Рыцарь и море

Он выехал на рассвете, оставив за спиной большой порт, в котором провел последние два дня. Он казался стариком, сгорбленным под тяжестью прошитый лет. Перья его шлема выгорели под солнцем, на латах виднелись пятна не то ржавчины, не то спекшейся крови. Он ехал верхом на старой кляче такой же усталой, как и он сам. Лошадь, несмотря на груз прожитых лет, шагала бодро. Дорога отвернула от моря, и несколько часов путник ехал сквозь лес. Солнце медленно выползало из-за гор, его лучи пробивались сквозь плотно сомкнутые кроны буков и бликами играли на шлеме и доспехе рыцаря. В кронах просыпались птицы. Лес постепенно наполнялся звуками их переклички. Рыцарь прислушался, но не смог узнать ни одного голоса. Там, где он вырос, пели совсем иные птицы, а там, где провел последние двадцать лет, птиц не было. Он неожиданно для самого себя вспомнил певчего дрозда, который жил у него в комнате. Маленькая птичка скакала по прутьям клетки в лучах солнца, а он, ещё совсем мальчик, сидел рядом, упражняясь в чистописании. Как давно это было. И как много он бы, наверное, отдал, чтобы вернуться в то время, увидеть мать, отца и старого священника, который разбирал его каракули, склонившись к самому пергаменту. Как же его звали? Иов, Иаков? Все стирает неумолимое время. Все проходит, остаются лишь призраки. Теперь нет ни дрозда, ни отца с матерью, ни старого священника, ни следа от их жизни. Дорога резко повернула на запад, к морю. Рыцарь увидел лесистые вершины позади себя и широкую полосу мыса, разрезающую бесконечную синеву. У основания мыса в бухте лежала небольшая деревня, над которой серой громадой стоял замок. Рыцарь свернул на боковую тропу и вскоре достиг края деревни. На главной площади он спешился и, привязав лошадь, зашёл в церковь. Сквозь узкие окна пробивались полоски света, между белоснежными стенами стояли тёмные скамьи, от алтаря на рыцаря смотрела дева Мария, выточенная из дерева. В её глазах рыцарю на мгновение получился укор. Он преклонил колени перед статуей и долго стоял так, пока колокол не пробил девять раз. Встать было сложно, левое колено почти не слушалось его - стрела пробила бедро, рана загноилась. Выжил он чудом. На площади он спросил дорогу у бродячего торговца, который наполнял бурдюк из родника. Торговец долго объяснял что-то рыцарю, тот кивал, потом снял с пояса кошель и отдал торговцу пару монет, обменяв их на широкополую соломенную шляпу. Несмотря на больное колено, рыцарь легко вскочил в седло, как делают это умелые наездники. Он вспомнил, как неуклюже пытался впервые залезть на крепкую смирную лошадку во дворе отцовского замка, а старший брат смеялся над ним. Он вспомнил, как потом десятки раз обгонял брата, как тянулся за ним, как тренировался дни напролет, чтобы только сравняться с его силой. Теперь он понимал, что десять лет слишком большая разница в возрасте, что они были слишком разными. Брат теперь владелец больших земель. У него недавно родился внук. Бедные родственники ему ни к чему, хотя в последнем письме он и утверждал обратное. Все же между ними теперь не только десять лет. Между ними война, между ними тысячи лиг пройдённого пути, между ними последняя воля отца, который отдал все земли старшему, оставив второму сыну меч, сундучок монет да доброго коня. Дорога вела вдоль цветастых домиков, зажатых между морем и горами, тесно сгрудившихся, тонких - в два окна. Воздух над их черепичными крышами дрожал от жары, солнце почти достигло зенита. Несколько миль рыцарь ехал вдоль берега, море теперь всегда находилось по левую руку от него, лишь изредка скрываясь за соснами, которые с трудом пробивались из узких трещин. Неожиданно дорога повернула и узким серпантином распласталась вдоль горы. Лошадь стала спотыкаться. Он спустился на землю, почувствовав, как животное облегченно вздохнуло. С высоты деревенька казалась игрушечной, как в рождественских подарках, которые отец прятал где-то до самого сочельника, а ночью тихо выставлял в большом зале. Внизу бегали маленькие игрушечные дети, а их игрушечные мамы развешивали белье. За деревней до самого гребня горы тянулись виноградники. На востоке виднелась узкая полоса кучерявых зелёных гор с тонкой бахромой деревьев на верхнем крае. На грани видимости у самого горизонта он заметил мачты кораблей в порту. Перед ним простиралось бесконечное, волшебное море синее до рези в глазах, подернутое лёгкой рябью волн. Он любил море, любил и боялся. В юности он слыл лучшим пловцом в округе и единственный мог забраться на одинокую скалу в доброй полумиле от берега. Он любил летящие в лицо соленые брызги, любил смотреть на несущиеся мимо очертания меловых скал. Отец не слишком одобрял его увлечение морем, но что значит отцовское одобрение, когда тебе шестнадцать, когда ты влюблён, когда мчишься в порт, как на свидание, когда не можешь уснуть без шума волн. Он почти сбежал из дома, он был готов наплевать на отцовский запрет, отказаться от наследства и титула, но влюбился, влюбился опять, и красота девушки затмила красоту моря. Теперь же море скорее пугало его. По пути в Святую землю его корабль попал в шторм, лёгкая рябь стала огромными волнами, а большой надёжный корабль швыряло, как маленькую лодочку. Он стоял на палубе, помогая морякам спасти судно, когда огромная волна захлестнула их и разом смыла десять человек в бушующий котёл летящих волн. Тогда он, тот, кто ехал в Святую землю, чтобы встретить смерть, впервые отчаянно потянулся к жизни. Его бросало волнами, лёгкие жгло солёной водой, чудом он уцепился за какую-то доску. Вместе они почти сутки болтались в волнах, пока шторм не успокоился, и он не увидел потрепанный, но держащийся на плаву корабль, команда которого уже считала рыцаря погибшим. Он долго думал, зачем судьба сохранила ему жизнь, почему не дала утонуть, пока однажды не осознал, что никакой судьбы нет, что та доска не была подарком, что нет никакого великого предназначения, а есть лишь слепой случай. Он пришёл к этому уже на войне. Он видел, как лучшие гибнут, как трусы остаются в живых, получают деньги и земли, как шальная стрела убивает непобедимого фехтовальщика, как сильнейшие отряды попадают в ловушки там, где их не было и не могло быть. Не судьба отправила их на войну, не судьба определила её исход. И точно не Бог. Ведь не мог мудрый всепрощающий Творец приказать людям уничтожать друг друга с такой жестокостью. Нет. Война не была определена Его волей, она была и будет порождением людских желаний. Лазурные волны бились о скалы где-то внизу. Узкую тропу то и дело перегораживали камни. Справа от неё шла отвесная скала. Сквозь щели с трудом пробивались редкие пучки каких-то цветов, выше виднелись редкие деревья. Солнце стояло в зените, жара стала почти невыносимой. Тропа свернула в узкое ущелье, оба, и лошадь, и человек, напряглись почти одновременно - именно в таких местах обычно бывали засады, но здесь, в глуши, вдали от войн и раздоров, ущелье было не опаснее дороги вдоль берега. Сразу за ущельем дорога резко поворачивала направо. Перед рыцарем лежала тихая бухта. Несколько лодок качались на лазурных волнах, бедные домики рыбаков лепились по склону горы. У самого поворота в выдолбленной нише стояла Мария. Её лицо, омытое дождями, открытое соленому морскому ветру, показалось рыцарю знакомым. Он замер рядом, потом тяжело опустился на плоский камень. В доспехе было жарко, но он давно привык к этому, в Святой земле доспех раскалялся так, что к нему больно было прикасаться. Многие, и он сам, теряли сознание. Однажды это даже спасло ему жизнь. Сарацины, которым зной, кажется, был нипочем пошли в атаку сразу после полудня. Он стоял на стене в том самом месте, где завязался самый страшный бой, но за минуту до нападения у рыцаря потемнело в глазах, и он упал вниз на стог сена. Из тех, кто стоял рядом с ним, не выжил никто. Рыцаря никто не упрекал в трусости, и даже не потому, что трусости не было, нет, просто за каждым из воинов Христа водились свои грехи. Формально трусости всегда было объяснение: споткнулась лошадь, пытался спасти раненого друга или наоборот не услышал криков о помощи в пылу битвы. Но все понимали, что даже самый храбрый может вздрогнуть при виде несущегося вперёд строя всадников, каждый может случайно задеть товарища или даже принять его за врага в пылу сражения. Об этом не говорили, как не говорили о разграбленных деревнях, об убитых женщинах. Нет. Это казалось ему лицемерным, но он молчал, как молчали все. Он молча слушал бардов, воспевающих подвиги, которых не было и храбрость воинов, которые выжили только потому, что бежали с поля боя. Он и сам не был безгрешен, он тоже боялся, тоже участвовал в грабежах, он пытался оправдываться, что иначе было нельзя, но и сам понимал, что это ложь. Дева Мария смотрела на него взглядом тех, кого он убивал, и взгляд этот молил о пощаде. Он стал медленно расстегивать ремни, скрепляющие доспех, намокшие от пота, они поддавались плохо. Куски железа, которые столько лет спасали ему жизнь, летели вниз со скалы, море принимало их, как принимает все, что ему дают. Самым сложным было снять кольчугу, но после этого он сразу почувствовал себя моложе на двадцать лет. Взмокшие от пота волосы, стянутые тонким ремешком, были седыми, но его лицо с короткой бородкой не было лицом старика. Оно выгорело на солнце до красноватого оттенка, только тоненькие ниточки шрамов оставались светлыми. Голубые глаза смотрели из-под густых бровей. Когда-то он был красив, теперь же годы брали свое, однако им не удалось сломить бывшего рыцаря, он стоял, расправив плечи, а внизу билось о скалы море, поглотившее его прошлое. Подумав, он отстегнул от пояса меч в кожаных ножнах и осторожно положил его перед статуей - отдать отцовское наследство морю ему не позволила совесть. Рядом он воткнул тонкий кинжал - подарок сеньора. Казалось, что теперь Мария улыбается ему. В широких штанах, простой рубахе и соломенной шляпе, он казался жителем этих мест. Его выдавали только осанка да искусная, хотя и стершаяся с годами отделка седла. Дорога теперь шла вниз - к деревне. Спускаться приходилось осторожно: из под копыт лошади то и дело срывались мелкие камешки. Деревня была маленькой - не больше десятка домов. В окне одного из них он заметил молодую женщину, качающую люльку. Женщина пела, и мотив песни казался ему родным. Именно эту песню любила мурлыкать под нос Мария, когда была беременна. Мария. Любое воспоминание о ней болью отдавалось в его сердце. Сколько лет прошло, а он все так же не мог простить себя. Мария. Та, которая затмила море, та, которая полюбила его и принесла в его жизнь свет. Та, которую он не уберег. Они встретились случайно, во время церковной службы. Она гостила у тётки, он ходил туда каждое воскресенье. Её сложно было не заметить, молодая стройная в небесно-голубом платье, она походила на ангелов, которые украшали купол. Он влюбился без памяти, и, о чудо, Мария ответила ему взаимностью. Он бросил море и целыми днями слушал скучную болтовню старой вдовы, только чтобы быть с девушкой. Отец поначалу не был в восторге от избранницы младшего сына, но со временем красота и доброта Марии растопили его сердце. Они поженились в апреле. В мае Мария забеременела. То лето было самым прекрасным в его жизни, даже размолвки с братом больше не мешали ему – тот искал себе невесту и почти не бывал дома. Осень прошла незаметно – готовились к переезду в небольшой отцовский замок у моря. Он жил. Жил дыханием Марии по ночам, жил первыми толчками будущего ребенка, жил мыслями о счастливом безоблачном будущем. Рождество они встретили в новом доме. Те дни были такими светлыми, что память о них почти стерлась. Осталась лишь пустота, память о том, что было прекрасно, но как он не помнил. Он был счастлив, он помнил это, но вместе со счастьем ушли и воспоминания, все затмила боль. Роды начались на две недели раньше срока. Мария металась по постели и кричала. Вызвали повитуху, его выпроводили за дверь. Он плохо помнил те часы, помнил лишь страх. А потом закричал ребенок. Этот вопль был полон нечеловеческой боли. Рыцарь ворвался в комнату. Повитуха держала на руках красноватый комочек, измазанный чем-то липким. Мария смотрела на мужа со смесью боли отчаянья и страха. Она умирала. Но даже перед смертью все ее мысли занимало нечто, лежащее в руках повитухи. Оно убило ее. Использовало, как сосуд, тянуло жизнь, а потом убило. Он не мог смотреть на ребенка. Он ненавидел себя за это, но не мог повернуться и взглянуть на сына. Мария умерла к утру. После похорон он неделю просидел в своих покоях. Он не помнил, что делал, как смог найти силы жить дальше. Он хотел умереть, но мысль о том, что и после смерти он не увидит жену, не дала ему убить себя. Он молил Бога послать ему смерть, он мечтал умереть, но остался жив. Через неделю он вышел из комнаты, вскочил на коня и уехал. Навсегда. Он хотел уйти в монастырь, но услышал о походе в Святую землю, о месте, где можно умереть за Бога, где можно искупить все грехи, где можно начать жизнь заново. Он ушел. Бросил сына, бросил отца и дом. Он умер вместе с Марией. А мир умер для него. За это он себя так и не простил. Первое и единственное письмо от отца пришло через год. В нем тот сухо излагал сыну, что отрекается от него и лишает его наследства. Правда меч он разрешил оставить и не отправлять обратно в Англию. «Сын твой, - писал отец, - жив и здравствует. Хотя мне и думается, что ты забыл о его существовании. После моей смерти его отдадут в монастырь. Ему не расскажут об отце, ведь его умер для меня и умер давно. Я запрещаю тебе видеться с ним и передам этот запрет отцу Филиппу, такова моя воля». Рыцарь так и не простил себя за то, что не ответил тогда отцу, не попросил прощения, не бросился обратно. Отец умер через два года, через месяц после него умер мальчик. Письмо от брата дошло до него нескоро. Он читал ровные чернильные буквы и ничего не чувствовал. Боль пришла только сейчас. Только теперь, глядя с высоты прожитых лет, он понимал, что потерял, чего лишился. Только теперь он до конца осознал, насколько одинок, насколько бессмысленной была его жизнь. Он уйдет и не оставит после себя ничего. Лишь смерть и разрушения. И ничего больше. Солнце висело над самой кромкой моря. Лиловые сумерки растекались над волнами. Он сидел на самом краю мыса, лошадь щипала травку неподалеку. Вперед убегала песчаная коса. Наверху, на скале, кто-то зажег маяк. Море окружало усталого путника почти со всех сторон. Бесконечное, прекрасное, помнящее все и все забывающее, шепчущее на языке, который не дано понять живым. Он ждал. Солнце пылающим краем дотронулось до водной глади, от горизонта до самого берега потянулась сияющая дорога. Лодка появилась внезапно, то ли выплыла из-за скалы, то ли просто возникла из волн. На веслах сидел мужчина, неотличимый от тех, кого бывший рыцарь встречал в местных деревнях и в порту. Возраст лодочника, как и цвет его спутанных волос, был совершенно неопределим. Обычный крестьянин, каких тысячи на побережье. Если бы не глаза. Темные, они пронзали насквозь, они путали сознание, они не давали лгать. Рыцарь боялся этого человека, боялся этих глаз. От чего-то ему казалось, что таким же взглядом смотрела на него мертвая Мария. Лодочник не стал сходить на берег, лодка остановилась у самого края песчаной косы, покачиваясь на волнах. Путник встал. Лошадь повела ушами, тяжелым взглядом провожая хозяина. - Пора – голос лодочника казался мягким, но вместе с тем прекословить ему рыцарь бы не смог. - Я могу взять лошадь? – он повернулся к верной кляче. - Нет. Тебе ничего не нужно. Рыцарь кивнул. Он знал это, но в глубине души надеялся, что не будет одинок в этом плавании. В последний раз он погладил боевую подругу, затем расседлал ее и повернулся к лодочнику. Тот неподвижно наблюдал за сценой прощания. Легкая лодка почти не просела, когда рыцарь взошел на нее. Весла беззвучно опускались, рассекая воду. Солнце погрузилось в море наполовину. Они плыли на запад. Прямо по сверкающей тропе. Лошадь на берегу грустным взглядом провожала хозяина. Лодка все уменьшалась, унося его вперед, в море. Он не оглянулся. Как не оглянулся, когда сбежал от смерти, как не оглянулся, когда покидал Иерусалим. Он уходил. Уходил, навсегда. Иначе он просто не умел. Лодка становилась все меньше. Солнце тонуло в море, окрашивая небо сиреневым. Когда оно село, маленькая черная точечка слилась с горизонтом. Лошадь отвернулась от моря и побрела обратно. Вскоре она скрылась в ночи. Не осталось никого. Только волны бились о берег.