retribution

чайльд появился в мондштате будто бы из воздуха. вот прямо так, без виляний и обиняков «привет, я чайльд, одиннадцатый предвестник, приятно познакомиться». в день, когда он вальяжно прошелся через главные городские ворота, в штабе ордо фавониус поднялся нешуточный переполох. действующий магистр отлучилась по важным делам, поэтому выбор, кого же послать в качестве парламентера к «дипломату» из снежной, выпал на известного своим красноречием капитана кэйю. и если честно, последнее, где дилюк ожидал узреть этих двоих, так это у себя в таверне, за дальним столиком в укромном уголке. безусловно, кэйа взрослый человек, сам может решить с кем и как он желает общаться. но дилюку хочется скрипеть зубами от закипающей в груди злости, когда раз за разом бросает взгляды украдкой в сторону предвестника и капитана кавалерии, распивающих на двоих бутылку «полуденной смерти». потому что смотреть невыносимо на то, как кэйа заливисто смеется над чужими остротами, откинув голову назад, как скользит ладонью раскрытой по чужим широким плечам, приобнимая почти панибратски, словно они узнали имён друг друга не пару часов назад, а каждый вечер встречаются за бокалом красного полусладкого уже несколько лет подряд. но больше всего бесит то, что кэйя с тартальей теплый. каждая его дружелюбная улыбка не скользит фальшью и отстранённостью, его лицо расслабленное и спокойное в желтом маслянистом свете свечей на столике. он сидит близко, касается чужого плеча-ладони-волос, часто и легко вторгаясь в чужое личное пространство. дилюк впервые видит его таким с другими. дилюку не нравится то, что он видит, и только сила воли и правила приличия удерживают его от того, чтобы не запустить свой двуручник в довольно скалящего зубы тарталью. как же бесит. он, наверное, не должен горячиться. подумаешь, кэйа любезничает с каким-то предвестником фатуи. но слишком богатое воображение услужливо подкидывает картинки, где чайльд позволяет себе слишком многое, где его грязные кровавые руки точно не там, где должны быть. где он, не дилюк, целует кэйю, касается, гладит, кусает. бокал в его ладонях крошится серебристым песком. это неправильное чувство, потому что кэйа ни разу не вещь, но дилюк хочет забрать его у всего мира (в особенности у тартальи), чтобы присвоить только себе.

***

когда, слава архонтам, одиннадцатый предвестник наконец-то покидает мондштат, дилюк как будто может вздохнуть полной грудью, потому что вид постоянно крутящегося вокруг кэйи чайльда каждый чертов раз словно перекрывал клапан в легких. он устал, если честно. его повседневная жизнь обычно не наполнена эмоциями, но последние несколько дней были для него чертовой эмоциональной каруселью. слишком много иррационального желания пинком отправить чайльда в ту дыру, из которой он выполз, и крепко-накрепко привязать к себе одного конкретного капитана кавалерии, чтобы не ходил-мозолил глаза со всякими левыми рыжими мужиками. — много хмуриться будешь — морщины рано появятся, господин дилюк, — вот первая фраза, которую говорит ему кэйа за три дня, пока проводил все свое время с чайльдом и ни секунды с ним. — вечером в 9 на винокурне. без опозданий, — чеканит дилюк, разворачиваясь на каблуках и оставляя кэйю в недоумении смотреть ему вслед. когда кэйа в назначенное время кошкой проскальзывает в его комнату, дилюк все еще раздражен, все еще вымотан ревностью, заполнившей каждую клеточку его тела. ему почти хочется зло и едко рассмеяться на непонимающий, почти обиженный взгляд кэйи, когда он игнорирует его попытки завести непринужденную беседу. — что случилось, дилюк? что я такого сделал, что ты злишься на меня? чаша его терпения не бездонная, знаете ли. — как будто я не имею права злиться, когда ты позволяешь предвестникам фатуи себя охаживать. на красивом лице кэйи на секунду застывает растерянность, которая сменяется пониманием, и черты его лица мгновенно смягчаются. — во-первых, он меня не охаживал. тарталью вообще-то в ли юэ ждет кое-кто очень особенный, и я пообещал ему, что это останется между нами. а во-вторых, даже если бы он приударил за мной, я бы все равно отказал ему. у меня есть ты, и мне не нужны никакие предвестники. и дилюк верит каждому слову. но теперь ему нужна компенсация за потраченные нервы и холодные бессонные ночи. поэтому он делает несколько торопливых широких шагов вперед, толкает кэйю на кровать, набрасываясь на его губы с напористым голодным поцелуем. кусает губы, мокро и жарко вылизывает чужой рот с торжествующей мыслью «наконец-то мой» на задворках сознания. — вот это я называю теплым приемом. вижу, ты соскучился за эти дни? ты мог просто сказать, и я бы бросил чайльда и пришел к тебе, — бормочет кэйя ему в губы, пока они судорожно пытаются отдышаться после поцелуя. — еще раз я услышу от тебя его чертово имя — и я тебя выпорю. кэйа щурится хитро и шепчет интимно в его губы по слогам, растягивая гласные. — тар-таль-я. это была последняя капля. дилюк мгновенно отстраняется и садится на край кровати, стягивая зубами перчатки и отбрасывая их в сторону, почти рычит сквозь зубы «на живот», но не имея терпения дождаться повиновения, сам тянется, затаскивает на себя легко и укладывает животом на собственные широко расставленные бедра. отвратительно мешающие сейчас брюки кэйи хочется разорвать по шву, чтобы не тратить ни мгновения, но дилюк заставляет себя поступить не по-свински и молниеносно стаскивает ткань до колен. заносит напряженную ладонь, чтобы через секунду звонко опустить ее на чужие упругие ягодицы, наслаждаясь громким «ах». — как думаешь, одиннадцать тебе хватит? это был первый, — чеканит дилюк сквозь зубы, замахиваясь для нового шлепка. кэйа, распластанный на его коленях, захлебывается визгами, уже после трех ударов нежная смуглая кожа цветет алым. грубая мозолистая ладонь растирает ягодицы до красноты, чтобы безжалостно продолжить украшать кожу багровыми отметинами. бедром дилюк чувствует, как член кэйи трется о ткань, текучий, твердый и невероятно чувствительный, пачкает обильной влагой его брюки. еще чуть-чуть — и кончит, только сегодня дилюк не даст этому случиться так быстро. он снимает кэйю с колен, подхватывая за подмышки, чтобы опустить спиной на кровать и нависнуть сверху. кэйя выглядит восхитительно разрушенным, его взгляд плывет от собравшихся в уголках глаз слез, губы и подбородок влажно блестят от слюны, щеки раскраснелись от напряжения и возбуждения. его грудь ходит ходуном в тщетных попытках восстановить сбитое к чертям дыхание. истерзанные зубами губы размыкаются, чтобы выдохнуть осипшее: — какая же ты, блять, ревнивая сука. — ты на суку похож больше, не находишь? скулишь соответствующе. — потому что пиздец как хочу кончить, — шипит кэйя сквозь зубы и тянется к члену, но дилюк перехватывает его ладонь раньше. подносит к губам, целует трепетно подушечки, тыльную сторону, царапает зубами выпирающую косточку на запястье, тыкается носом в центр ладони, трется об нее щекой, словно котенок, чтобы после растянуть губы в мягкой улыбке и прошептать: — хуй тебе, солнце, не заслужил. кончишь только тогда, когда я разрешу. сейчас не разрешаю, — и в подтверждение своих слов туго передавливает основание члена в кулаке, заставляя кэйю почти скулить от неприятных ощущений. у него самого стоит до звона в яйцах, и единственное, чего сейчас хочется, так это поскорее ворваться в узкое тепло чужого тела и бешено толкаться в погоне за удовольствием. но желание отыграться, почувствовать себя нужным, единственным, кто может довести кэйю до беспамятства и заставить умолять, это желание в разы сильнее примитивной животной жажды бездумно валить и трахать. вместо этого хочется быть внимательным и чутким. с наслаждением наблюдать, как чужой зрачок затапливает васильковую радужку, ловить дрожащие выдохи губами, находить местечки, которые приласкаешь — и тут же можешь собирать мурашки с чужой кожи пальцами. дилюк никогда не был рабом своих желаний, но это, пожалуй, грех не исполнить. то, как кэйа отзывчиво и трепетно дрожит на болезненные, влажные поцелуи в основание шеи, как протяжно стонет от пальцев, растирающих соски до горячих покалываний, как подается навстречу горячим ладоням, позволяет себя вести — все это просто повергает в безумие. когда дилюк, наконец, решает уделить внимание той части кэйи, которая больше других требует к себе внимания, его рот наполняется слюной от одного только вида раскрасневшейся, бесстыдно текущей головки, мелко подрагивающей в напряжении плоти, поджавшихся яйчек. он бы раскатал солоновато-горький вкус по своему языку, позволил бы вплестить пальцами в тугой высокий хвост и толкаться глубоко в сжимающееся в спазмах горло, но кэйа, какая жалость, не заслужил. вместо этого он невесомо оглаживает подушечками головку, легонько задевает ногтем уздечку, оттягивает крайнюю плоть, на что кэйа отзывается, мгновенно вскидывая бедра в попытке поймать больше тепла, больше трения, просто больше, на что дилюк сразу же отстраняет руку, игнорируя разочарованный всхлип. — дилюк, ну пожалуйста…я хочу. — пожалуйста, хочу что? используй слова, солнце, — с напускной строгостью говорит он, чтобы через секунду почти расползтись лужей, потому что кэйа смотрит обиженным взглядом из-под влажных слипшихся ресниц, дует губы и по-детски плаксиво тянет: — тебя, блять, хочу, отелло ты ебаный. или тебе надо нотариально заверенную расписку о том, что мои рука, сердце и жопа принадлежат только тебе одному? ну, после такого признания можно и кончать, собственно. но не раньше, чем сначала растянуть неспешно и тщательно, осторожно разминая тугие мышцы, с каждым медленным толчком все глубже и дальше доставая пальцами, пока костяшки не коснутся ягодиц. добавить еще палец, чтобы наконец-то вжать их в простату, помассировать, растереть, упиваясь короткими яркими вскриками и собирая губами непрошенную влагу с ресниц. а потом только пристроиться между разведенных коленей, притянуть ближе к себе и ворваться одним слитным движением, затапливая собой. так потрясающе чувствовать то, как тебя взаимно хотят себе без остатка, как с готовностью принимают, толкаясь навстречу, вжимаясь-впаиваясь накрепко. можно захлебнуться в жаре, разливающемся в груди, от беззащитного вида дрожащих бедер, от заломленных в наслаждении бровей, от умоляющего, отчаянного звука собственного имени, рвущегося речитативом с искусанных губ. все, о чем может думать дилюк в этот момент — это «люблю» и «мой», чтобы через секунду ослепнуть, оглохнуть, умереть от пронзающего душу взгляда и ответного шепота «твой». — мой, — соглашается дилюк, тяжело и трепетно выдыхая в покрытый испариной висок— мой грех и мое наказание.