"Живи каждой минутой, будто это твой последний миг; не бойся ничего, будь счастлив". (с) Daisuke Ochida (kagerou, the studs). Музыка: kagerou – Sabishisa To Nemure (Remix)
Сначала была больница. Помню гибкие трубки с прозрачной жидкостью, мерно стекающие капли и тягучее нытье в местах проколов – так бывает всегда, если ты уже слишком вымотан для ставших привычными процедур. Стоящий рядом аппарат негромко попискивает – тянет подняться на ноги и хорошенько пнуть его, дабы заткнулся, но сил нет даже на то, чтобы вытащить из вен иглы. А свет вокруг яркий-яркий, слепящий-слепящий... ненавижу открывать глаза на исходе медикаментозного сна. Первое утро после операции. Опять. Который раз в моей недолгой жизни? Что мне грезилось там, на зыбкой границе между мирами, я не помню: наверное, анестезиолог не пожалел на меня лекарств, впрочем, этого стоило ожидать от человека, столь щедро сыпавшего черными шутками. Благодаря его искренней заботе, в голове теперь стоял непроглядный туман, безнадежно заслоняющий все на свете. Жаль. За ним, скорее всего, был ты... Сегодня уже 29 июля, и мое многострадальное тело давно оклемалось от вмешательства, но предутренний кошмар зачем-то вернул неприятные воспоминания. Еще каких-то полчаса назад я видел себя офисным клерком, набирающим докладную и время от времени бросающим ленивый взгляд за окно. Пальцы мастерски отбивают ритм только им ведомой мелодии, вслепую находят нужные клавиши, машинально формулируют сухие официальные фразы. Статистика, сводки, предложения... Происходящее на улице беспокоит меня куда больше монотонной работы. Я смотрю за окно и все еще вижу там, возле остановки, темноволосого человека в белой рубашке, джинсах и черном кожаном пиджаке, кажется, он смотрит на меня, без слов осуждает. И я не могу просто-напросто уткнуться в монитор, потому что знаю: его глаза будут всегда буравить мне душу – даже когда я покину кабинет или когда он уедет на ближайшем автобусе. Если, конечно, у меня еще осталась душа. Этот человек так бессовестно напоминает о прошлом, так резко нарушает равновесие рабочего бытия, что я не в силах избавиться от навязчивого чувства вины. И не выдерживаю: бросаю все, говорю «я скоро», выбегаю из кабинета. Быстрым шагом прохожу по коридору, по дороге случайно задев кого-то, но не останавливаюсь, устремляюсь вниз по лестнице, не дождавшись лифта. Выхожу на улицу, перебегаю дорогу, проклиная тупые светофоры, как всегда некстати горящие совсем не тем светом, подхожу к знакомому незнакомцу. Чтобы посмотреть ему в глаза, пытаясь отыскать хотя бы маленькую зацепку, – и в итоге захлебнуться в черноте, так ее и не получив... Очнувшись, я долго не мог привести в порядок сбившееся дыхание: давненько мне не снились настолько яркие сны! Может, это из-за больницы? Может, там, на краю жизни, мимо вновь прошел ты, потревожив старые раны, ноющее в глубине сердца чувство вины за то, что не спас тебя, не успел, не уберег от рокового приступа?.. Мне неуютно. Я не люблю вспоминать об этом: куда лучше перебирать в голове приятные воспоминания наших с тобою встреч, думать о тебе светло, с улыбкой, смеяться над старыми шутками и не замечать тупой сверлящей боли. Вроде бы я уже утешился, убедил себя прекратить нелепые страдания – и вдруг снова, по кругу. Зачем?.. Тупо рассматриваю белый потолок над кроватью, с неприязнью ощущая, как взмокшие волосы на затылке холодят шею: давно пора посетить парикмахерскую. Перевожу усталый взгляд на окно, за которым вовсю расцветает душноватое утро. Черт, опять будет жара. Хмурюсь. Как назло, вентилятор в студии дышит на ладан. «Дурацкий сон, идиотский день...» – мысленно вздыхаю и тут же вспоминаю тебя в шумном коридоре, улыбающегося и до боли родного, – видя, как я сокрушаюсь из-за очередной ерунды, ты всегда хотел поддержать меня. Вот и сейчас твоя сильная ладонь хватает мою руку, сжимает, вселяя в сердце уверенность, – пальцы ледяные, зато в почти черных глазах искрится дружеское тепло. Это до боли интимно и до ужаса важно – так, что мы без слов понимаем друг друга. Яркий, резкий, харизматичный вокалист, заставлявший других за считанные секунды то любить тебя, то искренне ненавидеть, наедине ты открывался мне человеком бесконечно несчастным и потому предельно понимающим. Тем, ближе которого нет. - Завтра будет лучше, – твои губы трогает светлая улыбка, убеждая отбросить плохие мысли, оставить хандру, поверить. - Хотелось бы, Дайске-кун, – закрыв картинку минувших дней, я на ощупь отключаю будильник, готовый вот-вот заверещать. За тонкой рамой окна начинается новый день – под звучащий у меня в сознании оркестровый ремикс на Sabishisa To Nemure. *** По дороге на студию невольно прокручиваю в памяти осколки яркого сна, а заодно и наши с тобой воспоминания, одни на двоих. Мне нужно вспомнить тебя радостным, мирным, чуть-чуть уставшим, когда ты говорил простые мудрые вещи, когда шутил – лишь бы заглушить щемящую, глупую боль. Ну чего это я, в самом-то деле! «Кончай истерить, кретин», – укоряя себя за малодушие, возвращаюсь в здесь и сейчас: слежу за дорогой, перестраиваюсь в правый ряд. Вместе с потревоженными воспоминаниями в моем ненормальном разуме начинает привычно виться цепочка рифмованных строк. О тебе. Обо мне. О нас. Хочу в очередной раз попросить прощения, признаться, насколько больно приходить одному на нашу крышу, стоять там, облокотившись о ржавые перила, и смотреть, как чайки острыми крыльями разрезают небо на «сегодня» и «вчера». Когда я подъехал к парковке, первый куплет был готов, когда поднялся на этаж – сплелись две строчки второго. Весь день я усиленно записывал пришедшее в голову, боясь потерять важное, постоянно исправляя уже созданное и стремясь воплотить именно то, что таилось в сердце, – все-все... Ребята подозрительно косились на меня, приглашали на обед, но я обошелся кружкой остывшего кофе, крепкого и почему-то соленого (видимо, ложка раньше побывала в солонке, это явно чьи-то происки, но я опять не заметил, чьи: когда пишу, вообще ни на что не обращаю внимания). К трем часам в студии стало совсем душно, на горизонте клубилась гроза, а Ю, желая создать в помещении нормальную атмосферу, упорно копался в старом вентиляторе, покуда его не доломал. Вечер, к счастью, пролился на стольный ливнем. Перед сном я в последний раз пробежался глазами по тексту получившейся песни, поправив пару строк, поставил долгожданную точку под аккомпанемент дождя, задорно стучавшего по карнизу. Готово. - Тебе бы понравилось, – сам не заметил, как сказал это вслух. Влажный ветер, налетевший из приоткрытого окна, запутался в моих нестриженых волосах, но не унес боли. Пряча листок в карман пиджака, я горько вздохнул: можно было и не надеяться, стихи никогда не приносили мне облегчения – только пустоту от вытекших на бумагу мыслей. Впрочем, как и тебе. *** Утро следующего дня оказалось не в пример светлым и умытым. По синему небу, толкаясь и клубясь, неслись белые барашки облаков, а свежий бриз приносил с моря соленую прохладу. Ю, приехавший на работу первым, желая исправить свою ошибку, притащил из подсобки еще один вентилятор: гудел он куда шумнее прежнего, зато хромированная ножка забавно отбивала солнечных зайчиков. С довольным видом оглядев находку, гитарист улыбнулся и, взглянув на часы, решил, что до начала репетиции успеет прогуляться. На крыше было ветрено и свежо. Оглядевшись, Ямагучи не мог не заметить знакомую худую фигуру и поначалу слегка растерялся, но потом, отбросив сомнения, подошел поближе. - Привет, – негромко произнес Ю, постучав короткими ногтями по перилам. - Привет. - Скучаешь? - Думаю. - О чем? – в темных глазах таился вопрос, и Гара, почувствовав это даже не глядя на друга, вздохнул, кивая на смятый исписанный лист бумаги. - Об этом. Ю осторожно наклонил страницу к себе, чтобы мельком просмотреть витиеватые записи и привычно поймать настроение их автора: за столько лет совместного творчества Ямагучи научился читать стихи Асады между строк. Гитарист сглотнул и понимающе улыбнулся. - Точно сказано. Он бы оценил. - Надеюсь, – вокалист вздрогнул, убрал с лица непослушные отросшие волосы, коими сейчас так дивно забавлялся бродяга-ветер. – Я сочинял это для Дайске, он мне снова снился... – голос Гары сломался, и сердце Ю сжало знакомое чувство: общая потеря настраивала души старых друзей на одну волну. Макото, не желая тревожить товарища, отвернулся к шумному городу; налетающие порывы окончательно испортили укладку. – Сегодня у него День рождения. - Да, – гитарист вздохнул и тоже оперся на ржавые перила. Что еще скажешь? Все слова уже сказаны. Тишина становится осязаемой. Свежий ветер с залива играет краями одежды и крашеными прядками, возвращая картины давно минувших дней, Дайске, такого смелого на сцене и такого трогательного за ее пределами, вредного, ненормального, близкого, настоящего, живого. Сильного, смешного, ранимого. В воздухе пахнет морем и почему-то лилиями. Хочется курить. - Знаешь, Ю-кун, – наконец прерывает затянувшееся молчание Гара, – Дайске говорил, что даже если его не будет рядом, он не покинет меня. Может, это и правда, но теперь мне кажется, словно пятнадцатое июля разрезало мир на две части, и вторая куда короче и безрадостней первой. Я ведь не помог ему... - Не думай так, Гара-кун, – прерывает Ю. – Нет никакого смысла терзаться, это жизнь, – и, зацепившись за пусть и банальную, но очень важную фразу, проронил короткое: – Дайске тебя не винит. И еще: мы живы, пока нас помнят. Какое-то время музыканты внимательно смотрели друг на друга, не замечая соленых порывов, если честно, пробирающих до костей. Вокалисту показалось, что в этих простых словах заключается главнейшая в мире истина. «Живи каждой минутой, будто это твой последний миг; не бойся ничего, будь счастлив», – фраза Дайске, ставшая едва ль не крылатой, разбивает стенку сомнения – Макото ощущает, как давящая боль стремительно теряет вес, желая взвиться воздушным змеем в летнее высокое небо. Что ни говори, но Дайске, продолжая жить назло болезни, лучше всех умел ценить ускользающие мгновения. И еще убеждать других. - Тогда я подарю ему это, – пожав плечами, вокалист решительно складывает исписанный стихами лист пополам, через пару секунд превращая его в импровизированный самолет: на весу, сгибая бумагу ровно и четко – слишком много он в свое время сделал журавликов. - Шедевр не состоится? – в голосе Ю, наблюдающего, как друг аккуратно проглаживает крылья фигурки, тщетно прячется сожаление. - Нет, – с улыбкой говорит Гара. – Это слишком личное письмо, а сегодня не тот день, чтобы сочинять новую песню. - Что ж, понимаю, – сильная ладонь Ямагучи хватает тонкую руку вокалиста, сжимает, вселяя в сердце уверенность, – пальцы ледяные, зато в почти черных глазах искрится тепло, заставляя поверить, что все сейчас правильно. И Гара, кажется, верит. - Завтра будет лучше, – губы Макото трогает вымученная улыбка, а в памяти, где-то далеко-далеко, у самого края сознания, звучит прозрачный хит kagerou. Двое на крыше смотрят на облака. Ветер приносит с собой запах моря и умытых росою лилий, внизу призывно сигналят машины: начинается новый день. Под последние ноты ремикса Sabishisa To Nemure бумажный самолетик, пущенный рукой Асады, разрывает воздух, разрезав небо на две неравных половины.The end
Написано и отредактировано: 15–16.07.2013 г.