Милли

Милли перевелась в наш интернат, когда мне было десять. И хотя она всегда старалась держаться незаметнее, я сразу же обратила на неё внимание. Худая, очень худая, вся какая-то болезненно угловатая и низкая, Милли в свои семнадцать лет имела странное, необъяснимо грустное очарование. Позже я поняла, что всё дело в улыбке. Милли улыбалась часто и скромно, чуть заметно приподнимая уголки губ, и светлые глаза тогда смотрели как-то особенно добро. Её полное имя было Милисента. Но никому и в голову не приходило называть её так. Она была Милли. Просто Милли. Я таскалась за ней по пятам. Редко случалось, чтобы старшеклассники хорошо общались с молодняком. Даже я, как только мне исполнилось десять, стала немного презрительно смотреть на девятилетних. Но Милли дружила со мной, правда дружила. И шила мне кукол, которых у меня никогда не было много. После обеда я поднималась к ней на этаж в ее комнату, и мы играли или просто болтали. А мне даже ни разу не пришло в голову спросить о её семье, о её родителях. Разве детям это интересно? Нет, гораздо интереснее было играть в куклы и слушать рассказы моей старшей подруги. Она чудесно сочиняла истории. Про маленьких, хрупких девочек, которые попадали в беду и со всем справлялись. Становились сильными. И никогда не плакали. Я слушала завороженно и на месте каждой героини видела себя. Я хотела быть похожими на них, как же я этого хотела! Особенно – на Милли, мою дорогую, милую Милли, учившую меня быть сильной. А еще мы пару раз сбегали из интерната, чтобы полакомиться яблоками в саду ближайшего частного дома, перемахнув через забор. Там росли чудесные, сочные и краснобокие яблоки. И мы ели их, ели до отвала, потому что в интернате нас никогда ни чем подобным не кормили. Мы жадно вгрызались в них, и липкий сок брызгал на лицо и одежду. Это было наслаждение, перемешанное с тревогой и чувством стыда. Сейчас я смеюсь, потому что вспоминаю Адама и Еву, но тогда было не до смеха. На выходные меня забрала домой мама. Мы сидели за столом и ужинали. Мама суетилась, а отец был хмурым и злился – видно, опять проблемы на работе. Они говорили о деньгах, работе, а я показывала им мои новые куклы и взахлеб рассказывала про Милли. Про грустную девочку, твердившую, что никогда не надо отчаиваться и терять надежду. Про девочку, учившую меня улыбаться всему свету назло, когда по щекам текут слезы. Я хотела, чтобы они тоже восхищались Милли, хотела, чтобы они одобрили её слова. Но отец вдруг вскочил и закричал: - Не общайся со всякой швалью! Я посмотрел, как бы эта девчонка улыбалась, умирая с голоду или будучи смертельно больной. Вы, сопляки, ни черта не понимаете в этой жизни, но уже позволяете себе рассуждать как взрослые! Я выронила вилку и ошарашенно слушала, не сводя глаз с отца. Потом почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Я судорожно всхлипывая бросилась в комнату, держа в руке куклу и села на пол, прислонившись к двери спиной. А потом свернулась калачиком, уткнулась в мягкий кукольный живот лицом и заревела. Я просто подумать не могла, честно, что отец может быть таким жестоким. Почему взрослые такие? Такие жестокие, такие глупые? Папа так сказал только потому, что он с Милли не знаком лично, не видел ее, не слышал, иначе просто бы не позволил себе так сказать. Не смог бы! Я слышала, как мама что-то с укором втолковывает папе на кухне, а тот огрызается, правда, не так уж гневно. Он никогда не позволял себе кричать на маму. Я не могла успокоиться, дышала судорожно, но, вспомнив сказки Милли, сделала глубокий вздох и попыталась растянуть губы. Я буду сильной. Плакать – это ведь так глупо, да? На следующий день я поднялась к Милли в комнату после уроков. Но её там не оказалось. Вместо этого на стуле сидела завуч и ласково трепала соседок Милли по волосам. Заметив меня, она встала и, взяв меня за руку, решительно вывела из комнаты. Перед выходом я успела увидеть заплаканные лица девочек. Я стеснялась разговаривать с завучем, но все-таки открыла рот, чтобы спросить, что случилось. Однако эта строгая, неулыбчивая и, как мне всегда казалось, несчастная женщина, смотревшая на меня поверх очков, не дала мне этого сделать. - Ты ведь пришла к Милли, да? – Спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжила – Знаю, что к Милли. Понимаешь ли, она.. Уехала. Ее родители переезжают, поэтому она переводится в другой интернат. Я слушала молча. Молчала и не верила. - Тот интернат лучше. Она окончит его и поступит в престижный ВУЗ. А потом... - она вдохнула – потом станет работать, станет богатой. И ты к тому времени вырастешь и будешь совсем уже большой. Здорово, да? Вы встретитесь еще, я уверена. Встретимся. Конечно, встретимся. Я радовалась за Милли всем сердцем, я не раз слышала слова отца, что вряд ли мне светит что-то хорошее после этой школы, но это всё, что моя семья могла себе позволить. А Милли станет писательницей. Она всегда хотела стать писательницей, чтобы учить людей. Учить быть добрыми, честными и сильными. Встретимся. - Она оставила тебе кое-что. Этим кое-чем оказалась кукла. Большая, мягкая, с двумя косичками и в красном-красном платье. Я стиснула ее в руке, засыпая… ...Я стискиваю ее в руке спустя десять лет. Стоя перед бедной, но ухоженной могилой и чувствую, что внутри меня что-то рвется, разбивается на тысячи осколков, что-то важное, ценное, когда я раз за разом читаю эту надпись:

Милисента Джонсон.

И ту самую дату, того самого года. Ясно, куда уехала Милли. Всё ясно. Есть болезни, от которых далеко не уедешь. Я плачу. И не верю. Не верю, что Милисентой может быть та Милли, моя тихая, улыбчивая Милли. Это... нечестно. Разве она не достойна жить? Улыбаться. Сквозь слезы я пытаюсь выдавить улыбку. И обещаю себе навсегда уйти из медицины, чтобы начать писать книги.