Они ненавидят осень.

Олег был не из тех, кто «придирается». Не то чтобы очень равнодушный — скорее, всего-то навсего прагматичный. В своих действиях он стремился к результату, а что за след останется от этого результата в потасканной жизнью наёмнической душе — Олегу до этого дела не было. Может, иногда только — уж больно знатно Серёжа там наследил. Но и это не беда, и с этим вполне себе можно было ужиться. Натура Разумовского хоть и не сахар, но за дай боже двадцать лет Олег научился жить без сладкого, зато с огоньком. Привык, принял, полюбил. А, главное, смирился и перестал заморачиваться с самокопанием и последствиями. Волков был не из тех, кто любит ворошить прошлое, разбираться в нем, извлекать уроки. У него и прошлое то — лучше не вспоминать. Это Серёжа его — одни сплошные импульсы. Это Серёжа может часами стоять перед зеркалом, водя пальцами по крестообразному шраму на своей груди. Это Серёжа чуть ли не до истерики в одну из ночей тупыми ножницами срезал свои длинные патлы, потому что он больше «не такой». — Ну и что это тебе дало? — Олег с сигаретой в зубах становится чуть поодаль и, только встретившись взглядом с голубыми заплаканными глазами, подходит ближе. Носком аккуратно отодвигает срезанные пряди волос куда-то под ванную — потом уберёт — и опускается рядом с Серёжей на корты (тот уже давно на коленях, всё ещё держит ножницы в руках, как Иван Грозный сына на картине Репина). Улыбается так тепло, по-отечески. — Ну чего ты, а? Красивые ж были волосы… Олегу всё равно, какой длины у него волосы. Ночью он будет хвататься за них в любом случае. Этой же ночью и придёт к выводу, что с такими ему даже удобнее — не лезут в рот, нос и глаза, когда Волков засыпает, обнимая Серёжу со спины, не липнут к плечам и шее, когда тот пытается целовать в них вжимающегося под ним в подушки Разумовского. Однако у самого Серёжи на этот счёт мнение несколько иное. — Я не хочу быть похожим на него… Для того, чтобы догадаться, на кого именно, ни ему, ни Олегу не требуется уточнение. Они вообще редко об этом говорят, а если и упоминают — то невзначай, вскользь, и Разумовского не колышет, не срывает — только совесть немножко дёргается и сердечко щемит от осунувшегося Волковского взгляда. Он потом извиняется перед ним дотошно долго, провозглашая пламенную тираду, и ещё дольше извиняется на коленях — тоже ртом, но уже молча. Серёжа романтизирует, опошляет. Олег смотрит на вещи реально, потом смотрит свысока на Серёжу, задыхается от его «извинений» и думает, что простил. Нет, он и правда простил, он всё простит этому огненному мальчику, который в его душе неопалимой купиной горит и не догорает, зато выжигает вокруг себя всё, чтоб ни для чего другого там просто места не было. Но раз в год и палка стреляет. У Олега почти рефлекторно начинают немного саданить шрамы — и где-то в середине осени, когда в Питере льют дожди, Олег принимается лить в себя коньяк. Из него, в отличие от Серёжи, выходит плохой алкаш. Серёжа пьет — ему весело, ему клёво. Он сразу весь такой смелый, почти оборзевший. Так что ему выпивка даже в каком-то смысле идёт на пользу. А Волков когда пьяный — грустный. И злой, как псина. И перед глазами ему вместо его любимого Серёженьки мерещится тот, другой — чуть более молодой, длинноволосый и ахуевший. Но, к сожалению, не менее любимый, и в этом вся их общая проблема, потому что любить человека, который пять раз выстрелил в тебя из пушки, порой становится неебически тяжело. Олег любит, но не справляется. Октябрь в этом году выдаётся до дьявола мерзким. Не Венеция, нет — далеко не она, здесь декорации совсем другие. Воздух прохладнее и грязнее. Сыро, мёрзло. Но всё равно похоже. Серёжа сидит на кровати в пёстром халате на голое тело, поглядывает на Олега сквозь дверной проём и по четвёртому кругу листает новости. Олег ему кажется гораздо привлекательнее, чем то, о чём пишет пресса. Стоит за кухонным столом — что-то, вроде бы, пытается приготовить — и Серёже хочется к нему, хочется обратить на себя внимание, потому что ему никогда не бывает достаточно уделённого времени. В этом и соль всех их взаимоотношений — каждому всегда чего-то недостаёт. Друг друга им вечно мало, не хватает, и если Олег о своем чувстве собственничества помалкивает и старается держать некоторое подобие дружеской дистанции, то с Серёжей такое не прокатывает, потому что Серёжа — капризный ребенок, он хочет и получает. — Ну что ты там возишься? — ему что-то щёлкнуло в голове и он, словно обожженный, вскочил, подорвался с места и шмыгнул прямо Олегу под руки — тот от неожиданности выронил из рук на пол какую-то миску и уставился на свое неугомонное голубоглазое чудо. — Ты бы оделся. Шастаешь тут в своих халатах, а это кухня, между прочим. — Так я без халата могу. — улыбаясь в своей непосредственной и, ко внутреннему негодованию Олега, невероятно обаятельной манере, Серёженька беспардонно сдёрнул со своих плеч эту несчастную цветастую ткань. Олег едва ли успел спохватиться, оставив в покое свои ложки и поварёшки, и вцепился пальцами в улетающее полотно где-то в районе Серёжиных бедер. Тот что-то невнятно промычал, пытаясь запустить свои тонкие пальцы под черную Волковскую рубашку и потом путаясь ими в пуговицах. Олег молча зарывается носом в мокрое огненное зарево. Рыжие волосы пахнут шампунем — приторно-сладким, как сам Серёжа сейчас в его руках. Яркий, вызывающий, возбуждающий. Он уже оставил пуговицы и теперь упирался ладонями в крепкие запястья по обе стороны от себя. Ему нравилось чувствовать пальцы Олега сквозь тонкую шёлковую ткань, но ещё больше нравились его пальцы на себе непосредственно, без всяких там «препятствий». Грубые немного, шероховатые. — Серый, да ведь ещё только утро. Куда… — Олег жмурится и нервно сглатывает, потому что в ушах у него до сих пор Серёжины стоны, а память, как назло, вырисовывает ему картины минувшей ночи — так всегда бывает по утрам, и это жутко мешает сосредоточиться. А теперь Разумовский, похоже, норовил повторить или натворить чего получше, и у Олега ноги подкашивались от этих прищуренных голубых глаз, которые только пока, только сейчас искрят через меру самоуверенностью. Потому что, стоит ему наклониться немного, нарочно обжигая своим дыханием тонкую шею, и всего-то коснуться шершавыми тонкими губами ещё влажной, распаренной после душа кожи — как Серёжу уносит, далеко и надолго. Он в руках Волкова млеет, как девчонка выдающейся невинности, и один бог знает, как ему удается сочетать с этим амплуа свою далеко не девственную похоть, которую он даже и не пытается скрывать и которая распаляет Олега ещё больше. Эта Серёжина противоречивость. У них же, вроде, он всегда главный — умник хренов и революционер недоделанный. У него всё под контролем, но в глубине души этот контроль уже осточертел ему по самое не хочу. Именно поэтому когда-то давно их отношения и вышли — если не сказать «стремительно вырвались» или «выскочили» — за рамки дружеских. Юный Серёженька заебался, ему хотелось расслабиться, отпустить, и Олег в конечном итоге позволил ему это сделать. А там — в омут с головою. Олег же сильный, надёжный, родной… любимый даже как-то особенно и по-своему. Тогда Разумовский ещё не задумывался над понятиями любви, это слово плотно цеплялось за образ сорванцового паренька с кулоном-клыком на шее и синяками на сбитых костяшках рук. В эти самые руки Серёжа и принялся отдаваться полностью, насколько мог, становился контрастно и неприкрыто нежным, податливым, почти мягким. Поначалу сие действо воспринималось ими обоими как какой-то сверхдоверительный акт дружбы — ровно же тех пор, пока каждый что-то в себе не принял и не осознал. Серёжа — что чувство моральной собственности по отношению к Олегу приобрело ещё и физические аспекты. Он в своем Волче буквально захлёбывался, в этой близости с ним — духовной и телесной, ему хотелось быть единственным. А думать, что Олег мог быть с кем-то ещё таким же нежным, уверенным и властным, было больно, противно и угнетающе. Олег же в какой-то момент словил себя на мысли, что с каждой детдомовской девчонкой (не то чтобы у него их было много, но вниманием женского пола он явно обделён не был) представляет себе рыжую копну спутанных волос, веснушчатые угловатые плечи, и что чего-то другого ему уже совсем-совсем не хочется. Серёжа был лучше каждого, на кого не глянь. Они уже не в детском доме. У Серёжи в квартире тепло, уютно. Она уже, по факту, и не совсем Серёжина — потому что у Олега все вещи здесь, и сам он здесь живёт далеко не в гостевом формате. Семейная пара, только фамилии разные. Олег выцеловывает Серёжину шею, пока тот, кусая губы и хмурясь, весь в его руках выгибается и жмётся к нему голым торсом. Пальцами проходится по крепким рукам — сам-то одно сплошное изящество — и тоже вроде бы к шее тянется, но зачем, зачем же тогда задерживает ладони на его груди, зачем широко распахивает глаза и поднимает потом на Олега внезапно виноватый взгляд? На этот раз аккуратно, пуговица за пуговицей, расстёгивает рубашку ему от самого горла. Ночью темно. Ночью шрамов не видно. А сейчас уже утро, на кухне солнечно, и только на Серёжином лице проступает тень — она вот-вот и Олегу перекинется, но пока он ещё спокоен, наблюдает за своим Серым и ждёт, что же он ещё выкинет. А Серёжа, как заворожённый, касается пальцами загорелой ещё с лета кожи — каждым пальцем следа от каждой пули, словно по клавишам пианино. Один бог знает, почему они всё ещё вместе. Олег редко с чего-нибудь рефлексирует, но теперь, похоже, был не тот случай. Вот Серёжа сейчас перед ним стоит — почти раздетый, домашний и влюбленный, а в голове тоже он, только чуть поодаль, в пиджаке и с пистолетом. Во взгляде — одно сплошное равнодушие и азарт. Он на Олега смотрел тогда как на вещь, на расходный материал. Не был бы таким невротиком — наверняка попал бы совсем, с концами. — Твоя работа. — Олег криво улыбается и сам себе кивает, соглашаясь с мыслью о том, что его собственными руками почти пристрелила любовь всей его сраной жизни. — Нравится? — Нет. Не нравится. — поникшим, тихим голосом отвечает ему Серёжа, так и не решаясь отнять от его груди свои тонкие дрожащие пальцы. — Что ж у тебя и тогда руки затряслись, а, Серый? Они обсуждали это так часто и вместе с этим никогда откровенно и до конца. Каждый их разговор об этом заминался, забывался и откладывался, потому что сделанного не вернёшь, так какой смысл коробить душевные раны им обоим? Но сегодня был тот самый другой раз, исключение. Осень, октябрь. И они друг напротив друга. Олег всегда был сильным, всегда вывозил все проблемы за двоих почти добрых три десятка их общей, напополам совместной жизни. Но у терпения есть лимит, и Волковский был, похоже, исчерпан досуха. Чуть ли не впервые у Олега сдают нервы. Ему почему-то становится тошно, страшно, и он одним грубым рывком отпихивает от себя Серёжу. Сбежать бы отсюда, из этой золотой клетки, куда-нибудь далеко, где нет и не вспомнится даже это огненное зарево волос и глубокие, как два озера, любяще-виноватые глаза. — Куда собрался? Ты мне вообще-то здесь нужен, Олеж. От этого «нужен» и «Олеж» у Волкова по коже мурашки и землю вышибает из-под ног. Хочется, ужасно хочется остаться, уже вроде и полегчало от внезапного наплыва чувств, но… На шахматной доске в электрическом китайском ошейнике Олег ему тоже «был нужен». Интересно, а руки у него тряслись просто потому, что он еблан неуравновешенный или Разумовскому правда было страшно лишиться одного-единственного близкого ему в этой жизни человека? Возможно, что и первое, и второе сразу. Да и вообще это был вовсе и не Серёжа, а его проклятая демоническая хтонь. Оправдания? Да, всего лишь они. Олег же не должен быть «болезненным». Из них двоих дурная рыжая голова, за ней бы присматривать, в голове Олега должно быть всегда светло и ясно, а главное — трезво и не омрачено побочными эффектами выебонов его зазвездившегося парня. Хотя с другой стороны — почему он вообще кому-то что-то должен? (Вообще-то, по месту работы, но это уже совершенно другая история и другие аспекты неусидчивости Разумовского). Волчья преданность под стать фамилии играет в его волчьем сердце, трепещущем от любого Серёжиного вздоха. Он смотрит на Олега властно и умоляюще, подчиняя, подламывая его волю — это как гипноз, только в народе называется любовью, наверное. Они друг от друга зависят, и если уходит один — то второй или следом идёт, или совсем теряется, просто перестает существовать. Олег всегда преданно следовал за Серёжей, куда бы тот не порывался сбежать и в какую бы авантюру не хотел влезть. Но когда переклинило, захотелось уйти Олегу, Серёжа растерялся. Он не умел останавливать, но и отпустить его просто так не мог. Олег ему с самого детства нужен был, как воздух. — Ты же ненадолго? — Разумовский пытается ухватиться за последнюю ниточку, убедиться в том, что это всего лишь неправильно истолкованый им флешбэк. Ему бы сейчас подорваться с места и кинуться Олегу в ноги, целовать ему руки и колени, выпрашивать прощение, которое уже выпрошено и без того. Но Серёжа встал, как вкопанный, у стола в халате, спущенном по бедра. Олег ему улыбнулся — как-то горько и отчуждённо: — Бывай, Серый. Всё будет нормально. Да нихера. Не будет у них ничего «нормально». Олегу больно, но он никогда не сбегал. Да и не поздно ли уже бежать, когда год прошел? Нужно было сразу после больницы, как только оклемался и немного подзаживил раны — не ехать к Серёженьке и потом успокаивать его, мол, я рядом, живой и почти здоровый, а бежать без оглядки на все четыре стороны куда-то в далёкую заграницу. Олег думал — пройдет. Вроде и правда прошло и переболело… А осень за окном такая, мать его, паскудная. Денег у Волкова не много. Он берет всё, что есть и, не сказав больше ни слова, трусливо уходит. Ему не то чтобы слишком есть куда идти — только старая квартира всё в том же Питере. Серёжа остаётся один и совершенно не понимает, почему на плечах, губах и шее всё ещё отголоски Волковских поцелуев, а самого Олега нет рядом. Сорвался, как обожженный, спеша куда-то, куда ему наверняка надо не было — он делал так, когда злился или собирался с мыслями. Вот только привычки прощаться он ранее не имел. Серёжа — он ведь не глупый и не бесчувственный. Была бы его воля, если б мог он вернуться в прошлое — вместо Олега точно бы начинил свинцом собственные лёгкие. Вот только так не бывает, и ему нужно жить с тем, что есть — с воскресшим из мертвых Олегом под боком. Но от одной мысли о том, что его могло и не быть вовсе, у Разумовского внутри всё леденело, покрывалось коркой безумия и страха. Вроде давно уже успокоенные руки заходились в треморе, голос надламывался в хриплых извинениях, а чувство вины кипятило ему внутри кровь до температуры. Как же сильно он проебался, Господи-боже… У Олега в квартире всегда не убрано. Он настолько давно там не был, что негусто растыканная по углам мебель покрылась толстым шаром пыли — от нее воздух казался вязким, грязным и тяжёлым. Олег свою «дату смерти» отмечает один, упиваясь дешёвой алкашкой и размышляя, в какую же непроглядную срань он вляпался, подписавшись быть с Разумовским и в радости, и в горе. То, через что они прошли, едва ли сравнится со штампом в паспорте. Пять «штампов» на груди — вот это на всю жизнь, и никакие разводы не помогут. Коньяк в мини-баре отвратный, мерзкий — такой же, как всё в общем-то состояние Волкова. Олег пьет его, пьет и спивается. Есть нечего — а ему и не надо, потому что ядовитой голодной боли он не замечает. Клишированно: душевная боль сильнее. А в Сирии они порой и подольше сидели без еды. Сутки проходят, потом ещё. Время какое-то липкое, неопределенное и сплошное — его разрывают разве что регулярные, стабильно раз в пару-тройку часов (даже ночью) звонки. Олегу пересилить себя невмоготу, поэтому он игнорирует каждый входящий вызов, пытаясь не слушать и не слышать навязчивую мелодию. Он запивает её темной мутновато-янтарной жидкостью, чтобы в глазах так же темнело и уши закладывало. Больше всего на свете Волков сейчас не хотел видеть на почти разряженном экране родное — болезненно родное — «Серый» с красным сердечком в конце. Словно они какие-то пубертатные девы, для которых любовь заключается в смайликах и паролях к социальным сетям. Серёжа наверняка уже и так в курсе, где его Волче изволит шляться. Камеры наблюдения, GPS и прочая дрянь, так некстати ловко поддающаяся пониманию и пользованию рыжеволосого чокнутого гения. Впрочем, заявиться прямо сейчас к Олегу в квартиру духу у этого самого гения не хватит. Не в этот раз, потому что он тоже сломан. Немного иначе, но ему болит — только не в груди, а глубоко на затворках сознания. Там что-то колеблется и колышется, рвется наружу с желанием рвать, метать и мстить. Только вот мстить кроме себя Разумовскому было некому. И всё, что он мог — заглатывать свои успокоительные в сверхдозировке, шататься по их ещё пару дней назад совместному жилищу и без конца тыкать на один и тот же номер в списке своих контактов. Одиночество для Серёжи — вещь страшная. Он не умеет абстрагироваться и, в отличии от Олега, зацикливается. Как заевшая пластина, как попсовый трек на сотом повторе. Он не может позволить себе отдохнуть, остыть — потому что без успокаивающего компаньона рядом мысли в его голове становятся излишне навязчивыми и невыносимо громкими. Без Олега Серёженька сам с собой просто-напросто не справляется. Поэтому так маниакально, почти припадочно, с точностью до минут в интервале он, чтобы совсем не лишиться своего ориентира, звонит. Звонит и не может дозвониться. Олег делает ещё несколько глотков и достает мобильник. Коньяк уже кажется ему не таким отвратным, не так жжётся на пустой желудок. Нахуй Серёжу, без него проживет. Пора заканчивать это всё недоразумение, пока Волков не схватил пулю в лоб… Забавно бы было: выжить в жерле Сирийских перестрелок и помереть от того, что твой любимый на голову пришибленный. Пальцы едва попадают по плывущей перед глазами клавиатуре. «Серый, давай разойдёмся.» Да какой, к чёртовой матери, «Серый»?! Серый — это ласково, по-семейному. Это когда Разумовский часами торчит рядом с ним на кухне, хватает недоготовленные продукты, а потом жалуется, что сырое. Когда лежит рядом с ним в кровати на смятом одеяле, трётся щекой о его плечо и что-то тихо бормочет — может, очередную речь о правде и правосудии, а, может, комплименты Волковской заднице — тут уж по настроению. Вот в такие моменты он Серый, да. Немного помедлив, Олег переписывает имя Разумовского, и под ребрами у него что-то щимит против воли. «Серёж, давай разойдёмся.» Интересно, и что он ответит? «Давай» — а, хрена с два. Как же, отпустит он его, разбежались. Что у них вообще? Отношения? Как назвать то, что в какой-то момент они просто перестали трахаться с другими (Серёжа, вроде бы, даже и не начинал, хотя они с Олегом обсудить это как-то не додумались)? Сожители — так у Олега имеется и своя квартира, в которой он, собственно, сейчас благополучно просаживает печень. Чего он забыл в Серёжиных апартаментах — так это даже не обсуждается, что они как бы вместе. Какой-то гражданский брак с негласной верностью, обязательствами, неозвученными обещаниями. С любовью, пронесённой сквозь года, со времён самого детского дома. Нет, их слишком много связывает, чтобы теперь можно было просто предложить. Олег снова меняет часть сообщения. Под ребрами сдавливает ещё сильнее. «Серёж, нам надо разойтись.» Надо — потому что это уже не прихоть, а необходимость. Нужда. Избавиться друг от друга, чтобы дышать свободнее. Чтобы в груди стало легче — для Олега в буквальном смысле. Он догадывался, что близких людей отпускать всегда до одури тяжело — в книгах об этом читал, вроде бы. Но не думал, что прям настолько и что когда-нибудь ему придётся отпустить Серёжу. Они же с самого детства вместе, куда им порознь? Он даже в Москву ради Разумовского потащился. Не вышло, правда, но была ведь попытка, и жертва тоже. Олег был готов всем ради него пожертвовать, вот только сейчас был почти уверен, если не уверен твёрдо, что жертвовать ему было больше нечем. А Серёжу уже накрывает с головой. Чувство вины начинает разъедать, а он и знать-то не знает, что это за чувство. Оно у него обычно тихое, только порой где-то внутри отдает неприятно и терпко вопросом, почему он по жизни такой мудак. Разумовскому это в какой-то степени даже в радость, если бы не Олег, если бы не его щенячьи глаза — такие неуместные на суровом, мужественном лице с каймой жёсткой щетины. Даже не щенячьи — волчьи. Грустные, преданные, словно вот-вот возьмёт и завоет от боли, которую в до неприличия огромных количествах нанес ему непосредственно Разумовский. Он уже заебался звонить и догадывался, что у Олега в квартире вряд ли имеется вай-фай. Хотелось написать какое-нибудь душераздирающее километровое сообщение, высказать всё и обо всем сразу, чтобы у его — его — Волче даже сомнений не возникло, что дома его ждут и безумно любят. Что он нужен и что теперь уже точно в безопасности… Но разве мог Серёжа ему взаправду гарантировать безопасность? С его работой, с его целями и мотивами — каждый день, как на иглах. К тому же Олег, считай, на него работает, и не кем-нибудь, а наёмником самым настоящим. Как бы там ни было, подвергать его опасности Серёжа больше не станет, не позволит себе больше роскоши потерять контроль. К чёрту длинные сообщения. «Волче, я же люблю тебя.» Как-то жалостливо, отчаянно — Разумовский, немного подумав, следом шлёт Олегу ещё одно. «Возвращайся домой, прошу тебя.» Отправить своё Волков так и не успевает. Зато прекрасно видит на своем мобильнике — тут же, в диалоге — всплывающее окно. Потом с интервалом буквально в десяток секунд — ещё одно. — Да нахуй тебя, Серёж. — он отшвыривает телефон куда-то в сторону и шумно выдыхает, прекрасно осознавая, что отправить написанное ранее у него уже просто рука не подымется. Вернётся. Конечно же, он вернётся. Куда ему ещё деваться? Пьяный, больной, голодный — но он вернётся, чтобы придурошный его рыжий парень за шиворот потащил его в ванную трезветь, а потом в спальню — отсыпаться. Будет жаловаться всю ночь на запах перегара, ворочаться и обнимать своего Олеженьку за шею, тихо (или не очень) радуясь, что они пережили очередную трещину в их ой каких нелёгких отношениях. Выйдя на улицу, Олег ловит первое встречное такси и невнятным голосом говорит, что за проезд заплатит в конце дороги, когда водитель, обернувшись к нему с переднего сидения, озвучивает цену. Конечно же, денег у Волкова не осталось. Серёжа, наверное, рассчитается, встретит и заберёт его. Дорога домой кажется непомерно долгой. За окном мажутся и без того серые и размытые Питерские пейзажи. Серёжа терроризирует каждую камеру наблюдения по пути от квартиры Олега до своей — их. Понимает, что поступил неправильно — даже сейчас, надеясь на его возвращение. Он уже и не рад, что Олег его послушал. Ему Олега жаль, чисто по-человечески, потому что и дураку понятно, что Разумовский его жизнь не просто рушит, а отравляет — ядовито и созависимо. Едва ли заметив подъезжающее такси, он выскочил на улицу — растрёпанный, в домашнем растянутом свитере наизнанку (за эти несколько дней изрядно похолодало, так что пришлось немного да приодеться). Сам распахнул двери машины и, сунув водителю через заднее сидение несколько купюр, подхватил Олега под пояс. Он был пьян, измучен и растерян, почти по инерции ухватился за Серёжины предплечья и позволил ему поволочь себя ко входу. — Ты вернулся. — глухо произносит Разумовский, запирая за ними дверь квартиры. Не вопрос, а сухая констатация факта, только в глазах — одно сплошное непонимание, из которого так и хлещет неозвученное «зачем?». — Ты же хотел, чтобы я вернулся. — Олег слишком резко пожимает плечами, глядя на своего Серого исподлобья, грозно, пьяно и вместе с этим так по-родному, с какой-то даже наверное скрытой нежностью. — А ты хотел? — вопрос очевидный, и у Волкова ответ уж готов, вот только озвучивать его сейчас почему-то совсем не хочется. Они ведь оба и так знают, что да, всегда каждый к каждому будет приходить, как бы тяжело им вдвоем не было и какие бы мысли дурные не лезли порой в их больные головы. Но Серёже простого понимания, видимо, стало мало, и он снова отчаянно мечется взглядом по темным родным глазам — как несколько дней назад, когда Олег ушел, и как, пожалуй, вообще всегда, — Ты же не обязан, Олеж. Не обязан мне ничего… Напротив, беги от меня, пока цел, потому что ты прав, ты всегда прав… Я с тобой слишком много ужасных вещей сделал, ты не заслужил их. Как я до сих пор не смог заслужить тебя. Не выдержав, он падает перед Олегом на колени — прямо там, в коридоре. Даже не думает хотя бы для приличия попытаться сдержать слёзы — они градом скатываются по бледным щекам. У Волкова ни слов, ни идей — уж больно искренне и невинно, без скрытого опошлённого подтекста звучат на этот раз отчаянные Серёжины мольбы. А Олег весь болит, болит, болит — как натянутая струна, звенящая от малейшего колебания. Ему кажется, словно бы это всё не взаправду, не по-настоящему. Как будто он вовсе и не уходил: просто немного перебрал, балуясь содержимым их общего мини-бара; просто немного они с Серым снова повздорили, найдя точку преткновения в какой-то посредственной бытовой проблеме; просто немного холодно было — прохладно, как весной… Просто немного. — Я же всё разрушаю, Олег. — продолжает свой чувственный монолог Серёжа и утыкается лбом ему в бедро, цепляясь пальцами за края рубашки, — Всё, к чему прикасаются мои руки. А вспомни, сколько раз я касался тебя… Ты же разрушен. Ты даже уйти от меня не можешь, хотя должен! — Чушь ты несёшь, Серый. — тот покровительственно, почти успокаивающе треплет своего Серёженьку по плечу. Конечно, он разрушен, а каким ему быть ещё? Словно бы жизнь наёмника — сущая, прости господи, обыденность, да и впрочем у каждого уважающего себя человека вторая половина — чёкнутый террорист. — Никуда я от тебя не денусь, так что заканчивай истерить. Но Серёжа его как будто бы и не слышит. — Зачем ты вернулся? — К тебе, а то не ясно? Не тупи, Серый. — А если… — голос у Разумовского уже почти скулящий, как у побитой дворняги, — а если он опять вернётся, что мы тогда будем делать? — Ещё одной обоймы, прости, не выдержу. Олег тяжело вздыхает и опускается рядом с Серёжей на колени. Сначала касается его лба своим и смотрит в заплаканные глаза. Ему хочется верить, что в них любовь — к черту сожаление и чувство вины. Они же друг друга, мать его, любят. Хреновая сказочка, но кто его знает, какой у неё финал. Вдруг им внезапно повезет? Хотя… Не с их жизнью. Не с их везением. Серёжа тянется к Волкову и накрепко утыкается в его губы. Этот протяжный поцелуй с привкусом соли, слёз и горечи кажется им сейчас куда интимнее, куда значимее, чем большая часть из тех ночей, которые они провели вместе. Где-то на корке подсознания оба они догадываются, что такая хрень будет с ними повторяться каждый божий год. Будут убеждать себя в том, что дело не в Венеции, не в пяти пулях, не в том, что у Разумовского тогда крышу снесло к чертям и гарантии нет, что не снесёт однажды ещё раз или два. Просто Серёжа с Олегом ненавидят осень. Паршивое время года, мерзкое.