Мэй вынужденно прикрывает глаза под натиском ослепляющих солнечных лучей. Свет согревает веки, нежными касаниями исследует гладкую кожу: невесомыми прикосновениями к скулам, щекам и приоткрытым губам вселяет эфемерное ощущение комфорта и давно забытого уюта.
Немного привыкнув к яркому освещению, Мэй открывает глаза, осматривая незнакомое помещение: простор комнаты ощущается приятной свободой где-то в груди. В лучах солнца кружат завораживающий танец сотни пылинок, и кицунэ на несколько секунд отдаёт этому зрелищу всё своё внимание. Мэй думается, что в незнакомой комнатке она одна, пока неприятное ощущение чужих глаз меж лопаток не начинает жечь идеально выпрямленную спину. Недолго думая, девушка оборачивается, в ту же секунду застывая посреди помещения.
Женщина перед ней — определённо незнакомка, но ещё ни к кому за свою короткую жизнь Мэй не испытывала такой необъяснимой привязанности, не поддающейся никаким гипотезам и аксиомам. Тёмные волосы уложены в высокую причёску, яркие карие глаза неотрывно наблюдают за брюнеткой, и она сама, позабыв о приличиях, так же пристально рассматривает женщину в ответ: прослеживает хитромудрый узор на роскошном кимоно, анализирует сцепленные в надёжный замок руки и снова возвращается к внимательным глазам насыщенного шоколадного оттенка — оттенка её собственных глаз.
Незнакомка не торопится заводить разговор, просто наблюдая за Мэй, будто в ожидании какого-то акта этого странного действа. Кицунэ взаимно хранит гнетущее молчание, хотя в голове у Мэй на повышенной громкости вопят мысли, догадки и вечным двигателем крутятся шестерёнки предположений. Эта женщина… Мэй впервые видит её, так почему же она кажется такой знакомой? Робкая мысль на периферии уже битые секунды твердит правильный ответ, но Мэй старательно его игнорирует.
Молчаливая особа будто чувствует её смятение: как иначе объяснить слегка приподнявшиеся уголки алых губ и едва заметный наклон головы в сторону, точно она глубоко задумалась о чём-то невероятно важном. Женщина наконец-то берёт слово:
— Здравствуй, Мэй, — и звук собственного имени с чужих уст согревает настороженное сердце каким-то паталогическим, совершенно неприемлемым в данной ситуации теплом. — Узнаёшь меня?
Мэй в очередной раз прищуривает глаза, стараясь подметить хоть какие-то новые детали в образе перед ней, что смогли бы прояснить её непонимание. Попытка остаётся безуспешной, и кицунэ расстроенно качает головой:
— Думаю, вы обознались, — и Мэй удивляется собственному осознанию: она чувствует, как сильно хочет ошибаться в своих же словах, что срываются с языка. — Я вас не знаю.
— В самом деле? — женщина перед ней… усмехается? Действительно, добрая усмешка на секунду украшает её красивое лицо. — Ты ошибаешься, милая.
«Милая» прицельной стрелой проникает в самую подкорку: Мэй как никогда отчётливо ощущает весь путь сказанного ласкательного по собственному телу. Слово званым гостем касается барабанных перепонок, ласкает поверхность чувствительных рецепторов и бережным касанием обнимает всю площадь напряжённой грудной клетки — расслабляет натянутые мышцы, успокаивает пульсирующие артерии.
Мэй действительно не верит в то, что собирается сделать, но слово, единственное, давно позабытое слово, уже срывается с языка:
— Мама?
Юная гейша готова к чему угодно: непонимающе изогнутой брови, сожалеющему «нет» и хмурому осуждению в красивых глазах. Мэй совершенно не готова к искренней улыбке, от которой и без того светлая комната будто начинает светиться.
Когда женщина стремительным шагом подходит ближе и заключает её в объятия, Мэй вовсе отключается: окончательно теряет связь с реальностью, не воспринимая ни цвета, ни звуки, лишь крепче цепляясь пальцами за прохладную ткань кимоно.
Только спустя десяток минут между ними воцаряется хрупкое спокойствие: женщины удобно сидят на татами, крепко держась за руки и боясь отвести друг от друга глаза — страх потери пламенем жжёт каждую клеточку тела.
— Как твои успехи с превращением, Мэй? — и в карих радужках блики подлинного интереса. Кицунэ довольно улыбается:
— Значительно лучше прежнего: сейчас я могу подчинять превращение своему желанию, — и мама одобрительным кивком поощряет тяжёлые месяцы самоконтроля, через которые Мэй пришлось пройти.
— А насчёт силы, — матушка заинтересованно подаётся вперёд. — Какой дар ты выбрала?
— Иллюзии, — Мэй улавливает искорки одобрения в глазах напротив, и это придаёт сил на небольшое пояснение. — Магия огня кажется мне какой-то… холодной.
Кицунэ знает, как абсурдно слова звучат со стороны, но собеседница не спешит смеяться, наоборот, оглядывает хрупкую фигуру гордым взглядом:
— Я тоже подчинила себе иллюзии, милая, — и прилагательное бережно отпечатывается в нахлебавшейся горя памяти. — Ты пошла по моим стопам.
Мэй улыбается: осознание таких неведомых точек соприкосновения, которые стали для них связующими и общими, сладким мёдом касается всех притихших струнок души. Женщина же продолжает разговор:
— Знаешь поразительную возможность нашей магии? — Мэй отрицательно качает головой, в порыве возбуждения крепче сжав материнские пальцы. — У иллюзий нет границ.
Кицунэ непонимающе хмурится: в памяти всплывают сотни встреч с почтенным Такао, который долгими тренировками выдрессировал стальное принятие: магия всегда требует плату — она никогда не даст больше того, за что ты действительно сможешь заплатить.
Собеседница чувствует застывшее в воздухе смятение, стараясь тщательно подобранными словами объяснить:
— Все рамки, Мэй, все твои ограничители, лимиты и пределы — всё это лишь у тебя в голове. Как только ты поймёшь, что у твоей магии нет дна, — сможешь хоть вызывать сокола для защиты в бою, хоть оборачиваться высшими чинами для свершения переворотов.
Мэй недоумённо моргает, пристально вглядываясь в материнские глаза: услышанное кажется кристально чистой выдумкой, но серьёзный взгляд женщины говорит об обратном. Уточняющие вопросы жгут кончик языка, но девушка не успевает издать ни звука: образ сидящей в сантиметрах от неё матушки вдруг начинает рябить и смазываться, и Мэй лихорадочно зажмуривает глаза, надеясь на внезапную проблему с собственным зрением.
Когда кицунэ поднимает веки, в комнате она находится одна: отчаянно вертит головой из стороны в сторону и крепко сжимает руками пустоту.
Мэй вскакивает с постели дикой кошкой: на секунду в глазах даже темнеет от быстрой смены позиций. Карие радужки лихорадочно осматривают помещение в поисках статной женской фигуры, но находят лишь предрассветную тишь. Мэй разочарованно выдыхает, пальцами руки поглаживая кожу левого запястья — там, где минутами раннее оседала нерастраченная нежность прикосновений её матери.
Троекратный стук заставляет очнуться от болезненного состояния. Силуэт Сино-Одори мчится к входной двери, и Мэй, бросив небрежный взгляд в искусно сделанное зеркало, заученным движением накидывает с вечера приготовленное кимоно. Быстро справившись с процессом скорого преображения, девушка выходит навстречу раннему гостю.
Масамунэ неподвижным изваянием стоит посреди небольшого коридора, и тёмные тени под его серьёзно глядящими глазами заставляют Мэй прибавить шаг.
— Масамунэ, — и ронин почтительно — неизменно вежливо — кивает в знак приветствия. — Какие новости?
— Неприятные, — короткий ответ болезненной иголкой застревает где-то в межрёберных мышцах, мешая сделать полноценный вдох. — Кадзу назначили наказание, — на последнем слове Мэй, не скрывая, морщит лоб, не в силах справиться с острым приступом вины и самоуничижения, когда Араи безжизненным голосом завершает предложение. — Двадцать ударов плетью.
Мэй неконтролируемым движением приоткрывает рот, а с губ срывается неверящее «о». Она виновата: целиком и полностью, с головы до самых пят, до каждого клока собственной шерсти — происходящее только её вина.
Перед глазами появляется спокойное лицо Кадзу, когда тот слушал сбивчивый рассказ и её признание собственной ошибки. Тогда Мэй даже не догадывалась, что ошибка станет
роковой.
Воспоминание сменяется ледяным вихрем: синоби падает на колени перед ничего не понимающим Масамунэ, а солнечное сплетение Мэй начинает жечь неприятным ощущением наступающей на пятки беды. Как только с губ ниндзя слетает ложное признание вины, кицунэ буквально деревенеет — широко распахнутыми глазами всматривается в мужчину напротив, настойчиво пытаясь перехватить взгляд колючих чёрных глаз.
Кадзу смотрит на неё лишь долю секунды: заметным только ей движением коротко кивает, беззвучно предостерегая:
Не делай глупостей.
И Мэй не делает: выше задирает подбородок, кусающим холодом взгляда награждая провинившегося слугу. Когда поджарая фигура под конвоем двух стражников исчезает за фасадом дворцовой постройки, девушка сдаётся: единственная слеза впитывается в сухую землю под её подрагивающими ногами.
Взгляд проясняется, и Мэй заставляет себя вернуться в реальность: самое время что-то делать и спасать положение, а не убиваться по уже случившимся событиям.
— Надо вытащить его оттуда, — по крупицам собирая остатки сдержанности, девушка титаническими усилиями не срывается на быструю ходьбу из стороны в сторону, остановив стеклянный взгляд в районе груди Араи, беспорядочно перескакивая с одной мысли на другую. — Если сегодня ночью пробраться в темницу, то к утру у нас будет хотя бы минимальная фора…
— Мэй, — Масамунэ неуверенно окликает девушку, пристально всматриваясь в сосредоточенное на своём, совершенно не реагирующее на внешний мир, лицо.
— …да, после придётся остановиться в постоялом дворе: возвращаться сразу в деревню небезопасно…
— Мэй, — очередная попытка жалким камнем отскакивает от стены полной недоступности, что сплошным куполом обнимает девушку со всех сторон.
— …в крайнем случае я превращусь — не стоит давать им лишнего повода для слухов…
— Мэй!
Кицунэ замолкает, поднимая недовольный и вопрошающий взгляд на мужчину. Масамунэ спокойно выдерживает холод в глазах собеседницы, проникновенно смотря в ответ. Тяжело выдохнув, ронин нарушает напряжённую тишину:
— Наказание будет исполнено сейчас. Это приказ, Мэй.
«Сейчас»
«Это приказ»
«Наказание»
Мэй проигрывает собственному бессилию: когда земля начинает уходить из-под ног, она вынужденно хватается за притихшую Сино-Одори, которая тотчас же обхватывает хрупкое тело руками, удерживая кицунэ на ногах. У Мэй мурашки — не те приятные касания предвестников хороших новостей, а грубые импульсы, выворачивающие вмиг ослабевшее тело наизнанку. Как будто через толщу воды слышится притихший голос Масамунэ:
— Тебе не стоит, нет, тебе не нужно там быть, Мэй, — и последние остатки сил тут же бунтуют в грудной клетке, стоит представить, что Кадзу будет расплачиваться за её ошибку в одиночку. — Это, как минимум, подозрительно, а, как максимум, зрелище совершенно не для твоих глаз.
Мэй восстанавливает потерянное равновесие, легонько сжав руку обеспокоенной Сино-Одори. Подняв голову, переключает всё своё внимание на ронина. Араи так же внимательно вглядывается в ответ, после чего, безнадёжно выдохнув, едва заметно качает головой: Мэй не произнесла ни слова, но каждый из них понял, какое решение она приняла.
~~~
Мэй
тяжело — вечно враждующие «хочу» и «надо» сейчас как никогда разрывают грудь: желание броситься к деревянному помосту обжигает каждую струной натянутую мышцу, но девушка вынуждена безжизненной статуей оставаться на месте;
Мэй
страшно — звон тяжёлых цепей изощрённой пыткой проходится по чуткому слуху, выкручивая сухожилия наизнанку;
Мэй
больно — Кадзу замечает их, едва они приближаются к проклятому месту проклятого дворца: приметив Мэй, тут же хмурится и одаривает недовольным взглядом застывшего за её спиной ронина.
Вернув своё внимание забывшей как дышать кицунэ, синоби смягчает взгляд, и стылый холод чёрной радужки на короткую секунду становится теплее; ниндзя на мизерный миллиметр приподнимает уголки губ, и сердце Мэй заходится убивающей аритмией от осознания, что даже в такой патовой ситуации, которую она собственноручно натворила на пару со своей самоуверенностью, он пытается её подбодрить.
Её: девушку, по чьей вине он сейчас по пояс обнажён и прикован уродливыми цепями к пропитавшемуся чужой кровью деревянному столбу. Мэй зажмуривает слезящиеся глаза, и с силой впивается ногтями в оголённую кожу рук: если она не отвлечёт себя хотя бы мимолётной болью — рискует позорно расплакаться в эту же секунду.
Подняв веки, взгляд в момент намертво приковывается к хмурому Кадзу: он глядит на неё осуждающе, глазами призывая взять себя в руки и покинуть это место.
Мэй остро ощущает разрывающее миокард дежавю: в первую встречу он тоже был закован в бескомпромиссные цепи, уверенным хищником наблюдая за всем, что происходит; колесо Сансары даёт оборот: ниндзя вновь в плену оков, волевым взглядом и идеально ровной спиной давая понять, что намерен выйти победителем из этой пытки — Мэй трясёт от мысли, что это испытание может стать для него последним.
Когда палач приближается смертоносной поступью, Кадзу предостерегающим движением головы велит ей отвернуться. Девушка лишь моргает на просьбу, кандалами собственного взгляда впиваясь в родную фигуру. Сердце колотится на исходе сил, и Мэй кажется, будто собственная кровь перестала проходить зазубренный путь по жилам: как иначе объяснить разъедающий до костей холод в камнем застывших конечностях?
Ненавистная фигура палача заносит руку с плетью высоко в воздух, так, чтобы взять максимальное ускорение перед встречей с обнажённой спиной провинившегося, и в эту смердящую болью секунду происходит несколько вещей:
Кадзу сцепляет зубы до появления желвак и заострившихся скул, параллельно сжимая мускулистые руки в кулаки; в голове Мэй спасательным шёпотом звучит материнский голос из ночного сна:
—
У твоей магии нет дна, — женщина призрачным силуэтом возникает прямо за спиной окоченевшей дочери, шепча недавно раскрытый секрет в шёлк тёмных волос.
Заледеневшие пальцы вдруг обжигает пламенем: синие искры пляшут на ладони безумный танец, грозясь в любую секунду безудержным импульсом сорваться в свободный полёт. Мэй точно знает, куда направить эту силу: сжимая пылающие ладони, гейша прикрывает глаза.
В следующую же секунду веки молниеносно распахиваются от приступа острой боли, что дробит в пыль каждый выпирающий позвонок. Мэй взглядом цепляется за беззвучно шепчущую Сино-Одори, губы которой складываются в немое
«один».
В этот самый момент она счастлива: подрагивающая губа ноет от желания сложиться в улыбку —
у неё получилось.
Новый удар мгновенно выдирает из неё любые намёки на счастье: кожа горит адским пламенем, посылая разъедающие цельсии к каждой клеточке хрупкого тела —
два.
Мэй осторожно переводит взгляд чуть в сторону от бледной служанки, тут же попадая в плен пылающего мрака: Кадзу абсолютом своей злости бьёт по её хрупкому самообладанию, бешеным взглядом пытаясь выжечь из Мэй весь запас магии.
Девушка зажмуривается, сосредотачиваясь: иллюзия забирает слишком много сил, отвлекаться запрещено категорически. Плеть заклятым врагом обрушивается на спину —
три, и Мэй в кровь кусает пересохшую губу.
Для всех — Кадзу морщится и сплёвывает алую жидкость. Только два человека знают, что ниндзя намертво прикован к клочку земли подле друзей, неспособный ни броситься под размеренно двигающуюся плеть, ни разомкнуть тонкие губы, раскрывая масштабный обман.
На
десятом ударе Мэй тихонько скулит: руки колотит агональная судорога, и единственное, что удерживает её от падения наземь — немигающие чёрные глаза. На тихое доказательство её слабости Кадзу едва заметно дёргается, и Мэй из последних сил выдавливает крохи болезненной магии на усиление иллюзии. Ниндзя на секунду прикрывает глаза, а лицо его морщится в гримасе первоклассной боли: девушка старается не думать о том, каково ему видеть происходящее.
Мэй верит, что он её поймет: разразится потоком сокрушительной злости, разочарованно оглядит с головы до пят, стремительно уйдёт прочь в темноту глухой полуночи, чтобы потом вернуться — обязательно вернуться, как делал это всегда.
Собственная кровь стекает к онемевшим запястьям, и Мэй не может сказать, какой она температуры: каждая клеточка разгромленного организма кровавой революцией отказывается поддерживать связь с внешним миром.
Плеть прогибает поясницу в её уродливую пародию, и Мэй шипит, когда в ушах начинает звенеть похоронный звон —
девятнадцать.
Ошмётками истерзанной воли, кицунэ раскрывает мокрые глаза, чтобы взглядом найти синоби: Кадзу по-прежнему недвижимо наблюдает за каждым актом этой беспощадной трагедии, и тело Мэй сотрясает похлеще, чем от удара проклятой плети:
Кадзу смотрит так, что гейша пропускает необходимый вдох, доводя истощённый организм до его конечного предела: чёрные глаза отравлены такой болью и горечью, что девушка теряет уверенность в том, что он когда-нибудь её простит.
В ушах гремит ненавистный звук опускаемой плети — спасательная темнота накрывает изуродованное тело долгожданным покоем.
Двадцать.
~~~
Мэй приходит в себя с уверенностью, что её запрятали в вакуум: она не ощущает ни звуков, ни касаний, ни потоков блуждающего воздуха. Инертность царит в каждом миллиметре непослушного тела. Гейша пытается повернуть голову, но тут же болезненно морщится — паршивые ощущения незамедлительно дают о себе знать.
— Она очнулась! — звонкий голос Сино-Одори расстроенным роялем проходится по чуткому слуху, а в поле зрения тут же попадает массивная фигура влетевшего в помещение Масамунэ. Ронин молча улыбается ей вымученной, но счастливой улыбкой, не сводя с неё глаз, пока екай суетится со снадобьями и повязками.
Движения Мэй не даются, равно как и слова: раскрыть губы кажется чем-то невозможным, по крайней мере, сейчас. Очередная попытка повернуть голову в сторону вновь проваливается, пока друзья не приходят на помощь: Сино-Одори ловко поправляет подушку, пока Араи, будто невиданную драгоценность, поддерживает её затылок.
Смена положения кажется манной небесной: мышцы шеи благодарно откликаются на такой роскошный подарок, и Мэй с улучшившимся настроением поднимает прикрытые веки.
Смирное сердце пропускает удар, чтобы через миг бешеной гончей метнуться в пятки: Кадзу смотрит на неё, не отрываясь.
Мэй настораживает его спокойствие — мнимая расслабленность позы, умиротворённые черты лица, отсутствие рвущих на части интонаций — любой бы купился на тщательно сфабрикованную иллюзию, но не кицунэ: ей не нужно быть ведьмой, чтобы раскрыть этот обман.
Кадзу выдают глаза: темнее самой беспроглядной ночи, они выжигают каждый миллиметр её карих радужек. Он, как минимум, зол, и, Мэй уверена, — этим минимумом дело явно не обойдётся.
Когда ниндзя молча переводит взгляд на ронина и ёкая, в комнате и вовсе исчезают едва слышимые звуки: Сино-Одори прекращает копошиться в лекарствах и, не сговариваясь, вместе с Масамунэ они выдрессированными солдатами покидают светлое помещение.
Когда взгляд Кадзу возвращается к бледной глади женского лица, Мэй ощущает напряжение, что поступательно завязывает узел настороженности прямо за грудиной. Ниндзя молчит, не двигается и всё так же колючими глазами держит её в кандалах неуютных ощущений. Девушка на свой страх и риск нарушает гнетущую тишину:
— Ка-дзу, — Мэй давится беспомощностью собственного голоса, когда срывающиеся буквы сливаются в непонятное нечто. Горло горит огнём, а едва разомкнувшиеся губы снова намертво закрываются, исчерпав лимит своих сил.
— Молчи, — приказной тон лишь сильнее подстёгивает желание возмутиться, но Мэй с досадой признаёт, что отстаивать свои права она будет явно не в этот раз. — Говорить буду я.
Секунды причудливой вязью складываются в минуты, а тишину по-прежнему нарушает лишь тяжёлое дыхание кицунэ, негромким свистом вырывающееся наружу. Ниндзя неожиданно поднимается, приближаясь к самому изголовью кровати. Обонятельные рецепторы тут же улавливают знакомый аромат, и во всём напряжении этой ситуации Мэй начинает ощущать иррациональный комфорт, подлинную безопасность.
Кадзу выверенным движением тянется к медному тазу, смачивая тряпку водой, и прикасается тканью к разгорячённой коже лба. Мэй в порыве чистейшего облегчения прикрывает глаза: порция живительной прохлады потрясающим обезболивающим проходится по телу, успокаивая потревоженные мышцы.
— Случившееся, — тихий шёпот Кадзу резко обжигает мочку уха, и Мэй удивляется, что даже не почувствовала, как мужчина приблизился вплотную, — больше никогда не повторится.
Сердце трепыхается пойманной колибри, когда губы синоби аккуратно касаются участка кожи за ушком— только успокоившееся тело незамедлительно бросает в жар.
— Та плеть, — влажная тряпка касается щеки, и Мэй шумно выдыхает от разрывающего на части контраста, когда губы Кадзу перемещаются на нижнюю челюсть, даря невесомое прикосновение, — ничто в сравнении с тем, что ты заставила меня пережить.
Мэй хочет открыть глаза, но синоби, предугадывая её порыв, перемещает прохладный предмет на дрожащие веки, а следующий обжигающий поцелуй касается уголка губы.
— Ты мой смысл, Мэй, — Кадзу горячим дыханием опаляет пересохшие губы, и брюнетка против воли приоткрывает их на мучительно дающийся ей миллиметр. —
Между нами не будет никаких иллюзий.
Прохладная ткань исчезает с лица, и Мэй незамедлительно распахивает глаза. В радужках напротив — километры затаённой нежности и тонны такой неоспоримой серьёзности, что колотящееся сердце вынужденно пропускает удар.
Ей так много хочется ему сказать, извиниться за все сделанные ошибки: и до роковых ударов плетью, и после них, но всё, что она может сейчас – лишь вглядываться в темноту родных глаз, жадно втягивая носом дефицитный кислород, смешанный с его запахом.
Кажется, её молчание он воспринимает ответом, и, судя по тому, как взгляд чёрных глаз на едва заметный полутон светлеет, ответ этот верный [наконец-то она хоть что-то сделала правильно].
Синоби выдыхает, и очередная порция воздуха обжигает и так полыхающее лицо. Мэй уже жалеет, что ниндзя убрал прохладу тряпки на законное место. Когда Кадзу нежным, щемящим сердце поцелуем касается обветренных губ, внутри у Мэй наконец-то воцаряется покой.
Истинный покой – а не его иллюзия.
