Кейске».
Таким было первое письмо. Казутора перечитывал и перечитывал его — и после он знал каждое слово, каждую строчку сердцем. Временами он прятал письмо под подушку по ошибке или преднамеренно. Лишь однажды еженедельная традиция была нарушена, когда Баджи заболел так сильно, что не мог сидеть даже ровно за столом. В качестве извинений он послал двойное письмо, в котором объяснил ситуацию, что́ накопилось за неделю и новости о матери, которая строго-настрого запретила вставать с постели и бдила за режимом сына, ночуя чуть ли не на пороге комнаты за дверью. Это был единственный раз за два года, когда Баджи заставил себя ждать. Тянулись дни, недели, месяцы — он продолжал писать. Казутора никогда более не будет одинок — Баджи не позволит этого. Он останется подле него навсегда. Как только Казутора выберется из этого адского места, они обязательно наверстают упущенное. Они наконец поедят рамен, до отвала, пока их не выгонят взашей. Или они будут бродить всю ночь до тех пор, пока ноги не заведут на заброшенную парковку, а ум живо сообразит, какую из машин поджечь — так, чтобы горело до неба. Может быть, будут сидеть на лестнице рядом с торговым автоматом, когда бездушная железка зажуёт их деньги и Баджи с предельной точностью сможет вернуть их обратно. Они точно, просто обязаны ходить иногда в зоопарк. Баджи, помнится, хотел поглядеть на львов и всегда припоминал это. Казутора же всегда любил тигров: они больше львов, да и просто самые большие и видные среди кошачьих, не живут в стаях и предпочитают не слишком открытую местность.***
«Дорогому Казуторе. Прошло два года с того проклятого дня. По правде говоря, я не хотел поднимать эту тему, но ничего не могу с этим поделать — наши жизни резко изменились и нам необходимо с этим как-то справиться. Я постараюсь покороче, не волнуйся. Я не имею ни малейшего представления, как ты себя сейчас чувствуешь или о чём думаешь, и не собираюсь поучать, как тебе следует быть. Должно быть, ты невероятно страдал всё это время, оставленный и одинокий на растерзание собственным внутренним демонам. Хотел бы я быть с тобой, Тора. Делать то, в чём поклялся тогда, на огне, когда мы стали друзьями, ты помнишь? Мне бы хотелось рассказать тебе о стольких вещах и напомнить: я всегда буду рядом, как и сказал той ночью, вне зависимости, какой ад ожидает нас впереди, до самого конца. Как было бы здорово, услышь ты это от меня вновь. Хотел бы я увидеть тебя хоть глазком и убедиться, что с тобой всё в порядке. К сожалению, читать всё это ты будешь лишь спустя несколько часов. Знаю, ебучая бумажка мало что может сделать для тебя, но… Пожалуйста, давай ты сделаешь вид, что я здесь с тобой и говорю всё это лицом к лицу. Я знаю, через что ты прошёл. Иногда ты рассказывал мне, хотя у тебя не было ни малейшего желания даже упоминать об этом, ты доверял мне настолько, что я был достоин услышать. Ты переживал столько всего ещё с самого детства, и я знаю, нет, я уверен, что ты невероятно сильный. Я верю в тебя и тоже безоговорочно доверяю тебе. Ты выдержишь. Не могу дождаться, когда снова начнешь подшучивать надо мной из-за зубов, втихаря таскать обеды из моего холодильника, напоминать о несделанной домашке перед уходом домой или занимать лучшее, переднее, сидение байка. Короче, всё то, что ты делал и чем пиздецки бесил меня. Боже, я скучаю даже по твоей тупой причёске. Береги себя,Кейске».
Перед сном Казутора прижимал это письмо к груди, и слёзы лились ручьём по щекам на смятую раскуроченную простынь. В памяти были свежи воспоминания о растекающейся с немыслимой скоростью луже крови, превращающейся в море, под головой Шиничиро, о тихом бормотании Баджи, утопающем в плохо сдерживающем рыдающем бульканье: «Надо вызвать скорую». Рука, обрушившаяся смертельным ударом, была не более, чем дрожащим, иссушенным несчастным листком. Потребовалось время, чтобы ясно осознать произошедшее. Он не мог быть тем, кто сделал это. Сделал по собственной воле. Он ввязался во всё это только ради Майки, ради него они вломились в магазин и украли байк. По сути, кража байка была не простой, он должен был стать подарком, о котором их друг так долго мечтал, — и вот какова благодарность Майки? Это он виноват. Если бы только они не посвящали всех себя мыслям о нём и как же порадовать его, он до сих пор был бы с Баджи. Если бы в ту ночь они просто тусили в пригороде вместе, не волнуясь о самом незабываемом дне рождения в его жизни, не было бы и убийства. Он никогда не ударил бы его брата болторезом — Баджи никогда не кричал бы на него, прося остановиться, так, что сердце перемололо на тысячу кусочков. Глаза Баджи не дрожали бы от дикого стресса, как и он не вышел бы на обозрение шокированной толпы в наручниках, как в замедленной съёмке кино, где до мозга ещё не дошёл разряд импульса. Если Баджи и отстрадал своё, то только по вине Майки. По его и ничьей больше. Казутора отомстит и сравняет счёт, как только выберется. Он наконец станет героем и свершит законное правосудие. Два года. Два ебаных года своей жизни пришлось провести в этом отстойнике, вдали от всех, среди убогих и отвергнутых, человеческого ублюдочного скота, с единственным ярым желанием — выбраться во что бы то ни стало и как можно скорее. Угрозы — после них побои — надзиратели, растаскивающие по углам — и наконец карцер в наказание. «По какой залётный?» — «А, так ты поц, который грохнул того чела в магазине байков?» — «Какой ублюдыш, ха-ха-ха». — «Вау, насколько же круто, а? Давай, рассказывай, как ты это провернул!» — «Убить в тринадцать… блять, тебе дорожка в будущее заказана».***
Казуторе исполнилось пятнадцать. Каждый год он мысленно делал ставку, кто вспомнит о нём. Ставил всё лишь на одного человека, по наитию исключая свою мать, — выиграть в таком случае было проще простого. Спустя месяцы Баджи смог навестить его: наконец дали разрешение на одно свидание. Мать так ни разу и не пришла к Казуторе. Возможно, это был хитрый ход: останься он в полном одиночестве, как собака на привязи, даже в свой день рождения, и его мозги окончательно выйдут из строя, — безумцу и срок скостят, подарят долгожданный покой. Баджи же был прямо здесь, напротив, за стеклом; одну руку он засунул в карман, а в другой держал пластиковую упаковку. Его волосы отросли настолько, что уже касались груди, и он сам вымахал, стал выглядеть более устрашающим. Странное дело, отметил Казутора, его друг теперь — подросток. На мгновение накатила прозрачная, отдающая льдистым меланхолия: мало что осталось от жизнерадостного ребёнка, чей образ неизменно скрашивал беспросветные дни. Должно быть, это случилось и с ним, хотя он не был и вполовину симпатичнее. Лицо — неизменное. Мерзкое. Отталкивающее. Как обычно. Как только он подошёл ближе, Баджи похвалил его причёску: теперь волосы щекотали шею, а кислотно-жёлтые прядки выгодно выделялись на общем тёмном фоне. Так он выглядел круче. А тот помпадур, оставшийся в прошлом, напоминал дебильный жуткий сон. — Хэй, да ты теперь красавчик. Казутора улыбнулся в ответ. Осознание — взгляд на стекло — он не улыбался очень-преочень давно. На мгновение почувствовал дрожь, пробежавшуюся искрами под веками. — Ты тоже, — совсем тихо. — С днём рождения, Тора! — необыкновенно громко и живо выпалил Баджи, привлекая к себе внимание других посетителей и охранников. — Сегодня твой день! Несколько родителей, пришедших навестить своих сыновей, повернулись к жизнерадостному подростку, который неподдельно счастливо смотрел на своего друга, выудив из купленной упаковки кусочек торта. Казутора смутился, но совсем чуть-чуть, не чувствуя неприятной тяжести в груди. Спрятав взгляд за выбеленными прядями, он взял в руки подставку с лакомством. — Спасибо, Кейске. — За что? Это не похоже на твой первый день рождения, который мы провели вместе, но и так тоже неплохо. — Ты до сих пор помнишь? — немного отстранился. — Я был таким неудачником. — Не, у тебя просто друзья хуёвые были. Повезло, что я тогда был поблизости. — Сам себя не похвалишь, никто не похвалит. — Может быть. И если бы я не увязался тогда за ними, не пошёл в игровой центр, ты никогда и не докопался бы до них, не ввязался бы в драку и мы не встретились бы… — сбивчиво бормотал. — Та ночь. Она была офигенной. — Я думал, тебе не нравится поджигать списанные машины? — Ну, есть много занятий получше. Так уж получилось, что для этого я сделал исключение. Казутора вновь понурил взгляд. Несмотря на прочное защитное стекло, камеры и охрану, он чувствовал каждой клеточкой своего тела, будто Баджи мог схватить его в любое время за запястье, вытащить из этого ужасного места, и они убежали бы ото всех на ту судьбоносную парковку. — Твои глаза всё такие же. Хотя в них больше нет горящего пламени, — неожиданно сказал Баджи, мягко смотря на собеседника. — Правда? — Ага. Если хочешь, сегодня ночью я подожгу машину, опять. Отдам дань старым-добрым денькам, — он широко усмехнулся. — Может быть, даже инкассаторскую, надо хорошенько развлечься за тебя. — Не говори так громко об этом, придурок! — Ха-ха-ха-ха. Баджи болтал обо всём, без задней мысли и желания в чём-либо обвинять Казутору или где они сейчас находились; ему было насрать, что они были под наблюдением и что подумают другие. Дошло до того, что он планировал проникнуть в колонию и надрать задницу любому, кто посмел вякнуть или угрожать расправой Казуторе. Сдерживаться в такой ситуации было за пределами возможного у Кейске. И его другу оставалось лишь заверить, что в подобных опрометчивых действиях нет нужды: он научился драться намного лучше его самого. — Да ты что? Я бы посмотрел на тебя! Улыбка вновь играла на губах Казуторы, совсем робкая, когда двое усердно изучали глазами руки напротив, мысленно прикидывая, протиснут ли они их сквозь крохотное окошко для связи и сплетут ли пальцы воедино. Он покачал головой — серьга вторила позвякиванием. Баджи показал запястье и покрутил на нём браслет вместо слов, оживляя в памяти их молчаливую клятву, давно данную. Они неотрывно смотрели друг на друга — и лишь стекло было преградой между ними, — как комнату один за одним покидали посетители. Его единственная отдушина, передышка, длилась не больше пары минут, но казалась всеобъемлющей вечностью, никогда не уходившей из жизни. Когда время Баджи вышло, Казутора вернулся обратно в камеру и присел рядом с кроватью, грея руки над воображаемым огнём. Недели спустя Казуторе было позволено написать всего ничего — предложение, — но его руки тряслись. «Увидимся на следующей неделе». Ответ Баджи был исчерпывающим: «Жди меня в нашем проулке». — Давно не виделись… Казутора. Дерзкая ухмылка сползла тут же, как только он появился перед ним. Баджи неожиданно заключил его в крепкие объятия (тиски) без единого слова, всё так же быстро и немного грубо, задыхаясь от волны эмоций. Его руки требовали ещё большей близости, его пальцы впивались до посинения в чужие лопатки, с силой сминали ткань куртки. Назвать это объятиями — не сказать ничего, промахнуться, сделать смелое предположение. Нет. Это — слияние. Единение двух тел, намертво вцепившихся друг в друга, чтобы никогда более не потерять. Руки Казуторы на спине Кейске мягкие, непослушные, ватные, прикрытые волнистыми волосами. Он не держал привычный лист бумаги, не видел прекрасный сон после полуночи, — под пальцами было живое тёплое тело. Не без труда он сумел обнять в ответ, медленно, оставляя повисший в воздухе вопрос без ответа. Глаза его неподвижные, застывшие. Всё, что он мог делать, это благоговеть. Сложно было определить, какие ещё чувства бежали по венам через сердце и выбрасывались в кровь, он не мог распознать их: большинство из них были приятными, хотя можно было почувствовать острый болезненный укол горечи. Затем секунда за секундой всё превратилось в полнейшее недоумение (смущение, замешательство). Сначала он хотел навредить кому-то, вылить всю свою злость, все свои обиды прямо здесь и сейчас, и одновременно желал забыть всё прошлое, сделать вид, что ничего не было, откатиться на два года назад. Бросить всё и повернуть назад — повернуть время вспять до тех пор, пока не окажется в том коротком мгновении, в том моменте, если таковой вообще существовал, где был счастлив до глубины души. Казутора держался за куртку, отчасти поддерживая Баджи, отчасти разрывая её на нём, и продолжал фокусироваться на одной точке в зияющей бездне за спиной бездумным невозмутимым взглядом. — Прекрати. Учащённое дыхание, на которое он не обратил внимания, сбилось. Горячая хватка ослабла. Казутора с ужасом заглянул в глаза Баджи. Он поднёс руку ко лбу, чтобы смахнуть безумную больную идею, промелькнувшую в сознании. — И через это мы прорвёмся. Вместе.***
— В случае победы «Томан» Баджи вернётся обратно. На этом всё. Требование Дракена было ясным как день. Он не ошибся. Это то, чего они так хотели: вернуть Баджи. Только Баджи. Будь всё по-другому, они не сунули бы и носа — они нашли бы способ отменить битву. Его имя не было достойным даже упоминания. Это означало лишь одно: они даже не попробовали бы переубедить его, показать, что он не прав. «Почему ты ненавидишь Майки?» — «Майки не хотел, чтобы это происходило». — Только и мог повторять из раза в раз Дракен при встрече. Плевать. Да похуй вообще, что там Майки думал. Как будто это его ебало. Они оставили бы его гнить в одиночестве в любом возможном случае. Ибо их целью было ничто иное, как избавиться от него и вновь развести два пути. — Баджи сам присоединился к «Вальгалле»… Хрена с два вы его вернёте! Как долго это длится? Несколько дней? Всего лишь пару часов? Из-за разборок двух банд Баджи и Казутора не сделали ничего, что планировали. Никакого рамена. Никакого зоопарка. Никакого кино. Никаких ночных развлечений, когда он, смеясь как гиена, заливает проколотые шины бензином. Они успели только посостязаться в разваливающемся игровом центре в той игре, благодаря которой когда-то встретились, да поубивать бесцельно время в ожидании, пока подтянутся остальные члены «Вальгаллы». Казутора выиграл — и Баджи ругался добрых десять минут себе под нос. Было чертовски весело. Он и не думал, что реванша никогда не будет. Казутора надеялся, что они будут играть всю ночь напролёт, тратя охрененные кучи денег, которые больше не надо воровать у матери. Но всё утекло, разрушилось безвозвратно. Время игр, дружеские подначки и тычки, проблески увядшего, проеденного временем прошлого. Всё. Ничто не обратится вспять, вчера не наступит. Опять один во тьме, опять загоняют, забивают, как дикое животное. Как тигра. Это, блядь, просто несправедливо. Майки забрал у него всё — и теперь он протянул свои ручонки к самому дорогому, что у него осталось. К его другу. Одному-единственному. — Условия? Судья? Ты прикалываешься? Мы пришли сюда… заставить жрать вас землю, ублюдки.