Solve et Coagula

— Святой отец, Вы спите? О, как же невыносимо было пытаться сдержать лезущее наружу совершенно непрезентабельное хихиканье, когда он произносил эти слова. Почему-то именно от него они звучали смешнее всего. — Нет, я молюсь. За Вас. Чуть сжать зубы, чтобы не раскрыть собственного веселья. Получается почти похоже на раздражение, надо же. Может, стоило в актеры податься? Или в частные сыщики, к примеру, набившись в напарники к какому-нибудь безумцу. Вместо смешка издает тихое, едва различимое хмыканье. Молился он, ага. Аж колени себе все стер, стоя на них перед церковными символами. Того и гляди, нимб над головой зажжется. Веки приподнимаются и Белардо вдруг устремляет прямой взгляд в сторону книги, на обложке которой красуется серьезное, почти суровое лицо Войелло. Сестра Мэри воспринимает это как сигнал к действию и тут же убирает сие чтиво с глаз его долой, протягивая своему подопечному, который старше ее раз в двести, все необходимое. Под необходимым подразумевается пачка сигарет, зажигалка и карманная пепельница. Анджело тут же возмущается, но оказывается элегантно поставлен на место. В его глазах лишь сейчас появляются зачатки осознания того, насколько невыгодного кандидата выбрали кардиналы. Вдох. Едкий табачный дым проникает в легкие, клубится там и сворачивается, в мыслях чем-то напоминая не то крысиного короля, не то брачные игрища рептилий. Надо сказать, умение держать серьезное выражение лица, покуда все вокруг возносят молитвы к Нему, служило Ленни почти безотказно на протяжении долгих лет, но еще никогда он не был так близок к тому, чтобы расхохотаться прямо в лицо священникам, собравшимся в кабинете новоиспеченного Папы. Выдох. Дым покидает будто очерченные алые губы, устремляясь вверх. Подумать только, он Папа Римский. Звучит прямо как идиотский анекдот, верно? Ну вот посудите сами: собрались как-то в Ватикане демон, монашка и два священника. Разве не уморительно? Войелло начинает было в очередной раз пытаться втолковать необходимость произнести речь, а также прочее совершенно неинтересное времяпрепровождение, но осекается, стоит только Белардо нажать на кнопку под столом. Лицо секретаря преображается настолько, что новоиспеченный Пий чувствует себя сытым и довольным котом, который стащил со стола сочный кусок телятины.

***

Суетливость человеческой жизни, столь бурной и яркой, зачастую не вызывала у Белардо ничего, кроме утомления. Ему не нравилась удушливая скоротечность времени, которым люди совершенно не были способны распоряжаться, тратя драгоценные секунды на тщетные попытки добиться навязанной кем-то другим цели. Возможно, именно по этому он дышал свободнее за высокими стенами Ватикана, как бы парадоксально это ни звучало. Разгуливая по многочисленным коридорам Ватикана, Белардо думает о том, как прекрасны творения людских рук, когда действия обусловленны неиссякаемой и почти слепой Верой. Высокие потолки и массивные колоны. Искусно выложенная мозаика. Одухотворенные лица, взирающие с портретов. Все это вызывает тянущее и почти гнетущее восхищение даже у такого существа, как он. И чувства эти столь сильны, что становится трудно дышать. Он останавливается в одном из наиболее уединенных мест, где опирается рукой о стену в попытке прогнать через свои легкие достаточное количество кислорода. Выходит из рук вон плохо. Отчасти по той причине, что ладонь начинает нестерпимо жечь от прямого контакта со столь священным местом. Запах горелой плоти не очень способствует восстановлению дыхания. — Проклятье! Чтоб тебя! — шипит возмущенно, да глаза поднимает, хмуро глядя туда, где располагается небосвод, словно бы его полный гнева взгляд был способен напугать Его. Шипит, но руку не убирает еще несколько секунд, пока оголенные кости не скрежещут от соприкосновения с шероховатой стеной. Самонадеянность всегда была самым большим грехом Белардо. Оглядев свою израненную ладонь, продолжает хмуриться, ведь придется прятать ее до тех пор, пока она не восстановится, ведь если кто-то это заметит, то его пребывание в этом месте осложнится. Ленни тихо и коротко смеется, думая о том, насколько возмутительны его действия. О, если бы Он до сих пор вмешивался в дела земные, Белардо уже давно был бы в самом центре Пекла. Снова. Мысль об этом заставляет ворочаться похороненную глубоко внутри злость и обиду. Черт. Слегка встряхнув головой, Ленни прячет руки в карманы сутаны, в скором времени вновь оказываясь в садах, наполненных щебетом птиц.

***

— Это было трудно — закрыть базилику для туристов? — Нет. — мягкий голос заполняет пространство вокруг и с нежностью вливается в голову Белардо, словно мед в бочонок. — Нет, все, что нужно было сделать - повесить табличку "закрыто". Ленни улыбается. Он впервые за все время своего пребывания в этом месте улыбается с искренностью и уважением, что неприкрытым потоком льется из серых глаз. Бернардо Алонсо Гутьеррес. Человек, чья вера столь чиста и непорочна, что малейшее прикосновение к нему наверняка сожгло бы Белардо целиком к чертовой матери. И Ленни вдруг ловит себя на мысли, что хотел бы проверить. Они говорят не так уж и долго, обсуждают глупости, которые ощущаются куда многозначительнее высокопарных разглагольствований с другими священниками. Голоса их эхом отражаются от высоких сводов, ласково скользя по скульптуре, что возвышается перед ними, пробуждая немного меланхоличное чувство одиночества. Они говорят словно бы целую вечность, стоя под сводами базилики и с осторожностью наслаждаясь обществом друг друга, столь многообещающим, что кажется немыслимым богохульством проигнорировать зарождающуюся взаимную симпатию, которая из глубокого уважения несомненно расцветет густым деревом, источающим аромат апельсинов. Ладонь, лишь недавно затянувшаяся, начинает саднить. Боль отрезвляет словно пощечина, вынуждая оторвать взгляд от иконоподобного лица, возвращаясь к холодному мрамору статуи. Но в душе остается сладкий, впитавший в себя весь свет солнца, цитрусовый вкус, лишь слегка обжигающий губы. Столь многообещающий намек на большее.

***

— Я-я не могу этого сделать, простите, Святой Отец. Я ведь всего лишь простой священник. Тайна исповеди это все, что у меня есть. В прозрачных глазах на долю секунды мелькает понимание. И вот, стоит лишь предложить сан кардинала, как Томмазо соловьем заливается, открыто рассказывает о том, что говорят ему кардиналы, о том, что обсуждает вся курия. До чего же люди предсказуемы, уму непостижимо. Что ж, так давайте веселиться.* — Вот сейчас я хотел бы исповедаться. — начинает Ленни, прерывая поток слов, исходящий от Томмазо. Они садятся на скамью здесь же, на крыше собора, под сенью Его дома. И тут он наконец снимает со своего лица маску ревностного католика, напрямую говорит о своем пренебрежении к Нему и своей сути. Слова его ядом пропитывают воздух вокруг, воплощают в себе все самое возмутительное и вопиющее, что есть в насквозь вросшей в людскую суть вульгарностью, вытягивают из внутренностей вонь горелой плоти и алчности, впечатываясь в своды церкви подобно клейму. Белардо говорит и ощущает сгустившийся от чужого страха кислород вокруг. Взгляд прозрачных глаз устремляется к Нему, полный такой невероятной ярости, что в голове набатом гудят колокола. Ленни хочется рассмеяться, столь велико его чувство упоения собственными действиями. Белардо заставит Его обратить свой взор на происходящее, заставит взглянуть на то, во что превратит это место. Заставит обратить внимание и ужаснуться. Уж что-что, а ужасать других его чертово призвание. Томмазо, напуганный настолько, что неровен час прыгнет с крыши или словит инфаркт, ярчайшее тому подтверждение. — Дон Томмазо... — на лице мелькает сочетание "искреннего" волнения и легкой, извиняющейся улыбки. — Я пошутил.