Чёрное небо, белый песок

      Его предупреждали, что пустыни следует опасаться, что песок её коварен, а воздух горяч — условия неподобающие, одним словом, даже для человека выносливого, и у любого порядочного европейца кровь сворачивается от такого зноя, — а живёт в ней народ дикий и своенравный, не желающий ни обучиться, ни покориться, и белого человека они не любят и не уважают; что в пустыне он подданный, а не господин. Но он не опасался, не опасался пустыни и её своенравного человека, и те, кто предостерегали его, не умели вообразить пустыню и его в ней, как слепой от рождения не умеет представить рассвет; толстобрюхую Англию променял он на худосочные бесплодные земли, желал никогда больше не увидеть дождя и не мучался тоской по далёким туманам, ведь он не был похож на Лондон и не было города подобного ему, потому как сам он был бел, как снег, чист, как сама Аравия, и обладал крепкой душой, и овладел душами; и харит сказал ему: «то, что моё — твоё», даровал его своему племени, назвал его визирем подобно себе и одел в платье пошитое для визиря Али ибн эль Хариша, и англичанин носил его с честью, потому что имел потребность в племени — в племени, но не в теле, своём или чужом; и может он обрёл бы тело за дверью на замке, но в пустыне нет дверей, двери есть только в Британии — хорошие английские двери с постелями и шёлковыми простынями за ними, на которых покоилась его белая плоть нежнее всякого шёлка, покуда не слилась воедино с белой робой и не приняла ее как вторую кожу — в Британии, стране где-то за красноватыми скалами и океаном, так далеко, что и представить нельзя, откуда сбежал он, сладострастно полюбив своенравность и дикость человека, которого ему предрекали сторониться, но те, кто предрек это, не слышали, как задолго до них в стране суеверий у устья великой реки предрекли ему, белокурому чужестранцу, одну любовь, и то была любовь к бескрайней пустыне, и потому полюбил он его темные очи задолго до того, как узнал его, дивный цветок пустыни, любил его в подобных обгоревшему дереву исписанных осколках базальта, что освобождал от налета времени, читал его в иероглифах на древних руинах, когда, будто бы не своими руками, извлекал древнее хеттское захоронение из тьмы веков, когда вызволял из могилы кости, притрагиваясь к их вечности, как внимательный любовник, и возжелал остаться в ней, в чистой, звенящей, непоколебимой вечности, оставить кости свои тем пескам, чтобы археологи век спустя точно так же нашли их, и обрел долгожданное единение, испытав поразительную целостность чувств, когда нашел того, кого полюбил, и все, что любил он, в одном человеке; и харит, осанистый, как изогнутая сабля, склонил голову, смирил гнев и гордость, самозабвенно принес себя на заклание с готовностью отдать всего себя и даже больше себя, потому как увидел в англичанине все, чем только богат мир, словно был он сказочным миражом, миражом настоящим и близким, пускай и не целиком — дальность его была иной и совмещалась с близостью не противоречащей, и по ночам, когда англичанин спал, приближался он к его лицу и смотрел в закрытые его глаза, безмолвно спрашивая: «где ты?», а глаза внезапно становились открытыми и смотрели со своей лазурной синевой, как океан, уходящий за горизонт в безветренный день, и как нельзя объять океан, так и взор его был необъятным от края до края, и был он далёк как край земли. И смотрел он, неспящий, на него, неспящего, когда все вокруг, кроме звёзд, видело сны,       чувствуя на себе взгляд его, (а в нем вопрос —       Как должен я любить тебя,       Как можешь любить меня ты?) и зная, что глаза эти ему бесценны, как и его бесценны глазам напротив.       И когда живительной прохладой опускалась ночь впускала его черная аба, под которой харит обыкновенно скрывался от пыли и зноя дней, и слышал он, как забывал англичанин свой родной язык, чувствовал, как пальцы его справа налево выводят арабскую вязь, и англичанин уже не помнил своего имени, и принял то, что он дал ему, и знал только, как его называл он; и билась в висках горячая кровь, и внимала ласке иссушенная солнцем кожа, тонкая, как папирус, и руки харита проваливались в белизну его, словно его можно было пройти насквозь, и в вечном единении души и тела алчно полюбил англичанин Аравию, уповая лишь на благодарность её пустынь, и обрёл пустынную свою душу в пустынном же человеке, ибо как может часть человека быть извне его, и как может человек противиться союзу с ней; сладкой величественностью потомственного государя харит объял его, непризнанного, непринятого, нелюбимого прежде, и касался его нежнее первого поцелуя невесты, и как песок отражал небо, так и они отражали друг друга, и не было различия между ними, ибо каждый человек — это два человека, и перед глазами бога были они едины; предначертано было в судьбах обоих, как один мог бы пригнуться к валуну, пока другой будет сзади обнимать тонкие его плечи, и останутся только мокрые звуки украдкой в темноте, словно одинокие звезды на небе, что не сосчитать, сияющие тихо и ровно, как сама жизнь; в смятении скромности своей вкушал англичанин величественную медлительность харита, пока он не избавился до конца от высокого и изящного своего томления, не усладил до усталости свое тело — песок все стерпит, и прольется на него горькое семя порока, — и англичанин узнал арабскую молитву и арабский же быт, и в великой любви пробудил арабскую память о былом величии; война без героя — все равно что телега без колеса, и он был героем, принял свою судьбу и был к ней готов, и триумфально шел по ней, но не был он покоен, и харит читал его сердце, и знал все причины, и разделил с ним его печали; и однажды англичанин спросил его:       — Расскажешь ли ты обо мне, — ибо желал прорасти в его потомках как в нем самом, и жить в его мыслях, и на его устах;       — Они узнают о тебе, — с твердой уверенностью пообещал харит, потому что узнают о нем даже те, кому не расскажет он;       — Этого хватит, — тихо сказал англичанин, коснувшись его; это принесло ему краткий покой, ибо все, чего он хотел — это жить в нем, и сама жизнь эта могла искупить все прочее, и это было честно.       Харит видел, как англичанин воздвиг его личный ад в царствии милосердия, с невинной своей неприязнью к злобе объединив племена и отрекшись от каждого из них, видел, что все они любят его, как солнце, и питаются его светом, и не могут сблизиться с ним, потому как от одного лишь взгляда на солнце режет глаз, и те, кто отважился до него добраться, наверняка уже разбили головы о земную твердь; верил, что в мире не было бы пустыни, если б в пустыне не было его; он делил с ним поход и ложе, и желал разделить большее, и оставался ему испытанным партнёром и возлюбленным, и не существовало подвига, что англичанин не мог свершить ради него и его племени, и все узнали, как пристрастился он к восточному лакомству; они жили рядом на циновках, на добротных верблюжьих шкурах, на расшитых золотом коврах, под навесами из парусины, и засыпал он повернувшись к нему, чтоб его образ был последним, что он видел перед сном, держа в прозрачных своих глазах вопрос —       Как моя любовь может вместить тебя, и как душа моя может вместить любовь к тебе?       И пускай от невежества шел слух, будто бы заговорен он, и случись кому выстрелить в него — пуля пройдет вскользь и он не почувствует боли, будто кровь его имеет особые свойства наравне с кровью царственной, и пролить ее считалось дурным знаком, — не мог он скрыться от своего имени, ибо рад был дикий и своенравный народ пустыни обманываться и верить в своего спасителя, пока харит шел за ним молчаливой упорной преданностью и вторил имя, данное им же, не заставляя его отказаться от бремени героя и зная: чем спасительней его бремя, тем смертоносней окажется золотая пуля, а всякая новая победа усугубит пагубное ее влияние и не смягчит молвы о прежних, потому как ни один человек не может знать, что он потеряет завтра, ибо знает только то, что приобрел сегодня, и когда однажды англичанин осыпался и развеялся по ветру, как песок сквозь его смуглые пальцы, он был рядом и промыл его раны, и уложил, и с уверенной нежностью стерег его сон; и видел, как страдал англичанин всем своим телом, и обрел тело как никогда прежде, и вдруг стал всего лишь им, сжавшись до своего тела, поруганный, смертный, бескровный, и харит страдал вместе с ним, потому как был неотъемлемой его частью, и стон из глубины нутра его, как при затяжной надрывной болезни, слился с воем ветра в скалах, когда он видел его и не хотел знать, что видит в последний раз, как не знал англичанин о том, что для него остался собой, как солнце остаётся в своем естестве от начала времени, и когда он вернулся вновь — то был взгляд Возвысившегося и Нисшедшего, то был взгляд человека, способного на все, — он сказал:       «А теперь преклонитесь предо мной.»       Это все ещё был он, но харит больше не видел его, и он снова спрашивал: «где ты?», но больше не узнавал его, испившего из чаши тщеславия, ибо он больше не был чист, ибо обесчестил самого себя славой, подобной мертвой пыли, что лежала на древности, и Али в смятении и скорби тосковал по нему — некогда праведному, — некогда сладостному своему соблазну, все еще полный решимости его любить; и пускай принадлежит кому угодно — хоть кому-то принадлежит, — но разве есть под солнцем испытание тяжелее, чем быть на его стороне, как нет и проклятия горше, чем получить желаемое, как можно забыть прошлое, но нельзя простить будущее — и он видел, как естественно и неизбежно оказалось ему соорудить сражение; видел, как обезумевший полководец одним взмахом руки отнял сотни жизней, как если б все они были захвачены его рукою и стоило лишь сжать кулак, и как словно белый всадник смерти носился он среди хаоса, видел, что не образумит его, видел и не узнавал его, и он сказал:       «Я не верю в солнце. Больше нет.»       Но как можно не верить в смерть; и он видел, как вступило в схватку с немощью испытанное войско честных людей, как ошалевшие лошади топтали вспоротые животы, наматывая на копыта внутренности, и песок стал черным от крови; как обратились в бегство калеки и до смерти перепуганные солдаты, и фанатично преданные сабле, ожесточенные безнаказанностью за содеянное, купленные, безбожные люди секли их, тянущих руки в мольбе; видел, как безоружные пытались спастись, обреченные на смерть, ибо пленных они не брали, и глухи были к молитвам турецкие боги, и лишь бог смерти пировал в тот день и внимал даже шепоту; видел раскиданные пожитки простого человека, неестественно выгнутые тела, безжалостно растерзанные, порубленные, изуродованные — то было кощунственное надругательство над жизнью и смертью, видел срезанные, словно плоды с дерева, головы, и слышал нечеловеческий крик. Это не могло быть правдой, не могло твориться на земле.       И ради этого они шли в бой, и многие из них — ради него.       А потом все закончилось; вернее, пришла тишина, заменив собою ужас, однако же и ужас не покинул поле брани, ибо он не исчезает никогда. Чудовищный смрад опорочил девственно чистый воздух — это начало разлагаться вздутое человеческое мясо, вступившее в нечистивое существование гнили, и мертвецы смотрели на мир своими посиневшими опухшими лицами с широко распахнутыми глазами, обмотанные в тряпье, пропитавшееся кровью и всей той мерзостью, какой по обычаю исходит умирающий человек, будь то содержимое кишечника или желудка, умирающий внезапно и страшно, оголив зубы в предсмертном оскале, не успев призвать господа бога для свидетельства отхода духа своего; от сабли человек умирает быстро и честно, пристреленный в спину человек умирает страшно.       Бродил он среди трупов, которые некому было собирать и оплакивать, и бесстрастно взирало испещренное морщинами чело пустыни на пролитую кровь, и так было всегда: солнце иссушит обклеванную грифами плоть и оставит кости, продуваемые горячим ветром, а затем ветер занесет их песком, и не остается ничего; и под той же звездой, что освещала некогда путь преследователям пророка, нынче турецкая армия была гонима и истреблена; священна земля, на которую пролита кровь.       И только горе его оказалось соразмерно с его любовью, как одушевленное терзало оно его, и не осталось на свете другого чувства, и англичанин оказался дальше, чем когда-либо прежде, как будто не видели они друг друга сто лет, и Али больше не звал его, и в великой скорби умыл его руки, пока то, что от него осталось, продолжало искать его, как будто он не был рядом, и хвататься за него, как будто желая удержаться на краю обрыва.       А падения следует избегать.       И он говорил: «я готов жить ради (во имя) тебя и умереть за тебя, но не проси о большем», пока англичанин был в себе не волен и растерянно, остекленело смотрел вдаль — будто хотел понять, что означает дурной сон, и сам он был как мертвец, и Али мужественно был рядом с ним, хоть в ту пору и дневному свету следовало бы пристыдиться падать на его смеющееся лицо, а ветру играть золотыми волосами, как стыдится честный человек улыбаться в траурный день, но обыкновенная жизнь никогда не прекращается, про нее легко забыть; она бьет неожиданно, словно злейший враг.       Когда вошли они в ратушу смрад стелился за ними — это был запах смерти, и им пропитался город, и вся пустыня, и целый мир, и его нельзя было смыть, как нельзя смыть кровь; кровь не может высохнуть, как высыхают великие моря, ее никогда не становится меньше, она пребывает и пребывает, она может обернуться чем угодно — что скорпионом, что ветром, что скалой или всем сразу, и напрасно искали они покоя денно и нощно; вот так все кончено, одним махом, и стоит под небом плотный пороховой туман. И англичанин получил все, и все желанное им оказалось вдруг всего лишь видимостью, как мираж, рассеивающийся на горизонте, и остался только он, надругавшийся над некогда священной пустыней, и опорочивший кровью священный песок, и разбивший испытанное сердце, и никого больше не было рядом, и все померкло вдруг, и осыпалось в прах.       А человек в Дамаске за два заира изгоняет смерть и сам он готов был продаться за блестящий заир, но Аравия не хотела его брать — он приставил нож к своему же горлу в угоду ей, но она не пощадила его, и не дала жизни ему, и отбросила от себя; а сама она, Аравия, здравствовала, далека и близка, открыта и неприступна, и он остался для нее чужестранцем, принявшем черные очи ее как свои собственные, ибо в том, что касалось его не было правды, как и не было лжи, как не было тьмы в свете, и все же свету неподвластна была тьма; и увидит во снах он ту страну, где был влюблен и как был влюблен, где кто-то другой касался теперь потаенных мест Аравии и извлекал из вечности её осколки; в пустыне ничего не меняется; в пустыне ничего нет, а то, что есть, остаётся в ней навек; в ней цветут диковинные оазисы, благословенные водой, и проплывают болтливые тени на песке — тени сущих дикарей в праздности, и отдалённое существование зеленых садов не смущает их, и дразнят их из морей приветственным гудком корабли, но они не слышат шум океана, как не слышат предвестий конца света и бог знает каких только бедствий, и никакое их множество не бывает окончательным — то лишь ветер и дым, и выживут только они, тени на не покоренной ни богом, ни законом варварской земле, где человек рождается и умирает вольным бродягой и знает, что его раскаленная солнцем земля — величайшая земля мира, и это было так, и каждый верил в это, и верил, потому что знал; земля за горизонтом, где песок подымается, гонимый ветром, и вьются искры от костра до небес, где бедуины читают по следу, где гадающие по звездам умеют узнавать будущее, предугадывать явления природы и видеть мысли по чёткам, по три раза названному святому имени, по трем стрелам с начертанными на них словами, где храбрецы воруют верблюдов и по обычаю бывают со всей строгостью казнены, где чарующе благоухают стены древних храмов, где цветут виноградники, где рябит в глазах от великого множества расписных шатров, где человек бережет свою душу пуще кошелька и нет места гордыне, и сладка вода; вспомнит из снов, как меж камней вьются змеи, чаруя шелестом своей чешуи, как трещат их языки, словно зуд в ушах, как в ночи раздается пронзительный вскрик пустынного ворона и разрезает ночь на две части, как, затаенный ветвями креозотовых кустов, растекается крадущийся по чистой земле рассвет, блестящий, словно белое золото, и будет так до скончания веков; где верблюды переступают на тонких ногах в море горячего песка, а скорпионы по-хозяйски снуют с задранными своими хвостами, и у скорпионов нет племени, и все вокруг принадлежит им, и они плещутся в бескрайнем океане песка вокруг городов с широкими улицами из цветного стекла и белого камня, и где не ждала его больше арабская шваль.