Моя Лиля

Июль 1915 года — моя. Увидел, и от глыбищи слов вдруг остались только два — «моя Лиля». Дни полетели, как щебень с насыпи, вприпрыжку. Всё еще таскался по инерции за Эльзой, а сердце в железе сомнений трещало по швам, ломало ребра. Сквозь треск кости́ два цепких упрямых росточка пробивали себе дорогу в жизнь — «моя-я-я Ли-и-и-ля». Чем покорила? Он не знал. Едва увидел чужую, незамечающую, и решил — каждое утро, каждый день, каждую ночь. Моя. Точка. Дни превращались в недели. Он забыл, как спать, как есть, как жить — на разрозненных листах плавали обрывки «Облака в штанах». Как начал поэму, ради кого — уже не имело значения. Он знал, для кого всё теперь. «Облако» — первая жертва на алтарь, первая мольба. «Милая, пока не родная, не взмах ресниц, не вежливая улыбка — увидь меня всего, наизнанку, душой навыворот. Просто взгляни разок, и ты полюбишь меня, Лиля». Месяц спустя его пригласили в петроградскую квартиру Бриков. Волновался? Безумно. Читал, как в последний раз:

Вы думаете, это бредит малярия? Это было, было в Одессе. «Приду в четыре», — сказала Мария. Восемь. Девять. Десять.

Кончил. И не поднимая глаз, кожей почувствовал — увидела. Услышала и поняла. За столом после чая решился. Просил разрешения посвятить ей поэму — взмах ресниц, разрешила. Вывел на первой странице: «Лиле Юрьевне Брик» — вежливо улыбнулась. В тёмной передней, прощаясь, вдруг встала на цыпочки и погладила по щеке. — Вам надо больше бывать на свежем воздухе, Володя. — Как скажете, Лиля Юрьевна. Буду бывать. — Оставьте вы эту «Юрьевну» уже! — звонко рассмеялась. — Для вас — только Лиля. Запомнили? — Вот здесь, — стукнул по ребрам, улыбнулся. — Выжег. С 1915 по май 1918

Мама? Мама! Ваш сын прекрасно болен! Мама! У него пожар сердца. Скажите сестрам, Люде и Оле,— ему уже некуда деться.

Месиво чувств, пожар сердца. Лиля в Москве — счастье, Лиля в Ленинграде — отчаяние. Он помнит наизусть все вокзальные расписания, бегает по её следу, как щенок, собирает милостыню по чужим гостиным — лёгкую улыбку, ласковый взглядик, касание, — превращает в стихи и бросает, бросает, бросает к её ногам — охапками, возами. Не будет стихов — не будет ничего, прогонит. Сухие листья слов дороже влажных касаний, и каждую их ночь одно и тоже — сначала любит, а потом читает, читает до хрипоты, курит и вновь читает. — Соскучился... — целует в солнечное сплетение, целует слева, целует справа. — Моя... — охватывает осторожными губами сосок, нежит, нежит, и отпускает. — Лиля... — Отстаньте вы уже, ужасный человек... — шепчет страшным шепотом. — Вы меня, Володя, избалуете сейчас своей любовью, а потом уйдете к этим вашим восторженным барышням. — Пока сами не прогоните — не уйду... — Всё, прогоняю, уходи! И тихо, заливисто смеётся. Прибитый её смехом ниже земли, нервно хватается за папиросу, но не зажигает, а так и сидит с ней-дурой в зубах. В руках спичечный коробок — чиркает одну за одной, ждёт, пока прогорит до пальцев, и за новую. — Как от тебя отстать, научи? Тебя не будет — ничего не будет. Что мне эти твои «барышни» — спички. — А я? — А ты — солнце. Вспоминает наконец о папиросе, закуривает. — Со-о-олнце, — если бы у ночи был голос, он был бы Лилиным голосом. — Знаете что, а поедемте в Крым, Володя? Втроём: вы, я, Ося. Будет чудесно. Чудесно ей будет! Вот в этом она вся — приманит, прогонит, снова приманит. И не было ни единого раза, чтобы он не бежал на зов, не возвращался. Нет в беге выхода — пожар не потушишь, сказав: «уходи», дверью не закроешь. — Поедемте, конечно. Хоть завтра, хоть сейчас. Я возьму билеты. Говорит так, а сам думает: если бы вдруг нашел способ вырвать из сердца этот пылающий уголь — сделал бы? Сделал бы! Но. Только у Лилиных ног. Намалевал бы чёрным крошевом на полу: «МОЯ! ЛЮБ.ЛЮ!» и выстелил бы собой-опожаренным её уходящий шаг...