Сокровища царские

Горят свечи воску пчелиного в опочивальне царской. Стоит Фёдор Басманов в свете том на ковре пушистом, драгоценном. Смотрит на царя, что у стола сидит, в ларце резном деревянном что-то перебирает. Вновь велел ему сегодня Иоанн Васильевич в летнике женском прийти. Не в первый раз уже, и сраму того не ощущается, что по первости… точнее сказать, ощущается, но слаще только от сраму становится, смотри, любуйся мною, царь-батюшка, и те любуйтесь, кто в коридорах дворцовых в одёже женской повстречал, ведь не посмеете даже вослед плюнуть, глаза только вылупите да, поди, царю позавидуете… Ветерок едва ощутимый под подол пробирается, голые ноги ласкает. Непривычно всё ж без портков. Непривычно, и соромно, и сладко. — Иди сюда, Федя. Надень-ка вот… Вновь подарить чего хочет? Раз из ларца — стало быть, опять украшения женские, к летнику… Заблестели у Фёдора глаза, подошёл ближе. Чего уж греха таить, и цацки женские ему по душе, не только лошади новые да оружие. А уж тех цацок, коими государь его одаривает, краше и дороже вовсе не найти. Достаёт царь из ларца серьги длинные, тяжёлые, до плеч. Золотая филигрань узорная, причудливая; жемчуг крупный, редкий, заморский, сплошь серьги жемчугом тем унизаны. За серьгами — бус длинных три нити, хрусталь да кораллы алые вперемешку. И — запястья тяжёлые, золотые, алмазами усаженные. Смотрит Фёдор во все глаза. Ни на ком он ещё доселе сокровищ таких не видывал. Нешто на него царь так потратился?.. Это ж… это ж сколько казны ушло… — Государь… Усмехнулся Иоанн Васильевич. Взглянул на него — мягко, любяще, а вроде и грустно как-то. — Настасьи это моей покойной украшения. Часто, помню, надевала их. Любила очень. Настасьи. Покойной царицы Анастасии Романовны. Вот оно что. А он уж подумал сдуру — ему лично куплено… — Государь… — снова повторил, взору от каменьев сверкающих не отрывая. — Что? — чуть нахмурился царь, потемнел взор его. — Али не любы? Али чересчур бабские? Так ты и в летнике своём не больно по-мужски глядишься. Вспыхнули щёки у Фёдора от слов таких, но тут же вновь усмехнулся Иоанн. — Ну полно, Федюша, не красней. Моя то воля, чтобы ты передо мной в обличии таком являлся. Так отчего же настасьины цацки не примеришь? — Так разве… — вовсе дурнем чувствует себя сейчас Фёдор, а и язык к нёбу примерзает, и ногам с места не сдвинуться, — разве не Марии Темрюковне, царице нынешней, драгоценности Анастасии Романовны перешли? Спросил — и пожалел тут же, потому как грохнул царь кулаком по столу. — Ничего ей не перешло! Много чести больно Марии. И так пусть благодарит да в ноги кланяется, что за себя взял. Была бы более покорной да ласковой, как то жене доброй пристало, может, и подарков бы больше дарил. Склонил Фёдор колени. Поймал руку иоаннову, поцеловал. — Прости, государь. Прости холопа твоего за вопросы неуместные. Ляпнул дурным языком, что на ум пришло. — Ладно уж, — смотрит на него царь, и видно, что не хочет гневаться, красота Фёдора да вид покорный сердце его смягчают. — Так чего не примеришь, спрашиваю? Али брезгуешь после Настасьи носить? Так не тебе она чета, гордился бы! А коли после покойницы боишься… — Что ты, надёжа-государь, не брезгую я! — забывшись, перебил Фёдор царя, вскинул голову, на коленях стоя. — Как можно? И не боюсь, матушки ведь своей ношу… Просто — куда мне, холопу твоему, царицы покойной вещи надевать сметь? — Из почтения, значит, боишься, — протянул царь с усмешкою ласковой руку, потрепал его по кудрям. — А ты не бойся. Я велел, значит, можно. Надень. Поднимись на ноги, дай я сам… Ничего не остаётся Фёдору. Встаёт, выпрямляется; встаёт из-за стола и царь. Высокого росту Иоанн Васильевич; хоть и Фёдор Басманов не низок и в плечах довольно широк, а подле царя былинкой хрупкой себя ощущает… — Иди сюда, Федорушка моя, — мёдом сладким звучит голос царя, вдевает он в уши Фёдора серьги тяжёлые, вешает бусы звенящие на шею, застёгивает на руках запястья алмазные. — Красавица у меня будешь, каких свет не видывал… лебёдушка моя, сокровище моё бесценное… Сжимается у Фёдора в груди и в горле. Понимает он: те это слова, что Иоанн покойной царице Анастасии говорил. Так же точно, как его сейчас, сам её одевал-украшал, взором ласковым да любящим окидывал. Красавицей, лебёдушкой да сокровищем своим называл. Заменю ли я её тебе, царь-батюшка?.. Царица новая не заменила, но царице новой драгоценности ты эти передаривать и не стал… Но я всё ж таки и не девка, даже в летнике и серьгах… Гладит царь его по щеке, целует в губы. Ласков взор его, но и тёмен, и полон воспоминаний давних, печальных да светлых. Заменю ли… — Покружись передо мной, что ли… Воздел Фёдор руки над головой, прошёлся по опочивальне царской шагом плавным, вкруг себя несколько раз обернулся. Сильнее бусы да серьги зазвенели. Смотрит царь, не отрываясь, любо ему смотреть. Чуть помедлил Фёдор, отошёл к царскому ложу. Присел на краешек, отодвинулся чуть дальше — да, раздвинув ноги, бесстыже подол летника приподнял. — Довольно ли похож, царь-батюшка?.. И — пропала пелена воспоминаний из взора иоаннова. Страсть жгучая те воспоминания сменила, усмехнулся он, подошёл к Басманову, что уже и на спину откинулся. — Вовсе не похож. В жизни бы царица моя так подол задирать не стала. Будто девка срамная. Даже Мария так себя вести никогда не смела, а уж Настасья-то… Ухнуло на миг сердце Фёдора в пятки, но — усмехается царь, и смотрит жадно, и рукой уж по ноге его ведёт, от колена к бедру и выше. — Не похож и не надобно, — твёрдо молвит Иоанн Васильевич, нависая над Фёдором. — Ни с кем не схож, а хорош как никто, по-своему… А цацки эти всё равно носи. Себе бери. Ежели кому и носить их после Настасьи, так тебе только. Ниже склонился царь. Убрал Фёдору волосы ладонью со лба, в губы крепко поцеловал. — Думал, и впрямь заменишь, — пробормотал чуть слышно, устами уст касаясь, выше подол задирая да ноги жадно оглаживая. — А не заменишь, иная у нас любовь, Федя… но люблю всё едино, её любил да тебя полюбить судилось… была у меня лебедь белая, а стала чёрная, а всё равно лебёдушка ты моя… любушка… одно сокровище своё я утратил, а второе уж никому отнять не позволю… Жарко и сладко становится у Фёдора на душе и в теле, от слов да от ласк — но ничего он ответить не успевает. Вновь накрывает царь уста его поцелуем, и звенят тяжёлые серьги, когда Фёдор голову приподнимает, чтобы со всей страстью на поцелуй тот ответить… Её да тебя… А я и не любил никого до тебя, царь-батюшка. И едва ли уж кого другого судится. Звенят каменья драгоценные звоном переливчатым. Как выйду в каменьях тех на люди, ох и пересудов-то за спиною будет, а и пусть… — Снимай давай, — дёргает Иоанн пуговку жемчужную у его ворота. — Довольно уж я на тебе шелков рвал, бережливее надобно. Снимай, а бусы с серьгами оставь… в них тебя любить буду… …Оплывают свечи, плачут воском горячим, колышутся их огоньки. И два тела нагих на разворошенном ложе в единое целое сплетаются.