Чайная роза

      Слабодушная. Ничтожная. Отвратительная.       Доминик ненавидит себя. Себя и ту болезненно-пылкую страсть, что адским пламенем зажглась в её сердце.       Доминик — красивая и благородная, яркая и запоминающаяся. Кому, казалось бы, как не девушке вроде неё влюблять в себя других, заставляя тех страдать от любви, что никогда не получит взаимности? Вот только в реальности всё наоборот — страдает-то сама Доми; именно она, а не кто-то другой, находится по эту сторону губительно-прекрасных чувств. И сколько бы Доминик ни пыталась отрицать это, сколько бы ни старалась скрыть от самой себя — бессмысленно; она, только о н а по-прежнему, изо дня в день занимает сердце и разум.       Жанна. Ведьма Адского Пламени. Такая жестокая и решительная с виду — и такая хрупкая, невинная в душе. Прекрасный цветок чайной розы, источающий самый восхитительно-пьянящий аромат и в то же время обладающий самыми острыми шипами.       С первого взгляда она привлекла внимание Доминик, с первого взгляда заинтересовала её. Вот только кто бы мог предположить, что всё зайдёт так далеко? В какой момент всё пошло не так? Если подумать, то, наверное, как раз в тот вечер, когда они танцевали вместе; тогда Доми поддалась какому-то порыву, не до конца осознавая, что вообще творит, — и лишь когда они уже кружили по залу, до неё вдруг наконец дошло, что она, возможно, вела себя несколько странно и излишне настойчиво, пригласив Жанну на этот танец и начав говорить о том, насколько же та прекрасна. Впрочем, тогда ей не особенно хотелось рассуждать о правильности своих действий — Жанна была так близко, так чертовски близко, что в мыслях ничего, кроме этой близости, и не оставалось. Именно с того дня Доминик окончательно потеряла покой. Именно тогда окончательно поняла, что нет пути назад, что её чувства к Жанне внезапно вышли за пределы простого интереса и некоторой симпатии. И эти самые чувства окрыляли её, приводили в восторг, в эйфорию — но лишь для того, чтобы затем резко заставить её упасть с этого седьмого неба, больно ударяясь о твёрдую землю, коей для неё оказалась реальность.       О том, что что-то тут не так, Доминик начала догадываться ещё тогда, когда Жанна попросила её помощи в том, чтобы порвать с Ванитасом раз и навсегда. Уж слишком притворной, искусственной казалась её неприязнь к этому человеку — и опасения подтвердились впоследствии, когда на том самом свидании, которое, вроде как, должно было быть для Жанны лишь фарсом, та неожиданно открыла для себя свои настоящие чувства к этому человеку. С одной стороны, Доминик тысячу раз пожалела, что посоветовала ей такое решение, но с другой… Наверное, для самой Жанны в самом деле лучше так, чем по-другому. Ложь в принципе редко приводит к чему-то хорошему, но, несомненно, нет ничего хуже, чем лгать самой себе — а именно этим Жанна и занималась до того злополучного дня, когда наконец хотя бы в какой-то степени признала, что Ванитас ей и впрямь небезразличен. Доми оставалось только надеяться, что сам человек не причинит Жанне такую боль, какую та неосознанно причиняет ей.       Но на тот момент всё ещё было относительно хорошо. Наверное, у Доминик ещё была какая-то надежда: если уж не на взаимность, то хотя бы на возможность забыть Жанну, выкинуть её из головы навсегда, оставшись ей лишь подругой. Но иное обстоятельство вмешалось тем же вечером, когда, вспоминая Жанну и Ванитаса вместе, Доминик вдруг ощутила во всём своём теле резкую боль — уже не душевную, а вполне себе физическую. Это, без сомнений, были худшие из страданий, что ей доводилось испытывать когда бы то ни было; дыхание будто бы перехватывало, а все внутренности сжимались, сдавливаясь напором непонятной, неосязаемой силы. Потом начался приступ кашля — непрерывного, не дающего и вздохнуть, вместе с которым вырвались из тела окровавленные лепестки роз. Тех самых чайных роз, с которыми у Доминик всегда ассоциировалась Жанна. Это странное явление не имеет никакого объяснения, не поддаётся никакой логике. Ханахаки — так его назвают японцы, потому как первый такой случай произошёл именно с одним из них. Загадочная, чертовски красивая и чертовски опасная болезнь, единственной причиной которой являются невзаимные чувства. Она неизбежно ведёт к смерти, и спасением может стать лишь одно — взаимность. Доминик на взаимность, увы, не может и надеяться.       С каждым днём всё становится только хуже. Больнее, сложнее, безнадёжнее. Доминик прекрасно понимает, что только Жанна может спасти её — и то не по собственной воле, а лишь в том случае, если в душе той всё ещё есть хоть какое-то к ней чувство. Понимает — но до последнего не хочет ничего менять, не хочет предпринимать никаких действий, потому как точно с такой же ясностью осознаёт и то, что так только заставит Жанну почувствовать себя виноватой. Но всему есть предел — однажды Доминик всё же не выдерживает, решаясь выложить все карты на стол. Самым обычным вечером приглашает ту встретиться, готовая рассказать обо всём, что чувствует к ней, и принять любые последствия такой своей откровенности, какими бы они ни были.       Вновь увидев её, не может сдержать восхищения — Жанна всё так же прекрасна, как и прежде. Кажется хрупкой и эфемерной, изящной и будто бы и вовсе не принадлежащей этому миру; каждым случайно брошенным взглядом своих аметриновых глаз вызывает в Доминик бурю противоречивых, но неизменно ярких чувств, едва ли поддающихся какому-то единому описанию. Долгое время они проводят в тишине, прогуливаясь по уже начавшему пестреть всеми красками осени парку. Пасмурное и кажущееся каким-то тяжёлым, низким небо отчего-то наталкивает на мысли далеко не самые весёлые. Доминик знает, что от этого вечера в самом буквальном смысле зависит вся её жизнь. Знает — и с каждой секундой всё больше убеждается в том, что шансов у неё не так уж много. Чувствует непонятный трепет, стоит Жанне случайно коснуться её, но отчего-то столь же отчётливо осознаёт, что та ничего подобного не испытывает. Помимо всего прочего какой-то холод, какая-то отчуждённость ощущается с её стороны. Наверное, это естественно. Наверное, так и должно быть, учитывая, что у Жанны есть возлюбленный и что та в принципе не так уж часто проявляет свои к кому бы то ни было чувства.       — Жанна, — наконец решается завести разговор Доминик. — Скажи… Ты могла бы… Влюбиться в девушку?       Начинает издалека, не решаясь напрямую перейти к сути дела. Боится её реакции, боится её ответа — совершенно любого, а потому не может скрыть неуверенность, столь явно ощущающуюся в её голосе.       — Н-ну, теоретически — да, — после недолгих раздумий отвечает та как ни в чём не бывало. — У меня нет предрассудков, и, наверное, так даже было бы проще. Девушки прекрасны. Знаешь, наверное, со многими из них было бы куда легче, чем с мужчинами… Но, с другой стороны, не могу сказать, что мне доводилось чувствовать нечто подобное, — Тут сердце Доми пропускает удар. — Судьба свела меня со многими вампирами и со многими людьми, и многие из них вызывали во мне интерес, восхищение или привязанность, но любовь — именно любовь в привычном всем смысле — я испытывала и испытываю только к одному из них. К Ванитасу.       Доминик на секунду замирает, пытаясь принять услышанное. Что ж, такого ответа следовало ожидать. В конце концов, это было практически очевидно. Вот только легче от понимания того не становится. Возможно, так даже хуже, чем если бы она не предполагала заранее, что так всё и будет. Будь это неожиданностью, удивление несколько затмило бы вызванное этими словами тяжёлое чувство отчаяния и безысходности. Но Доминик слишком много думала о таком исходе и слишком живо представляла то, что станет неизбежным его следствием.       Прямо сейчас ей хочется лишь развернуться, уйти, убежать куда подальше. Внезапный резкий порыв ветра лишь усиливает это желание, будто бы сама природа разделяет её бушующие эмоции. Но Доминик заставляет себя остаться, заставляет себя идти до конца. Не медля больше ни минуты, отбросив все сомнения, останавливается и, встретившись с ничего не понимающей Жанной взглядом, напрямую заявляет:       — Я люблю тебя.       На несколько секунд устанавливается гнетущее молчание. Жанна смущается, чуть краснеет, не зная, видимо, как реагировать. Одного растерянного взора аметриновых глаз, впрочем, Доминик хватает, чтобы любые её надежды на взаимность, если они ещё были, окончательно рассыпались в прах. Проходит ещё примерно минута, прежде чем Жанна, собравшись с мыслями, говорит тихо и неуверенно:       — Доми… Прости, но я солгала бы, если бы сказала, что могу ответить тебе тем же. Я люблю Ванитаса. Только его. Я никогда не смогу полюбить кого-то другого, — вздыхает. — Нет, если что, не подумай, что ты мне совсем не нравишься или что-то в этом роде. Ты чудесная девушка, Доминик. Просто… Нам с тобой не по пути. Надеюсь, ты сможешь простить меня.       И в этот момент Доминик понимает вдруг, что не чувствует ничего. Как бы она ни была уверена в том, что услышать что-то подобное будет чертовски тяжело, прямо сейчас лишь пустота, всепоглощающая пустота остаётся внутри. Она уже и не надеялась, собственно говоря. И не стоило надеяться. Но дело совсем не в том, что ей не больно как физически, так и в душе — напротив, боль эта оказывается слишком сильной, чтобы она могла её воспринимать. Но ей попросту слишком плохо, чтобы чувствовать хоть что-то. Будто бы весь её мир разом рухнул, разбился на тысячи осколков, но любые чувства прямо сейчас могли бы полностью уничтожить её, так что инстинкт самосохранения не позволяет ей испытывать их или даже просто думать о них, ввиду чего ощущает она лишь безразличие.       — Я ни в чём не виню тебя, поверь, — произносит совершенно холодным, равнодушным тоном. Хочет сказать ещё что-то, но не может, вновь закашлявшись — так мучительно, как не было никогда до этого. Закрывает рот ладонью, будто в тщетной попытке скрыть своё плачевное состояние, а затем, отдышавшись, вновь видит капли крови и лепестки роз, оставшиеся на пальцах. Пошатнувшись, едва не падает наземь, но, пусть и не без усилий, всё-таки удерживается.       — Доми… Доми! Ч-что с тобой? Доми! — Жанна, видя всё это, испуганно приближается к ней. Положив одну руку ей на плечо, второй обхватывает за талию, не давая упасть. Впрочем, в то же мгновение Доминик, приходя в себя, отстраняется. Молча смотрит на Жанну в течение ещё пары-тройки секунд, после чего, резко выпрямившись, заставляет себя улыбнуться и, приняв самый беззаботный вид, произнести:       — Всё в порядке, mon chéri. Это нормально, — И уходит, стараясь не встречаться больше с ней взглядом, но почти физически ощущая, как та в недоумении глядит ей вслед.       Наверное, это грустно, но Доминик больше не питает иллюзий.       Доминик знает, что, скорее всего, не протянет долго. Доминик знает, что эти чёртовы чувства когда-нибудь таки добьют её. И всё-таки, несмотря ни на что, прямо сейчас, прояснив всё, она испытывает облегчение.       «Надеюсь, ты будешь счастлива с Ванитасом, Жанна», — думает совершенно искренне, наконец позволяя себе обернуться и взглянуть на её силуэт вдали, едва различимый с такого расстояния. В конце концов, хотя бы одна из них должна быть счастлива. Нет, не так: по сути, счастливой сможет стать только одна из них. И эту возможность, эту надежду на счастье, Доминик оставляет Жанне, своей прекрасной чайной розе, ведь только так та может цвести и благоухать.       «Если любишь — отпусти» — говорят люди. Доминик отпускает. Даже если ценой станет её собственная — столь жалкая и ничтожная — жизнь.