Сосны Хуан Суавес|Рокэ Алва
Слуга едва успел соорудить шалаш и лежанку из мха, как солнце скрылось за маковками сосен. Вместе с сумерками на берег опустился густой-густой туман, и это было плохо. Мало того, что ни зги не видно, так ещё сырость до костей пробирала. А костер всё хилее и хилее... Хуан утер пот рукавом и негромко ругнулся. — Что такое? — прошелестел его дор. Слух у Хуанова господина всегда был, как у зверя, таким и остался — даром, что он прихворал. — Дров — кот наплакал, — доложил Хуан, и уже другим рукавом, тем, что был почище, утер довольно чумазое, но всё ж таки благородное лицо дора. — Нужно идти искать. — Так иди, — щедро разрешил дор. «Так и пойду», — подумал Хуан. Но сперва ему нужно было решить одну важную проблему — как быть с обескровленным дором? Тащить с собой, и собирать хворост, не имея в запасе третьей руки — глупо. На дерево втащить и к ветке привязать — нечем, единственная веревка и ремни на шалаш пущены. Оставишь одного — а ну как волки набегут? Или змея приползет? Хрен его знает, какая дрянь в этих северных лесах водится. И порох отсырел... Опять же оставить в шалаше на подстилке из мха, даже пусть с пистолетом — очень плохо: застудится, кашлять будет. Хуан недовольно покачал головой и, присев, поворошил палкой слабеющий костерок. Звери огня боятся, но если оставить дора близко к костру — того и гляди повернётся неловко и опалит себе что-нибудь... Кэналлиец скосил глаза на своего несчастного господина. Одет Рокэ был в обноски — дриксы ведь не знали, что не простого теньентика в плен взяли, а одного из знатнейших дворян Талига. Вот и оставили в одинарных штанах да рваном суконном мундире непонятного роду-племени. Чтоб Твари их жён переебали, пока они спать будут — даже чулок теплых не дали, мерзавцы! Так и не придумав ничего умного, Хуан решил укутать дора в собственную одежду. Благо дор опять в обмороке валялся — спорить не мог. Куртку и кушак Хуан пожертвовал господину ещё днём, но куртка на плечи, кушак под неё, а на задницу-то что? Теперь настал черед расстаться и со штанами и чулками, и Хуан остался в том, в чем рождаются все правильные кэналлийцы — в рубашке. Ну и в сапогах. Прислонив укутанного дора к стволу дерева, Хуан поскакал в ближайшие заросли за хворостом. Тут ему повезло: молодая луна светила ярко, за облака не пряталась, и добыча в изобилии валялась на земле — колючая, смолистая и сухая! Хуан даже замёрзнуть не успел, за час перетаскал к костру ворох сосновых лап, а сверху шишек еще насыпал. На ночь должно было хватить. Костер горел хорошо, а главное, скрытно — Хуан вырыл яму поглубже, с добрым поддувом, и дыма не было совсем, а тепло шло. Смолистые ветки трещали, уступая огню, и не считая этого треска, на берегу реки было тихо-тихо. Дневные звери и птицы все уснули, а из ночных только сова иногда ухала наверху, да лягушки в камыше трезвонили. Хуанов дор тоже вел себя тихо. Хуан его переворачивал, чтобы то один бок у костра прогреть, то другой, а тот — ни гу-гу. Был дор в стычке гадко ранен и потерял много крови. Потому то ли спал, то ли в забытьи валялся, а когда просыпался, начинал болтать невесть что. Хуан в такие минуты его водой поил, да пару раз смочил настойкой горло. — Что это за дрянь во фляге? — слабым голосом поинтересовался дор, когда Хуан в очередной раз подсунул ему настойку. И нос даже наморщил, ишь ты! — Так сразу и «дрянь»! Вы пейте-пейте. Ага, вот так... Рокэ покорно сделал ещё один глоток и скорчил недовольное лицо. — Дрянь и есть. Хуан невозмутимо кивнул, мол, согласен, и, воткнув флягу в мох, продолжил отделять мелкие веточки от крупных. Но дор был не из тех, кто просто так отцепится. — Так что это? — У местных выменял, — неохотно отозвался кэналлиец. — Ах, у ме-е-естных, — в осипшем голосе дора прорезались так хорошо знакомые Хуану ядовитые нотки. — И на что же ты менялся, любезный Хуан? Бьюсь об заклад, на будущий год тут будут бегать Клаусы и Гретхен с черными глазёнками. На радость их белобрысым сероглазым папашам, ха-ха. — Ну... — Хуану нечего было ответить, оставалось только плечами пожимать да пялить глаза в туман. Его любвеобилие почему-то очень веселило дора, но он не понимал, почему: как будто это что-то дурное или странное — любить баб. — Словом, дор, настойка хорошая, точно говорю. На вкус мерде, но на ноги поставит. Оно и понятно, на сосновых почках настойка. Сосна сама живую воду пьёт и после с другими силой делится, отдаёт. — При чём тут живая вода, — устало вздохнул дор. — Невежество какое. Растение и есть растение, оно ничего никому не «отдаёт». Всё дело в смолах, это их лечебное действие. — Может и так, — неохотно согласился Хуан. Его испугало, что дор говорит так небрежно. — Дор, тысячу извинений, о деревьях, когда греешься их теплом, только хорошо говорят. — Ну и говори, — буркнул соберано и, отогнав Хуана, сам со стонами перевалился на другой бок. Кэналлиец покосился на смутные в тумане абрисы деревьев и почесал в затылке. Он был не большой мастер говорить хорошие слова, но гневить лес — себе дороже. — Вот раз собрались птицы на опушке леса и стали выбирать гонца — за живой водой лететь. Решили: быть ласточке гонцом. Полетела она, набрала в далекой земле живой воды, и обратно. Летит над дворцом соберано, и охота ей похвастаться, что такая ловкая — живой воды добыла. Приоткрыла клювик и выронила несколько капель живой воды. Попали эти капли на три дерева: сосну, пихту, ель. Вот они теперь смерти и не боятся, — закончил Хуан. И на всякий случай улыбнулся ближайшей сосне, как бабе. — И мороз им нипочем, и такие красивые стоят — круглый год в зелёных одёжках... — Если убрать слово «красивые», будет похоже на тебя, — заявил дор, не дослушав. — Где ты только взял такие колючие чулки? Как будто и правда из ёлки связано. Хуан пожал плечами и хлебнул немного настойки. Что там дор нес его не очень волновало, лишь бы не застудился.Вьюнок Сильвестр/Катарина Ариго-Оллар
Дожди идут много дней подряд, и столько же цветут вишни. На окне спальни оседают капли и лепестки. Если долго всматриваться, то покажется, будто они живые: бабочки, что кружились бы в танце дни напролет, но вместо этого вынуждены тихо и смиренно пережидать непогоду... — Весенние дожди и распутица, неурожай, волнения землепашцев... — привычно размышляет Квентин. И усталость сердца находит выход, превращаясь в усталый вздох. Сколько лет он фактически правит этой страной и мнит себя далеко не глупым человеком, но отчего-то всё ещё не придумал, как справляться с сюрпризами природы. То чума, то голод, то засуха — и виноватыми оказываются люди... — О чём вы так сокрушённо вздыхаете? — шутливо интересуется любовница. — Пустяки. Создатель сотворил мир за семь дней, а я за много лет не сотворил ничего путного, кроме пары каменных мостов. — В седьмой день Он отдыхал, вот и вам не помешало бы, — Катари мягко улыбается, не открывая глаз. — Между нами говоря, лучше бы Он ещё денёк поработал, а то сама видишь, что вышло... Он целует её в полуприкрытые веки, она тихо смеётся. Прильнув к любовнику, запускает пальчики в его растрепавшиеся волосы. Её Величество, святая грешница — вот его икона, вот его вера — заразней чумы, смертельней засухи... — Поговори со мной о чём-нибудь хорошем, — просит он. С ней он может себе позволить даже просить.— Спаси меня. — От кого спасти? — удивлённо спрашивает она и, оставив волосы, гладит плечо. Квентин с усмешкой накрывает маленькую руку своей, перебирает хрупкие пальчики и золотые кольца. — От кого спасти? От самого себя, пожалуй... — Это мне не под силу, увы, — с сожалением произносит Катари и, испросив прощения поцелуем, заглядывает в глаза. Луна отражается в дымчато-серых зрачках, мерцает холодным сумрачным светом. — Какие у тебя глаза... — Какие? — Как цветы. Но не гиацинты, не беспокойся. Я не поэт. Катари смеется: «И слава Создателю, что не поэт». Квентин вновь завладевает кистью любовницы, подносит к губам и начинает покрывать поцелуями — от кончиков пальцев до плеча. Его награждают пылким ответом. Беседа без слов длится долго, счёт времени потерян... — Гиацинт — странное прозвище, — вспоминает он, когда их губы наконец-то отдельно. — Всегда удивлялся ему, но... Катари изящно пожимает плечиком, и кружево с него сползает так низко, что Квентин невольно замолкает. Катари не часто балует его обнаженными видами — и правильно, в даме должна быть тайна, иначе в чём соблазн? — Так дайте своё прозвище. Юные льстецы рассуждают просто — я родилась весной, когда в цвету гиацинты. Но вы, о, вы меня сейчас удивите... Она проводит кончиком пальца по его губам и шутливо-строгим голоском добавляет: — Я жду, Квентин. Скажите, на какой цветок я похожа? — На вьюнок, — отвечает он, не задумываясь ни секунды. Взор по-прежнему прикован к тому, что принято хвалить лишь про себя. И так напоминает чашечку цветка... — На вьюнок... — Невзрачный белый цветочек на цепком стебельке? Мой кардинал... — теперь голос любовницы игриво-насмешлив. Создатель, до чего ж легко она парой слов может ввергнуть во грех! Квентин видит её — и сгорает от страсти. Квентин слышит её — и спина покрывается липкой холодной влагой, а сердце трепещет, словно лезвие невидимого кинжала вот-вот пронзит его. Напороться на острие и боязно, и сладко. — Что же вы молчите? — Катари продолжает исследовать прикосновениями его лицо и грудь. Ясности мысли это совершенно не способствует. — Кажется, знаю.... Воистину, не стоит в сотый раз живописать, какого цвета моя кожа. — Что ж... — Квентин притягивает любовницу в объятие. — Постараюсь быть оригинальным... У неё тело весенней богини, у него — ствол старого оливкового дерева, поросший седым мхом. — Помнишь легенду о стаканчиках? — Извозчик напоил утомлённую Октавию вином из цветков вьюнка, поскольку не имел стаканчика. С тех пор их так и прозвали... — Вот так же и ты... Скромна, но опьяняешь. И не запрещай мне этих слов — люблю твою кожу. Её необычный цвет. Опусти сорочку. Вот так, пусть луна тебя ласкает. — И ты будешь ревновать к луне? — Разумеется, буду, — в подтверждение своих слов Квентин помогает любовнице избавиться от остатков одежды и, уложив на простыни, согревает собой. — Изумительный оттенок, словно перламутр растворили в стакане белого вина... — Совсем не поэт, — Катари смеётся, спрятав личико в его ладонь. — Зря я надеялась... — За поэзий и надеждами — это к Ворону, — покаянно вздыхает Квентин. — Увы мне. — Увы ему. Кроме стихов и убийств, ни на что не годен... И больше они ни о чём не говорят, только действуют. А лепестки и капли всё так же трепещут крыльями бабочек за окном, приникая к стеклу причудливым узором...Глициния Рокэ Алва/|\Джастин Придд
— Обнимите сильнее! — дурачится новьо, и сам обвивает его, оплетает рукам и ногами, вжимается всем существом. — Вы не соскучились? Вы меня почти забыли? Ах, невыносимо... — и Джастин закатывает глаза, подражая одной их общей знакомой. Рокэ смеется. — У вас слишком длинный язык, дорита, — насмешливо выдыхает он в приоткрытые губы. И тотчас оказывается втянут в поцелуй, которым дарит его щедрый на ласку новьо. Нежность быстро перерождается во взаимное нападение. В голове шумит кровь, тело бросает то в жар, то в холод, и ненасытный рот любовника не даёт Рокэ опомниться ни на секунду — ласкает горло, ямку под шеей, и это ещё приятнее, чем когда в губы. — О, новьо, новьо... Придержи коней. Что-то я скажу... — Весь — внимание, — шепчет Джастин в ответ. И показно замирает, водрузив ладони на поясницу любовника. — Внемлю. В голосе фамильная усмешка, кошки её дери, но улыбается юный Придд так светло, так чисто, словно солнце взошло в тёмной спальне. Что же Рокэ хотел сказать? Мысли спутаны, как рыбы в сетях — раз в сто лет увиделись, до постели добрались, и эти узкие ладони на его тылу... Не до разговоров сейчас. Но это важно. — Будь осторожнее, — со всей доступной серьёзностью шепчет он. — Никто не должен знать, насколько мы близки. Не пиши брату, не откровеничай с сестрами, не докучай отцу. — Вы — боитесь? — задирает Джастин точёную бровь. Научился... Все они этому учатся, а лучше бы перенимали другое... — Не за себя, — припечатывает Рокэ. И тотчас смягчает тон. — Я знаю, знаю, знаю, ты смел, как лев, и любовник Чести. — Сколько иронии. По-вашему, стало быть, не лев, а кто? Глициния? Рокэ и впрямь имел неосторожность в поэтическом порыве сравнить новьо с этим растением. А разве не похож? Великолепная лиана, королева южного царства цветов — её имя означает «сладкая», она соткана из магического лилового цвета, она податлива ветру и гибнет без солнца и заботы. В то же время — крепкие корни держат её у стены, а она — держит стену. Даже если умрёт... — Не играйте в непонимание, Джастин. У вашего отца врагов немногим меньше, чем у кардинала. Если не вас лично захотят задеть, так его. При дворе и так слишком много болтают о переменчивости ваших настроений. — Пусть болтают, — задиристо улыбается Джастин. — Узнают, какова на вкус сталь моего клинка, и замолчат. Рокэ, невесело усмехнувшись, приглаживает разметавшиеся по подушке локоны. Юноша смеется в лицо опасности — на то он и юноша, и тем он и прекрасен, разве нет? Но... — Если не остудишь этот бездумный пыл, никогда не увидишь Кэналлоа. И глицинии, на которые ты и правда похож. Просто верь мне, новьо адаросьон, не доживешь. И, — Рокэ сжимает ладонь Джастина в своей и прикладывает к груди, туда, где бьется его потрёпанное сердце. Сердце лгать не будет, раз срывается в галоп, значит, боится потерять. — Это принесёт боль. Тем, кто тебе, возможно, дорог. — Ты мне дорог, — пристыженно отвечает Джастин, и снова тянет Рокэ к себе, оплетает крепким объятьем. — Не хочу быть причиной твоей боли... Обняв любовника сильными нежными руками, Джастин целует его и верит, что впереди лишь счастье. Но его юная вера в лучшее, увы, не сможет переспорить судьбу. Глициний он не увидит...Кипрей Август-Корнелий Гирке/Ирэна Придд
Граф Август Гирке упрямо продолжал надеяться, что супруга подарит ему наследника. Или даже наследницу — Август был согласен и на девочку, и на маленькую закатную тварюшку, лишь бы это дитя выносила под сердцем его ненаглядная Ирэна. Увы, человек полагает, а располагает Создатель. За несколько лет брака графиня не понесла ни единого раза — невзирая на все ухищрения лекарей. Кто-то и вовсе не находил изъяна в её здоровье, иные туманно ссылались на приступы мелахолии, которым бедняжка была подвержена с самого детства. Однако граф Гирке отказывался верить в то, что дамские вздохи у окошка препятствуют зачатию детей. И принимал к рассмотрению любые средства, даже самые деревенские, неотличимые от суеверий, — если они не могли опорочить честную женщину и сулили надежду на зачатие. Вот так и дошел черед до кипрея — высокой травы с нежными лиловыми соцветиями на макушечках стеблей, что повсеместно произрастает в марагонских полях и делает их такими красивыми летом. Впрочем, красота эта северная, сдержанная и скупая — не всем дано её понять... Слуги с рассвета кипятили кипрей и сцеживали отвар в кипарисовую бочку. Поверье предписывало жарко истопить баню, но без пара, чтобы жар был сухим. И в этом помещении мужу надлежало лично искупать жену в ёмкости с темным ароматным варевом. Ах да, и четырежды произнести какие-то слова — Гирке выписал их на листок и, подавив скептические настроения, выучил. Затем должно было воспоследовать соитие, которые бы привело к успеху всего предприятия — этого момента, как нетрудно догадаться, Август ждал с особым интересом. Всего пять дней назад он вернулся в замок, и счастье побыть с женой наедине с тех пор испытал лишь раз... Приготовления затягивались, граф скучал. Наблюдая за суетой сельского старосты, чей скромный, но достойный банный домик он арендовал для предстоящего действа, Гирке вышагивал вдоль низенькой каменной изгороди и незаметно обрывал лиловые цветки. Растирая их в пальцах, он загадывая только одно желание — чтобы в будущем году, когда он вернется домой, стена печального отчуждения между ним и женой наконец-то пала. Да, так и будет! Под крохотными детскими ручками и ножками льды растают, как от солнечных лучей. А там, кто знает? Может, увидев счастье и тепло в глазах Ирэны, он наконец-то станет властелином своим чувствам и сможет стать чуть холоднее к жене... Аристократу не пристало грезить о семейном счастье, как какому-то мещанину. Семья есть долг и обязанность, дело серьезное. Но Гирке не повезло — его угораздило влюбиться в ту, которую он назвал женой. И оттого он был слишком откровенен перед ней, слишком слаб. Он даже, стыдно признаться, вожделел её. Да-да. Ирэна, урожденная Придд, тонкая красавица с холодными чертами лица, с безупречными манерами, с осанкой гальтарской богини, производила столь неземное впечатление на каждого, кто видел её, что... Простые мужские желания, столь естественные и священные, если речь идет о законном браке, по отношению к этой эрэа... Граничили со святотатством. Но всякий порядочный мужчина — воин, а воинам свойственно штурмовать крепости, и порой эти крепости являются чьими-то святынями, но что ж с того? Август лишь сперва смущался, что супруга чопорно поджимает губки, завидев его на пороге спальни. Потому что спустя краткое время, применив некоторые военные хитрости, он делал так, что эти губки становились алыми и приоткрывались, выпуская на волю столь милые его сердцу переливчатые стоны. В такие мгновения Ирэна ничуть не походила на богиню, она была проста и покорна, и подчинялась любому его намерению, как трава в поле подчиняется ветру. Как стебель кипрея, прячась в нежной лиловой вуали, склоняется перед топчущим поле конем марагонской породы... — Граф, я готова... — голос любимой отвлек Гирке от размышлений. Он обернулся и, встретив её печальный взгляд, сам загрустил на мгновение. Но не подал виду и ободряюще улыбнулся. — Всё будет хорошо, моя дорогая, — сказал он, целуя её нежные белые пальцы. — Этот способ очень надежен, я говорил с несколькими людьми, чьё потомство появилось на свет благодаря чудодейственной силе кипрея. — Создатель всемогущ, — прошелестела еле слышно Ирэна, отводя взгляд и осеняя себя знаком. — Лишь в его воле даровать чудо... Увы, вскоре выяснилось, что Создателю вновь было неугодно осчастливить графа Гирке чудом отцовства.