poison

Гарри думает, что есть особые люди. Есть красивые, есть харизматичные, очаровательные и льстивые. А есть такие как она. Ядовитые. У Томасин Реддл темные глаза. Хочется сказать томные, но Гарри руку готова дать на отсечение — томности в них ни на грош. Только вязкая душная тьма. Эта тьма смотрит на нее из чужих глаз. Она свила гнездо среди паучих ресниц, осела в матовой глубине. Не дышит, не шевелится и ждет. Ждет, когда Гарри подойдет ближе, чтобы схлопнуться голодной росянкой. И Гарри, глупая жужжащая муха, летит к ней. Это даже не мотылек и свет. Это гниющий труп, вокруг которого начинают роиться насекомые. Они все насекомые. И красавица Вальбурга, и бледнолицые вейлоподобные Малфои, и даже надменный Розье. Всего лишь мошки, которым скучающая Томасин будет отрывать лапки. По одной за раз. А они, наверно, и кончать будут от радости. Последняя мысль злая. Хлесткая. Ей-то что за дело? Если тупицы с голубыми венами на запястьях, сквозь которые видна их аристократическая мудацкая кровь, готовы лобзать острый каблук — пускай. Что тебе до меня? Томасин смотрит, не моргая. Она сидит через стол, чинно сложив ручки в идеальной пародии на хорошую девочку. (лицо Миртл застыло в предсмертной маске) Она лениво наклоняется вперед, и темная прядь падает на чистый лоб. (грязные кудри Хагрида заслоняют опухшее от слез лицо) Зеленый галстук — змея в рукаве. Гарри знает, что ее зовут Мэри. Простое плебейское имя. Мэри Томасин Реддл. Это имя въелось под кожу и теперь шевелится там, как жирная белая личинка. Или комок флоббер-червей. Гарри еще не определилась. Все зовут ее Томасин — с придыханием, с восторгом, с завистью. Гарри зовет ее «ах тыж ебаная сука» как раз перед тем, как получить хлесткий удар по лицу. (за десять минут до этого она сбежала из Большого Зала в компании Септимуса Уизли) Все видят идеальную девочку-старосту. У нее блестящий значок на груди и парфюм с нотками лилий. Какой-то кладбищенский запах. Торжественный, но смутно тревожный. Гарри краем глаза подмечает, что значок валяется на замызганном полу женского сортира. Даже полудохлая змеюка Салазара уползла в свою нору, чтобы не лицезреть сие непотребство. Начищенный кусочек серебра больше не блестит — весь свет поглотили черные провалы зрачков. Они похожи на дуло маггловского пистолета. Жуткие и пустые. У Томасин мягкие губы. Язык, правда, не раздвоенный. (удивительно) Она больше не пахнет, как невеста гробовщика — свежевырытой землей и белыми цветами. Только сырость затхлых подземелий. Только шуршание змеиных чешуек. Есть в этом месте какой-то прозаический трагизм. Тайная комната и женский сортир. Смерть невинной школьницы от отсутствующих лап василиска и грязный трах в обшарпанной кабинке. Томасин Реддл и сиротка Поттер. Гарри закрывает глаза, чтобы не видеть паскудную ухмылку, но становится только хуже. Теперь она ее чувствует. Примерно так же, как влажность между бедер и царапины на спине — мерзко, но очень приятно. Так может ощущаться только оргазм от человека, чье лицо заставляет тебя проблеваться от ужаса. Красивое блядское лицо. — Как думаешь, она станет призраком? Томасин сидит на унитазе с опущенной сидушкой, закинув ногу на ногу. Зеленоватый свет делает ее похожей на утопленницу, но Гарри плевать. «Я бы трахнула даже твой плавающий в озере труп» — классное признание. Очень во вкусе Томасин. — Дорогая, я задала вопрос. — Какой еще вопрос, Том? Будет ли Миртл мешать нам трахаться в этом туалете? Томасин не-улыбается, как может только она. — Я бы не удивилась. Она из тех, кого даже убивать не хочется, потому что ее призрак будет портить тебе секс на ближайшие два года. Но тут уж ничего не поделаешь. «Ничего не поделаешь». Вот так просто. Человек мертв — ничего не поделаешь. Бывает. Извини, Гарри. Я случайно. — Ты же не злишься, милая? — Конечно, нет, Том, ну что ты. Подумаешь, наша сокурсница мертва, потому что тебе, блять, стало скучно. — Я не понимаю твоей истерики. Не то чтобы вы с ней были лучшими подружками. У Томасин небрежный тон, но за ним легко угадывается предупреждение. Только попробуй мне тут рассказать ахуительную историю про ваш тайный роман — и присоединишься к Миртл. Гарри не боится. Она уже давно отвыкла ощущать страх. Есть какой-то рубеж, после которого тебе плевать. — Я, блять, ушам своим не верю. Ты серьезно, Том? Она серьезно. Сползла эта странная не-улыбка, остались только темные глаза и холодная ярость. Ярость, которая чревата кровоподтеками и болью, шепотом парселтанга и острой болью в вывернутом плече. — Я не буду извиняться. Гарри молчит. Она буквально ощущает всю тонкость метафорического льда, на котором стоит. Один неверный шаг и тебе конец. У нее опять влажно внутри. — Скажи что-нибудь. Томасин никогда не просит, всегда требует. Это ее привилегия как Наследницы, ее право как старосты. Ее стиль жизни как социопатичной суки. Гарри, честно говоря, иногда мечтает быть такой же. Разве не легче жить, не имея сожалений? Без друзей, по которым можно скучать? Без следа от ремней дяди Вернона, потому что он бы сдох от внезапного инфаркта? Без теплых рук Седрика, который должен укоризненно смотреть с небес как она трахается с его убийцей. Томасин надоело ждать. Она бросается как кобра одним слитным движением. И вот Гарри на спине. Где-то в районе лопаток саднит застарелый синяк. Теперь к нему добавятся новые. А еще глубокая царапина от серебряного значка старосты. — Нет смысла переживать о том, кто уже мертв. Сожаления бесполезны. Забудь о ней. «Можно подумать, ты много знаешь о сожалениях, бесчувственная ты мразь» Вкус этих слов щиплет кончик языка, но их смывает другой, терпкий металлический привкус. Томасин нависла зловещей фигурой: черные кудри падают на лицо и плечи змеиными кольцами. Ну точно утопленница. Нет, дементор самый настоящий. Только она высасывает из Гарри не радость, а совесть. Чувство долга. Надежду. — Я могу высосать из тебя кое-что другое, детка. Гарри вздрагивает. «Детка» — это пощечина. Том всегда ее так называет, когда все кончено. Когда Гарри сломанной куклой лежит на мятых простынях. Когда Том прощена. Снова. Она победила и знает это. А потому Гарри — детка. Миртл — труп. А Дамблдор старый маразматик, который поселил их в одной комнате. Сила любви, мать ее. Томасин смеется и это похоже на карканье облезлой вороны. Она так смеется только с Гарри. Искренне, но злобно. — Хоть какая-то польза от старого хрыча. Так уж и быть, кину в его гроб открытку с благодарностью. Легилименция дается Томасин так же легко, как и все остальное. Она в мыслях Гарри. В ее теле. И в душе, конечно, тоже наследила. Везде оставила свой грязный маслянистый след, запачкала то немногое, что не смогла забрать в прошлый раз. Новая жизнь — старые грабли. Да, Гарри? Ни одна из них не сможет жить спокойно… пока жива другая… Гарри не надеется на спокойно и уж тем более на счастливо.