ней щекой. Солдат бесцеремонно вырвал чуть ли не с руками бочку и прошоркал с ней прямо к беседке, болтаясь, как свежевыловленная из проруби рыба. Он поставил её на палас с характерным кряхтением. Следом присел на лавочку и он сам, затем достал табачную коробчонку и папиросную бумагу, всю кривую, заломленную и обмохрившуюся. Бертольд медленно подошёл к солдату и, не приближаясь, негромко спросил: — Господин солдат, вам бочоночек нужон? Сколько вам и какое пиво? Солдат пьяно засмеялся и хлопнул себя рукой по лицу, всё так же продолжая упоительно хохотать с перерывом на отдышку. — Не обращаются так к унтерам, ну не обращаются! — всё продолжал реготать он. Мужчина потёр лоб: скорее, голова гудела от непрерывочного запоя. Бертольд оценочно прикинул в голове, сколько бочечек в неделю выдул за один присест унтер. — Господин унтер-офицер, сколько бочоночков вам оформить? Унтер-офицер уж чуть не падал от раскатистого хохота. — Чаво смеётисси, а? — злобно спросил Бертольд, угрожающе подбочениваясь. — Г-господи, а это ты ещё чего выдал! Малой, ты с какого региона? С Эльзасси? Бертольд озлобленно сопел через крупные ноздри. Не обращая на юнца внимания, унтер-офицер достал из-за пазухи распечатанный конверт и ударил ладонью по столу. Он держал письмецо так, как поднаторевшие в азартных играх мужики обычно раскидывали пасьянс. Унтер облокотился на стол и полукорпусом развернулся к Бертольду. — А мамка дома? — Не-а, все в городе, а братишка спит. — А моя, вот, дома, но лучше бы, конечно, в гробу! — И вновь ударил кулаком по столу. Бертольд смотрел на унтера не шелохнувшись, в носу как-то слезами затеребило, а в горле стало горше. — Малой, пива принеси. Тот послушно побежал в дом за бокалом, потом рванул в погреб, открыл недавно откупоренное домашнее пиво, налил прохладненькое и вылез наружу по лестнице, хватаясь за стенку одной рукой. Он принёс свеженькое унтеру и поставил бокал перед его носом. Гость уже раскурил табачок. — Будешь? — А чего ж не буду, буду! — закивал Бертольд. Унтер полупьяно навертел другую самокрутку, поджёг её в руках, чтобы не опалить детские губы, и вручил подарочек. — Вот тебе сколько? — спросил унтер, выпуская густой дым. — Двенадцать. — А мне двадцать пять. А зовут тебя как? — Бертольд. — Хорошее имя. А я — Райнер Браун. И тут он вспомнил. У Бертольда была дурная память на имена, а особенно на лица, но скандально известного унтер-офицера Брауна знали все, особенно в пивных садиках да кабаках. Когда Бертольд вкатывал бочки под прилавок таверн, ему на глаза попадался унтер-офицер Браун, покуривавший толстую, как его пальцы, сигару, который был не прочь помацать непростительно оголённые бёдра местных проституток. И все они были до безобразия уродливы и гротескно кошмарны: шеи жирные держали густо напомаженные головы с кривыми причёсками, лопатки заплывали буйками в пласты спинного лярда. Среди его любовниц были французские певички из кабаре, фривольные немки, чья мораль стоила лишь двадцать пять марок за ночь, и прочий женский сброд. Занимался офицер непристойностями очень рачительно, как истинный ариец, но уж очень расточительно любил. Чего бы унтер ни шептал в пьяном угаре на их насерьгованные ушки, бабёночки всегда оголтело смеялись. Но когда унтер-офицер Браун безответно влюблялся, бедный солдафон терял всякий рассудок и растрачивал жалкое жалование на дорогие (для его чина) подарки, выкликивал имена девиц у борделя и, получая сверху ушат оскорблений, бросал колье и серьги прямо в окно, запивая горе дешёвым армяньяком. Бертольд, следуя примеру старшего товарища, глубже втянул дым и начал задыхаться, остро кашляя в кулак. Слёзы и дым разъедали глаза, словно едкая эссенция. — Эх, салага! Ну, ничего, в армии курить научишься. — А зачем в армии так курят? — Чтоб постоянно ходить на перекур и много по делам армейским не батрачить. Там и со старшими чинами можно перетереть, сдружиться. — Держа цигарку меж двумя пальцами, унтер достал из конверта потрёпанное письмо и, даже не беря его в руки, постучал толстым пальцем по бумажке, которая до этого, видимо, была пушинкой в сугробе из бумажного мусора офицерского стола. — Вот видишь эту гадость? Бертольд кивнул, но так и не понял, о какой гадости вёл речь унтер. — Ты представляешь! Вот я уже как пять лет унтер, а мне ещё надо минимум четыре года, чтобы до сержанта дослужиться. И знаешь что? Мамаша моя на меня через письмо орёт, что я за это время мог уже другие пуговички носить! Ты представляешь! Как мне эта старая карга надоела. Аж жить не хочется. Не могу же я родную мать придушить! А так б хотелось… — Ба-а, во дела, — затянулся вновь Бертольд, всё так же продолжая лупоглазить на Райнера Брауна. Ему нравилось приохивать и прибахивать на старческий лад, как делал его покойный дед. Так Бертольд чувствовал себя ровнее к унтеру, проще. Унтер залпом осушил бокал и жестом, как в кабаке, попросил обновить. Бертольд смотрел на свою цигарку в смятении, не зная, куда её девать. Если прикусит её и так спустится с нею меж зубов в подвал, то от отца потом не оберёшься. Райнер громко фыркнул, встал и скособоченно двинулся к бочке, стоявшей на паласе. — Господин унтер, оно ж ещё зелёное! — Зелёный здесь только ты, а мне и так сойдёт. Унтер-офицер Браун не любил церемониться, но любил идти всем наперекор. Он подкрутил кранчик, из которого потекла буро-серая жижа, и, отпив, довольно улыбнулся: — Нормально. — А вы от сырого пива не обосрётесь? Райнер вновь захохотал. Несколько капель пива пролилось на материнское письмо, расширяясь мокрыми кругами на палевой бумаге. Подмазались чернила, а где-то обезличили строчки нечитаемые кляксы. — Какой ж ты простой, как ситец! Тебе бы к нам батальон — было бы не так скучнее. — А что надо сделать, чтоб к вам в батальон попасть? — Бертольд довольно, но не без лисьей хитринки во взгляде прищурился. — Для начала давай разберёмся в базе. Стрелять умеешь? — А чего ж не умею? Умею! Из рогатки! — А сбей мне яблоко. Бертольд с горем пополам доцибарил и засунул дотлевший окурок в карман штанцов. Он достал оттуда же рогатку, выловил камешек из травяной реки, и нежная роса поцеловала его руку, благословив на удачную охоту… — Ну кто ж так стоит! — загорлопанил унтер и встал за Бертольдом. — Если в армии так соберёшься стрелять, то тебя прикладом трахнет будь здоров! — Райнер придерживал грудь Бертольда правой рукой, а левой зверски шандарахнул по лопаткам, и мальчик испуганно выпрямился. — Так, либо корпусом стоишь, либо бочком. — Затем Райнер согнулся в три погибели и со всей невозмутимостью в движении развёл ноги Бертольда двумя руками. — На ширине плеч! Так, порядок, салага. Куда стрелять будешь? — В яблочко, как вы и сказали, — пропищал Бертольд, ошарашенный подобной тренировкой. — Да какое яблочко, малой? Давай амбиции повыше — в птичку. — Райнер тряхнул рукой в сторону сороки, стрекочущей слащавую песенку. — Не сутулься! И не наклоняйся. А то своим клювом будешь землю пахать. — У вас нос не меньше, знаете ли. — Так, тяжи растяни, вот так. — Райнер встал с боку и насильно выпрямил и так одеревенелые руки Бертольда, поставив их под бог весть каким углом. — Тягущая рука твоя — это продолжение тяж. Не халтурь! Тут халтурить нельзя, а то глаз выбьешь. Строго ровно. Да, так. Рука Бертольда задрожала в напряжении, и сам он чувствовал, как на ледяном ветру подсыхала слюна, сбившаяся комком в уголке рта. — Рука, которая держит рукоятку, должна быть прямой, это уменьшит дрожание руки, — увидел ошибку Райнер. Он поднял с земли какой-то маленький булыжничек и помог Бертольду натянуть камешком кожетку. — Смотри, чтобы камень делил кожетку пополам. Если перекрутится, то ничего не выйдет. Об этом что-то ранее слышал Бертольд. Какие-то школяры щебетали, что для того чтобы сила броска была всегда одинакова, лучше растягивать тяжи до упора. Райнер шепнул, куда стрелять, и Бертольда покорёжило от алкогольного смрада, доносившегося изо рта. — Прицеливаться лучше, сначала взяв несколько выше цели и затем опуская рогатку. Стреляй. Бертольд выстрелил. К его ногам кубарём скатилось краснобокое яблоко. Птица пугливо закричала. — Промазал, салага. — И Райнер отступил на несколько шагов от Бертольда. — А я в птичку и не целился. Я целился в яблоко, — злорадно сказал Бертольд, взявший яблоко. Он потёр бочок о полу выбившейся из штанов рубашки и протянул плод гостю. — Будете? Райнер озадаченно взял предложенное лакомство и оценивающе посмотрел сначала на яблоко, затем на ветку: ни с одной стороны не было следа от булыжника. — А ты с характером. Ну, считай, экзамен успешно сдан. Они вернулись в беседку. Яблоко заточили в подсумок, и Райнер подпёр рукой голову, всё смотря на Бертольда. После короткого обучения он продолжил посвящать юнца: — Это тебе надо в подготовительные классы поступить, потом — в унтер-офицерскую школу. Экзамен для тебя не будет сложным, ты не профан. Когда проучишься, тебя распределят в батальон. — А вы кто? — Я сапёр и инженер. Черчу эти чертежи проклятые. Ненавижу их! — в сердцах бросил Райнер. Пиво совсем вдарило в голову унтера, и он слезливо, ни с того ни с сего, пролепетал: — А я ублюдок, понимаешь? Отец в ратуше работал и связался с моей матерью, потом беременную бросил, и она теперь во всём винит меня! — Ну, господин унтер-офицер, вы такой здоровый лоб, а так забурунно плакаете! Вы же не бесполезный, а очень даже полезный! — Да я-то чё, — Райнер утирался суконным рукавом, — ты в тир иди… — Пойду. — Затем Бертольд, сам от себя такого не ожидая, взбудораженно воскликнул: — И в унтеры пойду! Унтер, качнувшись, вновь покинул своё сидение, прокосолапил к бочке ещё зелёного пива и с судорожным кряхтением её поднял. — Оно ж зелёное! Райнер Браун был настолько силён, что мог одновременно держать бочку одной рукой, а другой — шурудить по подсумкам. С точностью истинного сапёра он кинул в руки Бертольда мешочек с деньгами. — Зелёный тут ты, а пиво твоё дозреет у меня в квартирке. А вообще, раз не врёшь, салага, то буду рад тебя видеть через… сколько там лет? Бертольд быстро посчитал пропахшими табаком пальцами года и выпалил на одном дыхании: — Девять! — Значит, через девять лет свидимся. Обещай, что будешь учиться хорошо. — А вы обещайте, что будете сержантом. И не спивайтесь раньше времени, а то ненароком помрёте, а мне будет не с кем в тире стреляться! — Обещаю. Постреляем ещё, малец. — И Райнер по-отечески потрепал его по голове. — Скоро меня догонишь. Тогда до встречи, Бертольд Гувер! Ох!.. Как же вовремя удалось унтеру поднять бочку над головой сбрендившего мальчонки!.. Райнер куцо ахнул, когда Бертольд обнял необъятного унтера и сдавил его изо всех сил. Бертольд хоть и был мал, но силёнок хватало, чтобы заменить целую бригаду взрослых латрыг. Унтер был тёплым и жёстким в руках и стане. Мальчик потёрся щекой об его китель, который вот-вот вымокнет в наивных детских слезах. И выйдет унтер-офицер Браун со двора семьи Гуверов с мокрым пятном на уровне груди, на горячем сердце… Бертольд кричал и махал унтеру, который умчал обратно к себе в гарнизон. — До скорой встречи, господин унтер-офицер!***
Встреча была насмешливо близка как никогда. После дополнительного занятия немецким Бертольд на всех парах нёсся отобедать. Он был голоден настолько, что мог съесть несколько тарелок рагу за один присест и даже не охнуть. Сегодня учитель похвалил его сочинение, и Бертольд не мог этому не радоваться. Наконец его речь перестала походить на азбуку Морзе, а значит, что он вскоре сможет без стеснения общаться с другими отроками в тире. Бертольд все уши прожужжал отцу, как сильно он хотел научиться стрелять не хуже Жана. Не мог же он признаться, кто его надоумил до такой недетской забавы! — Через месяц! — Да какое там через месяц, отец! Давай, раз выписали. — Нет у нас столько… — Тогда твоё оборудование всё вывезем. Эй, мужики, конфискацию выписываем! Возле калитки стояли две машины: одна — полицейская, другая — армейская. Бертольд рванул рысью к забору, откуда доносились крики, голоса, причитания и стенания. Он встал на четвереньки, чтобы посмотреть через дырку, что творилось. По двору шастали солдаты и полицейские, окружившие господина Гувера со всех сторон. Маленький Удо забился лицом в колени матери и истошно плакал. — Бертольд. Он воспрянул с расширенными от ужаса глазами, услышав знакомый голос, а обернувшись назад увидел, как из окна машины высунулся унтер-офицер Браун. Бертольд встал и подбежал к машине и, хватаясь за опущенное оконное стекло, глухо замолил: — Господин унтер-офицер, что там они делают?.. — Штрафуют за неуплату налогов. — Но папенька сказал, что потом оплатит… Раздался душераздирающий крик господина Гувера. — Господин унтер-офицер, миленький, пожалуйста, сделайте хоть что-нибудь! — Я не могу. — Почему?! — Не кричи — а то и тебе достанется. — Почему вы ничего не можете сделать?! — Это приказ, Бертольд. Я не смею его ослушаться. Просто стой ровно и не вмешивайся, я прошу тебя. Бертольд потянулся загребущими ручками к шее Райнера, но тот отклонился в сторону. Мальчик продолжал болтать в воздухе руками в тщетной, ничтожной попытке поймать унтера за шею и задушить его в исступлении. Затем унтер принялся быстро выкручивать до упора оконное стекло, и Бертольд тут же отскочил. — Райнер, вылезай! — Осознав, что попытка дотянуться до Райнера через окно не увенчается успехом, Бертольд принялся дёргать за ручки, тащить дверцу на себя, остервенело упираясь в неё ногой. Райнер опустил голову. — Бертольд, прости, малой, это приказ. Подумай ещё раз, если захочешь стать таким, как я или твой друг. — Ты же унтер! Тебя обязаны слушать! Вылезай! Райнер, помоги! Райнер! Ты, ублюдочная скотина! — Я — карательная машина государства. Прости, Бертольд, мы с тобой потом рассчитаемся. Бертольд отпрянул назад к забору и с разбегу налетел локтем на машинное стекло. Полицейский высунулся со словами из двора с возгласом: «Что здесь такое?!» — и контуженно дёрнулся, когда увидел скорчившегося на земле Бертольда, вопившего во всё горло с впившимися в локоть осколками стекла. Когда отец, которому приказали отнести во двор ревущего Бертольда, взял его на руки, перед глазами мальчика замельтешила солдатская машина. Он увидел, как Райнер безнадёжно прикрыл раскрасневшееся лицо руками и сдавленно застонал в ладони. Больше Бертольд ничего не помнил. Оставшийся с арестом на производство пивоварни глава семейства Гуверов пытался найти работу, но всё было тщетно. После того как он распродал половину огорода, ему пришлось ходить по соседям занимать еды и денег. Те лишь посоветовали сделать из мальчиков малолетних уличных шарлатанов, но ему совести не хватило заставить своих сыновей идти побираться. Через месяц госпожа Гувер, не получившая должного лечения, приказала долго жить. После похорон Бертольда отдали в тир.***
— Ох, как она хороша! Ты просто её не пробовал. Я б повесился за час с ней… — Ба-а-а, ну ты и трезвонишь своими вздутыми яйцами! Ты себя видел в зеркале, сморчок? Ты, похоже, тогда, когда у неё бывал, по её телесам полз, як червяк, и приговаривал: «Господи, неужели это всё моё!» Раздался гогот, граничащий с истерикой. Именно так смеялись скопившиеся вокруг Бертольда недоросли-второкурсники, раскурившие свежекупленный прусский табачок. Юнкер, стоявший на шухере в дверном проёме, старался сдержать в себе порыв разразиться грозовым хохотом. — Ты, брат, просто сегодняшних блядей не видал. — Да, надо исправить! Я вообще предлагаю поехать в центр Меца и нормально так покутить, — поддакнул захмелевший блондин, дёрнув кружкой. Бертольд сдавленно ухмыльнулся уголком рта и, заложив нога на ногу, театрально поднёс цигарку к губам. Он выпустил огромное кольцо дыма, нисколь не скривившись. Бертольд дымил как паровоз и частенько скупал табачок с рук. Бертольду восемнадцать. Он учился в унтер-офицерской школе, находившейся на неродимой родине — в Меце. Теперь Лотарингия для него открылась совсем иначе: здесь он уже чувствовал себя взрослым парнем, поднаторел в браваде, был круглым молодцом с неиссякаемой харизмой, скупал банки и склянки со всех центральных косметических лавок, прилизывал толстый чернявый волос и отращивал бородку. На курсе его все любили за простоту и самобытность характера. По приезде в казармы он быстро втесался в компанию сокурсников, деливших с ним комнату и кадетский быт, да всё равно были кое-какие вещи, от которых он невольно ёжился, но виду не подавал. Например, проститутки. Бертольд подкупил салаг тем, что всегда говорил то, что у него было на уме, — и всё это делалось естественно, без стеснения. Хоть Бертольд и учился исправно, но прибабасничал он с размахом. Даже притязательный Шадис к нему относился более-менее лояльно, закрывая глаза на его безрассудные поступки вроде угона лошади в два часа ночи и вальяжного курения кальяна на крыше корпуса, вытребованного у старшего брата однокурсника, который нёс службу в Северной Африке. А ещё Бертольда никто не мог перепить. Ему удавалось вкатывать бочку через пожарный вход по крутой чугунной лестнице, за которой вообще никто не следил. И так они сидели в комнате, надаваивая с кранчика пиво перед отбоем. Отбой так и не настал. Решение они приняли опрометчиво: тайком угнали лошадей и умчали в центр Меца подальше от воспитательского нагоняя, от которого бьёт лихорадкой и внутри всё радостно подскакивает от ощущений. Второкурсники устроили паломничество по святым местам лотарингской питейной культуры. Казалось, что соседи Бертольда никогда не перестанут приухивать от годами филигранно выверенных знаний по пивным кранам. Правда, Бертольд проигрывал сокурснику-французу, наловчившемуся в подборе самого правильного — под настроение — вина. Оголтело слонявшиеся по площади, они вылезли на бывший рыночный квартал, ошалело кричали пьяные присказки, хохотали во всю лужёную глотку, запрокидывая мутные, но такие ухоженные головы, и шатались, шагая в такт друг другу, словно это была муштра, а не балагурное мытарство от скуки. Юнкеры добрели до квартала пошумнее, украшенного вычурными вывесками и яркими лампами. — Всё, пошли, пошли! И ты с нами, Бертольд! Обречённо вздохнув, он жжённо улыбнулся и сказал: — Не, братья, пожалейте вы девчушек! Если я войду, все помрут! Во всех смыслах! Кадеты чуть ли не проталкивали Бертольда сквозь толпу путан и гостей, разгуливавших по залу в привлекательных броских нарядах. Свистели от удовольствия, разглядывая женские тела в непристойных платьях, все, кроме Бертольда, у которого на губах застыла сконфуженная, неудобная улыбка. Они по-лихачески отбросили его к двери. Через двадцать минут Бертольд вышел с довольной миной и нарочито поддёрнул штаны к пупку, застёгивая мотню. Управившееся за десять минут мужичьё поджидало Бертольда, пока тот не натешится всласть. — Ну что, брат, заценил бабёночку? — Мужики, — его голос зазвенел, как пятимарковая монета, — просто высшей пробы! Аж искры сыпались! Не успел Бертольд продолжить петь дифирамбы профусетке, как тут же его вытолкнул из проёма однокурсник, скрывшийся за дверью, как дикий зверь от охотника. Бертольд приглаживал волосы и не переставал улыбаться. Как только кадеты отвернулись, с его уст махрами слезла раскосая улыбка — как и не бывало… Он никогда им не расскажет, что он просто положил проститутке на столик пять марок и сказал ей сидеть тихо, смотря ей в глаза, как умалишённый. Теперь он точно для себя понял, что никогда в жизни не завожделеет женщину.***
Перед трюмо красовалась авантажная стать только что выпустившегося унтер-офицера, чьё отражение в зеркале гарцевало, как молодцеватый конь. Флакончик туалетной воды встал кавалером у правого угла в одну шеренгу с расчёсками, с резной пепельницей, с узорчатой табакеркой… Большая жилистая рука ловко орудовала зубчиками, зачёсывая назад строптивые чернявые завитки. Для пущего антуража заправского офицера ладонь напомадила голову, прилизала отросшую чёлку и припудрила волос порошком из цирюльни. Теперь Бертольд был готов к выходу. — Бертольд! — раздался из-за спины детский голосок. — Бертольд, я тоже туда хочу! Но Бертольд, знавший наперёд особую манеру брата нападать на беззащитных мужчин семейства, успел развернуться и выловить охотника. Он поднял Удо на вытянутых руках и вскружил его на месте. — Армия детям не игрушка! Ба, родненький ты мой, ну кто ж так делает, бесёнок! — Бертольд натужно кривился, делая вид, что удары болтавшихся мальчуковых ножек причиняли ему вред. Через улыбку было заметно, насколько Бертольд был хитёр в своём притворстве. Он поставил Удо на пол и, сев на корточки, положил руки ему на тоненькие плечики. — А твоя работка тут великая — надо в хозяйстве помогать, за отцом следить. — А ты будешь к нам приезжать? — Буду, куда я денусь. Но очень реденько. Эх, неслухмённый ты мой! — И чмокнул мальца в макушку. Бертольду было мерзко и гордо за себя. Он боялся до горячки стать примером для брата. Ружьё в руки должен был взять кто-то один.***
Бертольд вышел на страсбургском гражданском перроне — толпа была пожиже, нежели в Меце и Хагенау. В руках он нёс набитый до краёв вздутый саквояж, из которого вылезал новый берлинский несессер: на него он спустил чуть ли не последние накопления. А сам выпускник щеголял в недавно нашитой форме. Его распределили в первый инженерный эльзасский батальон. В руках гуляли новые тубусы, специально прикупленные для такого знаменательного события. Он пока ещё не унтер, а ефрейтор на первый месяц, но как говорил его повидавший виды друг Жан, надо хорошенько зарекомендоваться. Добраться до гарнизона было недалеко. Бертольд прошёлся от вокзала до казармы пешком, ловя на себе взгляды хорошеньких девчушек. От него пахло персиковыми духами и парикмахерской пудрой, которая до сих пор прибито держала волосок к волоску вздыбленную чёлку. Дойдя до забора гарнизона «Фьеве», Бертольд встал, как бедняк на паперти, и весь его праздничный настрой куда-то бесследно запропастился, словно до того момента сея удушающая склокотня была эфемерной. — Ты до сих пор здесь, да? — Его губы точно складывались в неслышную молитву. — Да, ты здесь. Бертольд ступил на территорию казарм в аккурат после поднятия шлагбаума.***
— Сегодня ничего весёлого не будет, но в бильярд можно для веселья погонять. — Ба-а-а, а давай в бильярдную! — Я думал, постесняешься. Ты только приехал. Хотя б притворись, что всех боишься. — Притворяться, притворяться! Тьфу ты, Жан, забалиндрасил мне тута! Ты думаешь, для чего я пять лет учился? Чтобы в бильярд играть да в усы офицерские дуть! — Да ты их сначала отрасти. Бертольд заломил руки за затылок и блаженно улыбнулся, как дитя, хоть и кошки на душе скребли. — Марко видел вчера твою, пока по рынку бегал. Ей когда рожать? — Через месяцев семь-восемь, как-то так. — Папа-а-а-аша! — Бертольд в порыве нежных чувств похлопал по погонному плечу своего повзрослевшего товарища. — Наплодил потомство! Чур я крестить буду! — Да тут Кольт уже на очереди. С Парижа вдвоём прикатят к родам. Фрида обещала за младенцем поухаживать. Марко Бодт была девушкой приятной. Правда, в детстве была уж слишком мнительной, но Цюрих и тамошние суфражистки, приехавшие из Российской Империи трясти Европу своим восточно-славянским радикализмом, сделали из неё женщину вдумчивую и интересную. После вчерашнего разговора на рынке Бертольд прочувствовал, как сам просветлился, провожая Марко до дома Кирштайнов. Как сильно людей меняет время, и летит оно лихой колесницей, промелькает мимо нашего сознания-зеваки, и всё возвращается на круги своя. Иных уж нет, а те далече… — Я офицер! Мне можно! — И горделиво ударил себя в грудь, едва удерживаясь, чтобы не засмеяться на весь коридор. — Так, ты, это, мне скажи, а когда у нас общее собрание? — Сегодня у нас собрания нет. Но в самом здании собрания сидит один наш балагур. — О, мне туда! — В голосе Бертольда дребезжали фальшивые нотки бравады. — А тебе чего туда? Успеешь ты ещё с ним свидеться. — А как его зовут? — Райнер Браун. Честно, мужик скверный. Почти ничего не делает, а за эти года вообще спился. Боюсь, что тебя будут испытывать варварским способом. Придётся все эти схемы доправлять за него, а то это уже невозможно. С точки зрения классической механики на его чертежи без слёз не взглянешь. — Значит, заранее надо выплакаться, чтобы слёзы над ними не лить, хе-хе! Ладно, я тогда в кабинет собрания. — Да чего тебе неймётся… Успеешь ещё на этого алкаша насмотреться, ещё осточертеет. — Жан, мой дорогой, когда такой ценный экспонат в кунсткамере сидит, надо воспользоваться соблазнительно редким шансом посмотреть на заспиртованного уродца в одиночку. — Да укоротят тебе язык за такие дела. Ладно, иди, придёшь на квартиру — засядем выпьем. Бертольд и Жан вместе переступили через порог казармы, затем друг другу откозыряли для приличия и разбрелись по разным пунктам назначения. Всунув руки в китель, Бертольд громко, почти обречённо выдохнул. Он поплёлся к собранию медленно, унимая своё бешено колотившееся сердце. Не думалось ему, что настанет так тяжко! Собрание никто не запер на ключ. В кабинете было невыносимо жарко даже для холодного октября. В камине потрескивали догорающие дрова, как огонь эстрады алел над партером. За столом, прямо на командирском сидении, кручинился Райнер Браун. На столе по правую руку лежала сабля, а под подбородком в объятиях сержанта (уже сержанта!) пряталась огромная бутылка. Он заметил Бертольда только тогда, когда за тем закрылась дверь. — Ох, боже, — окосело взглянул на него Райнер, прижимая к груди бутылку коньяка. Он пригубливал его сразу из горла. — У меня уже белочка или ты настолько вымахал? Бертольд неприветливо скуксился. Но его радовало, что, несмотря на годовые запои, Райнер не страдал от внезапных алкогольных палимпсестов. — Всё пьёшь, да? — Всё пью… — Райнер безжизненно уронил голову на ладони и зашатался. Со временем его плечи разверзлись ещё больше, а погон и вовсе казался насмешливо мизерным и даже несколько непрезентабельным для его раздавшегося тела. — Садись, сынок, в ногах правды нет. — Ба-а-а, да какой я ж тебе сынок? Пришёл моего отца обворовывать, теперь у тебя совести хватает себя батькой звать? Но от приглашения Бертольд не отказался. Он отодвинул убранный каким-то порядочным офицером стул, присел сбоку от Райнера через одно сидение. — То было не воровство! — Райнер потряс пальцем. — Дело это… И вообще, кто старое помянет, тому глаз вон, знаешь же такую поговорку? Прости меня, парниша, но мы — карательная машина государства… Добро пожаловать. А я тебя ждал. Ждал и боялся. Боялся, что тебя сюда распределят, а ты всё помнишь. Конечно, было бы страшнее, если б не помнил, а увидел б здесь меня… — Если б не ты, я б не сидел тут супротив тебя. — Бертольду была ненавистна эта злосчастная бутылка. Он потянулся к груди сержанта и выдрал чуть ли не с корнем этот мерзопакостный сорняк, приросший к буйной, но такой несчастной душе. Райнер потерял всякую опору под подбородком и чуть было не свёз лицо о стол. — Да что ж так резко!.. — пролепетал в угаре Райнер, будто бы его нежданно потревожили. — А франк этот, разве не он был тем приятелем? — Был. Но как правильно стрелять из рогатки научил не он. Райнер самодовольно, но в то же время кисловато усмехнулся: — Хах, а ты помнишь… Ну что, унтер-офицер Гувер, пошли в тир постреляем после собрания? Расскажешь, что да как. — Расскажу. Но тебя не прощу. — Мы скоро окончательно рассчитаемся и будем точно квиты. Может, не завтра, может, не через месяцок… — Райнер запрокинул голову и улькнул всё пиво внутрь себя. Бертольд наблюдал, как алкоголь ходил ходуном по его горлу-трубе. — А у меня сегодня кузина родилась. Уже двенадцать лет как. Габриэлла. Но зовём её нежно Габи. Это я так придумал. Будет твоему Удо офицерской невестой! — Не зови их так. Дай малому спокойно пожить, а то тоже станет вскоре карательной машиной для убийств. — Но у нас с тобой горячие сердца, приятель. — Холодное пиво, горячее сердце. — Да выпьем же за это. А пока мы будем пить, пусть бог думает, что б такого мне подложить, чтоб мне воздалось сторицей. За встречу, чёрт тебя побери, Бертольд Гувер! Бертольд нерешительно взялся за чью-то неубранную кружку, в которой вместо пива ещё теплился глинтвейн, и всё море, что было ему по колено, напрочь иссохло. Он поднял кружку и, поднося её к райнеровской, немилосердно сжался, втянув голову в плечи: — И вас с новой головной болью, сержант.