Жёлтой хризантемы увяданье

Трупный запах впитался в кожу. Разлагающаяся тухлая плоть, куски мяса, пальцы, руки, тела: вся земля была усеяна людьми, тем что от них осталось, словно плотный наст снега они облепили землю, обнимая, будто припадая к ней. Они стремились вернуться к корням, спрятаться от солнечного света, бегающие лучи которого издевательски и жестоко указывали на их уродство. Му Цин успокаивал себя именно тем, что они устало лежат, что они выдохлись, что нет ковра человеческой плоти и сети из душ, которые парят где-то наверху, хотя он волосками кожи ощущал их рядом. «Они мертвы». Он пытался всячески отгородиться от этого осознания, но мысль не билась и не кричала, она дождём выливалась изнутри, разрезая промасленную бумагу, под которой пытался спрятаться Му Цин. Самое страшное было, что ему было все равно. Он больше не ощущал страха смерти: она стала переходом из осени в зиму, проливными дождями осенью и летним жаром, сбором урожая в августе. Три года и ничего кроме убийств. Из его отряда лишь пару человек выжили, а остальные погреблены в земле, пропали, истерзанные, уничтоженные людьми, войной и жизнью. Он и сам убивал, его кости красны и сломаны, и Му Цин склоняет голову и рассматривает руки. Взгляд бегает от грубых и мозолистых кончиков пальцев, спускается вниз, скользя по кривой, по костяшкам пересчитывая, огибает раскрытые ладони и к тонким запястьем. «Белоснежная, — от невесомого прикосновения к щеке становится тепло, — нам бы почаще на улицу выходить, нельзя всё время сидеть дома, Му Цин». Он видит только тёмно-коричневые разводы, застывшие плотной коркой. Они чернеют и впитываются в кожу: Му Цин не вытирает руки об одежду, траву, но они всё темнее и темнее. Веки тяжелеют, невидимый наслоившейся слой крови покрывает всё его существо, он каждый день проходит под бурым дождём и ни что не смоет это. Для того чтобы жить пришлось испачкать руки, отнимать души и жизни, уничтожать в себе все остатки чувств. Он бы и умер, но всё ещё помнит родные губы, мягко касающиеся лба, и ласковое «Солнце» из родных уст. Он помнит холодные руки и переплетающиеся с его собственными длинные пальцы. Он помнит редкие улыбки, которые были только для Му Цина. Он помнит торчащие рёбра и пустой взгляд, все невысказанные слова, плескавшиеся в лучистых, янтарных глазах. Он помнит как услышал в безветренной ночной тишине хриплые вдохи и выдохи, Хэ Сюань дышал слабо и тихо. Му Цин и не услышал бы, стоило осеннему ветру выть и играться с листвой, но всё кругом молчало. Он сжимается от удушающих мыслей о том, как теперь может прикасаться к Сюаню, когда настолько почернел. С ног до головы не осталось, не осталось и кусочка белоснежности, только грязь, кровь и смерть. Кладбище внутри и снаружи, всё исчерчено и исцарапано, везде раны и шрамы. Сердце бьётся лишь благодаря островку чувств внутри и трепетно смущающему слову, которое Му Цин бережно хранит, чтобы сказать только ему. Никаких писем, никакой возможности связаться, только вера и надежда, и ничего не осталось кроме этих глупых слов, которые Му Цин всегда считал пустым бредом. Только он главный человек для себя, только на себя можно положиться и только это безопасно — он говорил и говорил себе эти слова. А потом гладил руки Хэ Сюаня, целовал уголки губ и глаз, поглаживая большим пальцем щеку, не понимая откуда в нём столько чувств и шептал каждую мысль, словно боялся, что слова могут быть непозволительно и опасно громкими. Он называл его «Солнцем» так ласково и нежно, и иногда Му Цин боялся что напридумал себе и это, но руки обвившие его притягивали к себе. Он не переставая шептал «Любимый», «душа моя», «мой хороший», но это казалось бедным и малым: никаких слов не хватало, ни один иероглиф не мог выразить все его ощущения. Теперь он изуродован, и ему не хочется показываться на глаза, но Му Цин до внутренней дрожи и сжимающегося горла хочет вновь коснуться его, неделями оставаться в хижине и отогреваться за все три года. Прятаться в объятиях от ужаса войны и самого себя. Ему не терпится оказаться в деревне. Крыша наверняка истрепалась, внутри поселились пауки и мыши, углы затянуты паутиной и мухами, угодившими в хитрые ловушки. Хэ Сюаню пришлось долго убираться, вымывать пол и вычищать от мышиного помёта, проветривать всё от сырости и затхлости, накопившихся за три года. Единственная победа, которую ощущает Му Цин, так это то, что осталось пару ли до дома, до любимого. Ему в каком-то смысле повезло: он не только оказался близко к дому, но и был в южной части, где практически не проходили военные действия, и все силы были сосредоточенны на помощи пострадавшим. Му Цин же оказывался в самых ожесточенных и продолжительных битвах, каждый раз думая, что это последний, но прорубил себе дорогу до конца. Деревня и раньше была тошнотворно тусклым пятном, но сейчас совсем посерела и поблекла, последние краски утекли в землю. То была осень, больше похожая на мёртвое лето, а не багряное–золотое буйство красок. Му Цин всегда любил осень за её меланхоличное спокойствие, лёгкий холод и моросящее постукивание дождя. Он словно оказывался внутри себя, замерзая холодными осенними ночами и не зажигая масляную лампу, экономя. Он полюбил осень из-за того, что рядом с Сюанем в промозглый холод и с протекающей крышей было теплее, чем под солнцем весной. Возлюбленный сам был подобен осени, умиротворённо спокойный и нежный, как первый осенний дождь. Хрипловатый голос, словно шелест опавших листьев напевающий совершенно незнакомый Му Цину мотив, но ему все казалось, что он знал каждую песню. Он делал вид, что засыпал под бархатистый и согревающий голос, всегда выжидая, когда же Сюань ляжет рядом с ним, утыкаясь в его макушку. Просыпался и сжимал его руку, поднося к сердцу, стараясь не думать о том, что пережил молчаливый юноша. Му Цин стоит перед хижиной и слишком громко сглатывает, кусая щёку изнутри. Вокруг пугающе тихо, вокруг всё застыло и остановилось, он не ощущает ни промозглого ветра, ни боли в голове, которая не могла отвыкнуть от криков, стрельбы, лязга металла. Теперь же стоячие и мёртвое беззвучие осело и заволокло его изнутри. Отишие выстреливает в лоб ударом дрожащего и тревожного ожидания. Окна темны. Он стоит перед бесконечно огромной дверью, высота которой придавливает одним видом. Му Цин не понимает почему она такая гигантская, разве раньше ему не нужно было чуть наклонять голову чтобы не удариться? Почему всё вокруг такое огромное, и словно сдавливает его, и он как те самые мухи в паутине застревает сильнее и сильнее из–за каждого лишнего вздоха. Руки пришиты к телу и привычно «по швам», пальцы не гнуться, словно в них гвозди. Он больше не кусает щёки, не чувствует ни крови на языке, ни боли, зубы прижаты к друг другу стройным рядом и прочной стеной, язык прилип к нёбу. Горло начинает медленно драть, слова застревают на полпути, как и воздух. Он здесь бездвижно застрял на одном месте. «Почему так тихо? Хэ Сюань не громкий, так и должно быть. Почему дверь на замке? Он же не мог запереться. Он ушёл? Да, наверное, ушёл в лес, сейчас как раз сезон грибов или просто погулять. Он просто гуляет, он же гуляет, он…» — Господин, — Му Цин вздрагивает из-за чужого прикосновения, — как славно, что вы вернулись с войны. Поздравляю с победой. Му Цин безмолвно поворачивается, узнавая голос соседской старушки, но не может рассмотреть её. Перед ним безликое существо, она кажется далёкий и чужой, она такая же блёклая, как и всё вокруг. Его голова опускается в приветственном кивке, но он смотрит сквозь и ищет взглядом выходящую из леса фигуру в чёрных одеяниях. — Я припрятала ключ у себя, на случай всякий: знаете, воришки всякие. Мы то с вами народ честной, — морщинистые руки вкладывают ключ Му Цину, он протягивает одеревеневшие руки, но пальцы не сжимаются. Фигуры так и нет. Чернеет серая пустота деревьев в далеке. Голос черствеет, он заржавел как ненужный меч и холодит как наточенное лезвие, произносит каждое слово так тихо, что старушка еле разбирает звук его шёпота: — Хэ Сюань. Он возвращался? Она громко охает и прикрывает рот, и Му Цина раздражает такая наигранность, но сейчас он не чувствует ничего. Корявые и костлявые руки снова касаются его, и он бы скривился и дёрнулся, но лишь выдавил из себя непонятный звук, громкий выдох со скрипом голоса. — Мне жаль, Господин, думала вы знаете. Ну да, вы же не братья, поэтому вам и не сообщили. Молодой Господин Хэ сгорел в пожаре, за два дня до конца войны. Сын Госпожи Ши тоже угорел с ним, она-то и рассказала. Му Цин не слышал, что она сказала после и как попрощалась. Он немигающим взглядом смотрел на дверь. Ключ выпадал несколько раз из его рук, не веся ничего, струился словно вода сквозь пальцы. Он склонился и на ощупь перебирал руками землю, ища холодный металл, но перед взглядом всё плыло, пусть и не одной слезы не скатилось. Ключ то ли упрямо не подходил, то ли Му Цин растерянно промахивался мимо скважины: он не разбирал происходящего, действовал по старой памяти. В дом он ввалился, запирая дверь изнутри. Он неконтролируемо развалился на пыльном полу, покрытым не одним слоем грязи и плесени. Словно пьяный, лёгкая и пустая голова, абсолютная тяжёлое сердце и ни одной мысли. Му Цин рассматривал засов, словно решал головоломку, ища её решение, но так и не найдя даже подступа. «А если он вернётся и всё будет закрыто. Он уйдёт? " Он отворил засов. Больше не терзая дверь взглядом, прислушиваясь к каждому шороху за окном, он на цыпочках прошёл к сундуку, где была сложена их общая одежда. На самом вверху аккуратной стопки лежало голубое ханьфу, надетое в последнюю их встречу. Му Цин скинул всю походную перепачканную землёй, кровью одежду на пол. По-летнему тонкая ткань шёлка обнимала плечи и струилась свободно вниз, кутая его нежным теплом. Он опустил руки и из рукава выпали четыре когда-то жёлтые хризантемы. Они давно завяли и источали запах затхлости и старости. Лепестки от удара осыпались и разлетелись, словно скользя по льду. Му Цин присел и подобрал все цветы, кладя их на половину кровати. Он собрал каждый лепесток в горсть, и, стараясь не повредить, практически не сжимал пальцы, да и даже если бы хотел — не мог. Он вытряхнул все деньги из мешочка на пол, и они со звоном ударились и раскатились в разные стороны. Переложив каждый лепесток по отдельности, он спрятал мешок под кровать. Тонкий аромат цветов словно впитался в нити и неумолимо вился и скользил вокруг носа Му Цина. С каждым новым вдохом аромат хризантем затмевал запах сырости, старая краска происходящего потрескалась и распадалась, перекрытая картина воспоминаний цвела и проносилась перед взглядом как семена одуванчика на ветру. Тёплое июньское солнце. Прохладное грушевое вино. Вечер. Небо плавится под лучами заходящего светила. Хэ Сюань держит его руки в своих и мягко целует, заставляя румянец разливаться красками акварели по лицу. Его губы мягкие и тёплые, и произносят они только самые приятные слуху слова, тихо шепча их в тени: — Солнцу только цветы подобные ему, — он указывает взглядом на хризантемы, лежащие на его коленях. Му Цин берёт одну и вставляет в чёрный жемчуг волос, подобно заколке. — Моей душе только самое лучшее. Глаза увлажнились и картина расплылась, и он снова оказался в этой серой хижине. Никакого июньского тепла, ласкового солнца, весёлого лета, оранжевого заката, сладкого вина, мягких поцелуев, изящных рук, искренних слов и Хэ Сюаня. Такого сердечно родного и самого близкого. Му Цин свернулся калачиком на кровати, понимая, что руки так и останутся в крови навсегда. Единственный, кто мог бы принять его таким мерзотным и сгнившим, больше не вернётся. Ничего почти не осталось, кроме засохших цветов и одежды, воспоминаний, от которых хочется взвыть побитой собакой. Разбушевавшийся ветер раскрыл хлипкую дверь с протяжным скрипом, влетая в хижину. Остатки тепла растворились в осенней стуже. Му Цин сгрёб цветы, прижимая их к себе и пряча их от всего. Он не мёрз, пусть огромная тоска неподъёмном грузом заполнила всё его естество, погружая под лёд в морозные воды реки. Он задыхался и тихо скулил в собственный рукав, понимая, что с войны он не вернулся. Он умер два дня назад в пожаре.