нас шили по разным меркам, кроили из лоскутов, из разных воспоминаний, из плохо и хорошо… нас сшили из разной ткани — с одной на двоих душой. — дарёна хейл.
она просыпается от боли в лёгких, едва успевает продрать глаза; выляневшее одеяло путает ноги, заставляя с койки буквально падать, как медведь, коему наступили на многострадальную лапу. кашель надсадный, глухой, — сгибаться едва ли не в три погибели приходится, чтобы успеть доползти до ведра в углу каюты. колени бьются об пол с оглушительным треском. чудится, что хрустнула чашечка. но всё меркнет: и боль, и запах от ведра, что иной раз ноздри бы забил своей тошнотворностью. всё меркнет в сравнение с тем, как дерёт, взрезает в трахее и лёгких. лепестки должны быть мягкими, нежными — Алина их пальцами сама сколько раз оглаживала, но почему же тогда изнутри половинит не клинком — разрезом? по подбородку течёт, тёплое и густое, она вытереть пытается кровь рукой, чтобы та рубашку не запачкала — единственное чистое, что в её гардеробе осталось, но не успевает, заходясь новым спазмом, лепестки выкашливая, и правда, мягкие, едва ли весомые, в собственную ладонь. — ты в порядке? — теплые пальцы прикасаются к взмокшему плечу, едва-едва, но у Алины, право, сил не хватает даже вздрогнуть. она и не сразу понимает, что это Тамара, потому что в ушах шумит, потому голос у той звучит так мягко, почти участливо, что в пору бы дивиться. но Алина не может. Алина лишь головой мотает — волосы липнут к лицу, пачкаются в крови и, святые знают, в чём ещё — и просит на грани слышимости: — позови Мала. на мгновение чудится, что она теряет сознание; чудится, что темнота обнимает ласково, и объятия её такие желанные, овеянные ночной прохладой, даруют долгожданное облегчение; а после она сгибается в очередном (десятом? сотом?) позыве, пока чужие руки волосы от лица убирают. когда-то так же их убирала Женя. прекрасная Женя. она смотрела на Алину с пониманием, с болью, застав ту вечером всю в крови, в проклятых лепестках, — тогда это случилось впервые, за пару дней до зимнего праздника, — и помогая после, слабой и напуганной, едва на ногах держащейся, объясняла: «кто-то верит, что это великое благословение, кто-то считает болезнью, но это проклятие случается только с нами. с некоторыми из нас». Женя смеялась горько-горько, а Алина спросить не решилась, какие же лепестки по ночам выкашливает она. — всё будет хорошо, — говорит ей в макушку кто-то, на руках укачивая, словно ребёнка, маленького и беззащитного совсем. такой себя Алина и ощущает: беззащитной и беспомощной, до невозможности измученной. в ноздри сквозь медь пробивается запах полевой травы, цветущего луга. Керамзина. Мал сжимает её крепко, силясь сдержать её дрожь, силясь её удержать, словно она бы смогла куда ускользнуть, убежать при большом желании. Алина едва успевает облегченно всхлипнуть, когда кашель вновь раздирает легкие с надрывом. (стоит задуматься, а осталось ли от них, лёгких, вообще что-то? или лишь ошмётки кровавые да стебли с проклятыми цветами?) тогда Женя сказала ей, что всё проходит только с предназначенным человеком. «любимым?» — спросила Алина, на что подруга лишь плечами острыми пожала. а Алина смотрела на лепестки ириса в руке и думала о мальчишке, что дарил ей их синими букетами, думала о мальчишке, который был её домом. мальчишке, что был так далеко, а сейчас так близко. а сейчас рядом. — всё будет хорошо, — говорит Мал, её Мал, её дом, и целует во взмокшую макушку ласково, а у самого голос дрожит. и сам он, кажется, дрожит. или так её трясёт? осознание рвёт крылья надеждам, вырывает с корнем, дробит в крошку рёберные кости. слёзы к глазам подступают — бессильные, горькие, злые. Алина в кулаке сжимает мокрые лепестки. (чёрные. ей, видимо, тогда ещё насторожиться стоило). и кашляет. кашляет. кашляет.***
малый дворец всё ещё кажется крепостью, изящным лабиринтом, в котором легко да иногда и в радость заплутать, разглядывая резные потолки и картины в позолоченных рамах. она успевает свернуть не туда трижды; завернуть к корпориалам и выбежать оттуда едва ли не с криком, но точно с огромными глазами, пока добирается до лаборатории фабрикаторов по глухим и почему-то прохладным даже в середине лета коридорам. большинство из них даже не поднимает головы, стоит Алине хлопнуть дверью, а те кто поднимает, и попытки не делают ответить на её дежурную улыбку, тут же утыкаются обратно в свои чертежи и разработки. наверное, генералу должно требовать больше почтения со стороны своих гришей, но её это, правда, совсем не трогает — чужая сосредоточенность на работе радует, заставляет гореть надеждой, что у них всё выйдет. Алина не знает, было ли так и при Дарклинге; не знает, выстраивались ли дружно с улыбками и здесь, стоило мелькнуть чёрному в дверях. наверное, и знать не хочет. она едва ли дёргается, когда где-то рядом что-то взрывается: совсем, как на поле боя, но только на чьём-то столе — Алина и не задумывалась до этого, кажется, кто изобрёл взрывчатку. она мажет взглядом по чужим макушкам, стараясь найти среди фиолетовых кафтанов и склоненных голов, ту самую, ради которой пришла — очки Давида бликуют где-то у другого края мастерской. тяжело сдержать себя и не побежать к нему, а идти размеренно, впрочем, всё равно никто не обращает внимания на перестук каблуков её сапожек. — Давид, — окликает Алина негромко, лишь на себя внимание обращая. и совсем не ожидает того, что её присутствие окажется таким сюрпризом: Давид дёргается, поднимая взгляд, и теряет то, что было в его руках: стальной шарик бьётся о дерево с громким стуком, а после катится куда-то в её сторону, пока Давид, пытаясь поймать пропажу, опрокидывает какой-то цилиндр с ещё большим грохотом. Алина с удивительной для самой себя ловкостью успевает притормозить шарик у самого края: с Давидом они выдыхают почти одновременно. углы губ тянут в улыбке, когда она обхватывает пальцами холодный металл: — я пришла спросить… и замирает. слова застревают в горле костьми — среди бумаг, металлической стружки тёмно-алым пятном выделяется платок. когда-то, наверняка, кипельно-белый (у неё почти такой же в кармане), сейчас он больше напоминает использованную повязку, которой безуспешно пытались остановить сквозную рану. Алина успевает рассмотреть не только кровь, хотя и от одного вида мутит: лепестки кое-где розовым пробиваются сквозь густую красноту, прежде, чем, по-видимому, хозяин, пальцами дрожащими убирает платок в карман. а после, говоря о тарелках, способах использования её света, теряясь в путанных объяснениях, она старается — изо всех сил старается — не прикипать к багровому пятнышку в уголке чужих губ. и не думать о Жене Сафиной.***
ткань у их кафтанов плотная, качественно выделанная и настолько яркая, что затмевает шелка придворных платьев и камзолов — Алина отметила это ещё на зимнем празднике, ловя скрытые веерами да бокалами завистливые гневные взгляды. цвет — их право, выстраданное после сотни лет преследования. их знак отличия: от крестьян, чьи одежды они, гриши, носят с гордостью; аристократов, модные фасоны костюмов которых меркнут рядом со строгой формой. цвет делает их мишенями. Алина замечает это, когда замирает у окна. на фоне белого камня, устлавшего двор малого дворца, гриши выглядят пятнами краски на холсте, яркими настолько, что слепит глаза. росчерками красного, синего, фиолетового — они движутся слаженно, словно на построении у Боткина, в сторону ворот. Алина смотрит и глаз отвести не может, завороженная, растерянная. с третьего этажа легко можно увидеть не только сумки в их руках, но и вышивку на рукавах кафтана. три целителя, один проливной, два алкема. — я могу передать страже приказ об аресте, — глухой бас Толи раздаётся рядом громом; Алина и позабыть успела, что не одна в коридоре. прошло сколько? две недели? после её выступления в купольном зале? тогда Алина дала им сутки, всем несогласным, чтобы собрать вещи и уйти. вспыхнувшую в мгновение злость быстро гасит усталость, гнетущая и тяжелая, она затапливает с головой. кто они? предатели? или это она, Алина, не справилась? не доказала, что за ней можно идти? ей бы покарать, устроить демонстративную расправу: чтобы уважали, чтобы не думали о том, что могут пойти против её слов. только она не Дарклинг. золото её собственного кафтана кажется тонкой издёвкой — содрать хочется вместе с собственной кожей. Алина вздыхает: — пусть их выпустят. Толя рядом не возражает — хотя она этого и ждёт подсознательно, аргументы готовит, — раскланивается одним резким движением, а после разворачивается на каблуках. она бы обрадовалась собственному одиночеству, если бы и взаправду, одна осталась, но шрам начинает ныть раньше. Алина приучает себя не реагировать, не дёргаться — хотя бы там, где её могут увидеть. Алина и сейчас не поворачивает головы, хотя и краем зрения замечает, как он становится рядом, нависает почти тенью. — как хорошему вину не хватает выдержки, — Дарклинг цокает языком, — так тебе не хватает безжалостности. она стискивает зубы, чтобы не ответить, чтобы не зарычать — будучи плодом её воображения, безумным ли последствием её могущества, он всё равно жмёт на болевые играючи. со своего места Алине видно, что Толя уже у ворот: кричит что-то стражникам, и тяжелые кованные двери, наконец, распахиваются. они, гриши, оборачиваются, прежде, чем выйти, уйти навсегда, и каждый из них осматривает с грустью? со злостью? место, где росли и учились. она пересекается взглядом со смуглой девочкой в синем кафтане, кажется, Милой, и что-то колёт меж рёбёр. Алине тяжело не думать, что она лишила их дома. Дарклинг разворачивается, мажет антрацитовым по её скуле. усмехается. — сегодня ты их отпустила, а завтра они ради достойного крова и видимости уважения выдадут всё, что видели и слышали, Фьерде и Шухану. другим нашим врагам. она не дышит, когда он наклоняется к ней, на ухо шепчет почти: — безжалостность, моя милая Алина, — пальцы цепко сжимаются на плече, — тебе не хватает только её.***
тени залегают под глазами. уходящие уже не в синий, в чёрный оттенок, они прекрасно гармонируют с цветом её — привыкнуть к этому ещё сложно, почти невозможно — покоев. Алина щипает себя за щёки, как делали девчонки в приюте, но её лицу едва ли это помогает: зеркало отражает воистину жалкое зрелище. с каждым днём она выглядит всё болезненнее, на радость всем сплетникам обоих дворцов. вчера вечером то тут, то там звучали перешёптывания о том, что у неё, по-видимому, чахотка, и то, что гриши не склонны болеть в принципе, не смутило никого из высокородных особ. благо, Николай был осведомлён о чужих болезнях и прочих трудностях куда лучше. она усмехается, вспоминая, как принц-корсар подмигивал ей, спрашивая у министров и генералов, как им новые керчийские заведения в столице, а после информировал вежливо-вежливо, чем заболевают их завсегдатаи после. когда Алина уже подходит к двери — заходит Тамара, окидывая её взглядом. во рту становится ощутимо горько, потому что Тамара смотрит едва ли не с жалостью: на неё почти все так смотрят, Мал так вовсе смотреть избегает, Мал так и вовсе её избегает; а после хватает за запястье: — у тебя кровь, — головой кивает на бурое пятнышко, что почти незаметно среди узора синей вышивки на рукаве. Алина про себя ругается, даже отблеск тоски ловит по чёрному кафтану: едва ли на нём красный также заметен. — спасибо, — бормочет едва, а после разворачивается, чтобы переодеться: благо, кафтана ей сшили два. она ждёт хлопка двери, но Тамара остаётся, проходит вглубь генеральских покоев бесшумно, говорит вдумчиво и серьёзно: — у нас говорят, что в твоей паре будет то, чего нет в тебе. легенды гласят, что святые награждают тебя тем, чего ты лишён. Алина вздёргивает бровь: — что? Тамара взмахивает руками так резко, что напоминает ветряную мельницу, стреляет жёлтыми глазами раздражённо: — чтобы не захлебнуться собственной кровью, тебе нужно найти того, кто обладает тем, чего нет у тебя. она не знает, чего хочет больше: рассмеяться или расплакаться, рассыпаться прямо здесь. осознание скорой смерти вовсе не радует. дрожащие пальцы захватывают пуговичку только с третьего раза. с большим трудом. — ты сузила список до целой Равки, ведь почти у каждого есть то, чего нет у меня, — цедит она, усмехается горько. — ты не знаешь? цветы появляются только после вашей встречи.***
чёрные сапоги останавливаются прямиком у её лица. так близко, что разглядеть можно мелкую пыльную крошку на мысках. так близко, что ещё немного — и полы кафтана (чёрного, конечно же, чёрного) заденут её нос. Алина упрямо не поднимает головы. не то чтобы у неё вообще силы есть на это упрямство, но на то, чтобы разбираться с предположительно плодом её воспалённого сознания их нет тем более. бортик медной ванны приятно холодит затылок: Алина лежит на полу, привалившись к ней, удерживаемая лишь ею, и дышит глубоко, глотает холодный воздух жадно, наслаждаясь кратковременной передышкой. а после зажимает рот влажными ладонями, мажет кровавым, наверняка, по всему лицу и новым приступом кашля заходится. лёгкие горят, лёгкие рвёт с такой силой, такой болью, что только бы скулить, свернувшись комочком. Алина бы и заскулила, да только кашлять способна; выкашливать уже не лепестки — не расцветшие чёрным бутоны. когда-нибудь она ими задохнётся. возможно, она этого даже ждёт. чужие пальцы мажут ей по плечу: Алина им так резко дёргаёт, что не даёт оформиться прикосновению, отодвигается от него, скользя коленями по собственной крови. Дарклинг рядом вздыхает, звучит слишком укоряюще для того, кто должен быть лишь бредом да ночным кошмаром: — твоё упрямство не знает границ. а после к себе притягивает, двумя руками со спины обнимает. кажется, шепчет что-то на ухо то ли успокаивающее, то ли угрожающее — у неё в ушах так шумит, что не разобрать, — пока она крутится в его руках, рвётся птицей: да только объятия крепче стальных оков, крепче кости ошейника; не разорвёшь. Алина толком не спит уже вторые? третьи сутки? и этим себя оправдывает, потому что голова кружится, потому что сил не остаётся, кажется, чтобы дышать, не то что сопротивляться — и она выдыхает, обмякает в чужих руках. тяжело не думать, что она почти сидит на коленях у Дарклинга, пусть тот и лишь призрак её покосившегося рассудка (и когда он успел так переместиться?). тяжело не слышать, как ровно и размерённо бьётся сердце в его груди, к которой она прижата не тесно — вплотную (и разве может у призраков оно биться так?). Алина бы предпочла задохнуться, чем дышать им — зимой, свежестью, ночью, еловыми ветками, — и чувствовать облегчение. но она дышит и чувствует себя проклятой предательницей, потому что запах Дарклинга забивает ноздри, забивает трахею и лёгкие, но это всё равно оказывается лучше, чем захлёбываться собственной кровью. — ирисы ведь твои любимые цветы, верно? — он не ослабляет захвата, держит всё также крепко, и звучит так буднично и расслабленно, словно и не напрягается для этого вовсе. Алине не хватает сил удивляться — да и бесполезно, даже будь Дарклинг рядом, не сном и не выдумкой, он никогда не бывает предсказуемым, понятным: она урок на собственной шкуре усвоила, на ней же и носит отпечатком чужого могущества свою наивность и непредусмотрительность. шрам ноет сильнее, стоит Дарклингу положить на её плечо подбородок: с ювелирной точностью нанёсшего удар. — чистота, невинность, мужество, — мягкие слова на кожу ложатся равномерно, с оттяжкой, не хлесткими ударами — клеймом. Алина встряхивает руками, пальцами старается убрать лепестки да бутоны с ладоней, но они, пальцы, дрожат так, что она не может даже поддеть следы своей болезни, не то что выцепить из мешанины подсохшей крови и, святые, знают, чего ещё. кожу обжигает горячим, когда чужие пальцы цепко обхватывают запястье. (Алина и не заметила, когда успела промёрзнуть настолько: до костей, кажется). Дарклинг оказывается намного проворнее: он бутон — совсем небольшой, с половину её мизинца, если не меньше, — снимает с её руки одним движением. а после крутит в пальцах: задумчиво или насмешливо — кто разберёт; не чураясь испачкаться, обтирает большим, пока не мелькает иссиня-чёрный бок. — тебе подходит. он усмехается. за насмешливостью Алине чудится горечь. чудится что-то ещё, и она пытается уловить, выцепить это на периферии, но тело не выдерживает; измученное бессонными ночами и голодом, оно предаёт. глаза закрываются, а после Алина падает. и просыпается уже почему-то не на холодном мраморе: в собственной (Дарклинга) кровати.***
Дарклинг продолжает приходить. Алина ловит себя на мысли, что привыкает к его присутствию: к тому, как он сидит рядом, когда она углубляется в книги и карты; к тому, как кладёт руку на её плечо. когда он рядом — нет приступов, Алина сводит дважды два не сразу, а после с надрывом несколько часов ревёт от собственной догадки. — почему ты приходишь? — спрашивает она однажды глухой ночью, обнимая себя руками. на мгновение он замирает и ей даже кажется, что вот, сейчас он всё-таки исчезнет, окажется лишь плодом её больной фантазии. но Дарклинг усмехается: углы его губ взлетают в саркастичной усмешке: — я ненавижу ирисы. «тебе не хватает безжалостности», — сказал он ей когда-то. что же, святые, её хорошо наградили. лучше бы она и, правда, захлебнулась.