Сияние

Чонгук буквально живет в опочивальне Чимина: помочь принять ванну, позавтракать, одеться и раздеться, прогулки, обучение, развлечение. Друг, брат, отец, любовь, — всё это, Чон Чонгук. Но если быть совсем честным и откровенным, то прежде всего он — слуга. Да, вот так просто, не больше не меньше, чем служащий дома Пак. Чон и сам не понял, как все случилось, что вообще произошло, но в один пьяный вечер совершенно не стоящий на ногах молодой Господин признался ему в чувствах, а после и вовсе умудрился клюнуть в губы, тут же быстро скрывшись в своих покоях. На утро после этого странного, неловкого, но к сожалению для слуги важного и трепетного происшествия, Чон надеялся встретиться с похмельным беспамятством молодого Пака. Но, разумеется, Чимин снова его удивил. Он вёл себя, как провинившийся ребёнок, что стащил сладости с обеденного стола: краснел, отводил взгляд, слегка заикался и, казалось, мог разрыдаться в любой момент. И, как любому ребёнку в такой непростой ситуации, Чимину было страшно, но совершенно не совестно. Ведь план «стащи конфету» вынашивался долгие месяцы, пока в итоге Чим не решился на оправданный по его мнению риск и не стащил родительский коньяк. Был ли сам Чон напуган поцелуем, если его вообще можно таковым назвать, — нет. Гук был старше Чимина на приличных семь лет, поэтому такой невинный, первый для одного и «один из» для другого момент застал в расплох лишь тем, что этого вообще не должно было случиться. Поразмыслив над неожиданным казусом всю ночь, Чон решил не предпринимать никаких действий, чтобы красноречивей любых слов дать понять о бессмысленности поцелуя и признания. Прежде чем вы сделаете какие-либо выводы, нужно обговорить факт того, что Чон просто напросто изначально понимал, — между ними не может быть никаких иных взаимоотношений кроме как между хозяином дома и слугой. Это не печально, не страшно, не горестно, — это факт их существования, разница в благородстве крови и происхождении. И вот, спустя десятки по-прежнему неловких, буквально вырванных Чимином в собственном бою прикосновений и улыбок, Чон четко ощутил на себе всю значимость юношеской влюблённости. Пак абсолютно точно не играл с ним, он страдал. Малышу Минни пришло в голову единственно верное объяснение холодного отчуждения своего друга: просто Пак не был ему интересен, ни как партнёр, ни как мужчина. Постепенно он поубавил свой пыл и начал сторониться мужчины. Сейчас, спустя почти полгода беготни, догонялок и игр в кошки-мышки, они оказались в таком долгожданном единении. Дом пуст, хозяин уехал на ярмарку в другое поместье, оставив своё чадо под ответственность Чонгука. Прозрачная вода с лепестками белых пионов приходит в постоянное волнение от мягкого погружения сильной руки с намыленной губкой. Чимин не первый раз сидит перед Гуком совсем обнаженным. Но с каждым разом, с каждым метким, но быстрым влюблённым взглядом Чону всё сложнее сдерживать свою нежность и свои чувства к этому трогательному ребёнку. Чон ведёт губкой снизу вверх по хрупкой спине перед собой. Будто случайно очерчивает кончиками влажных пальцев каждый позвонок. Поднимается медленно к лебединой шее, мелко дрожащего от прикосновений Чимина, потом, чуть прижавшись своей мощной грудью к мокрой спине, переводит руку к ключицам и уже спускается к подтянутому животу, словно обнимая того сзади. Пак, кажется, совсем перестаёт дышать, а вот Чон, напротив, опаляет бледную кожу горячим рваным дыханием. — Я больше так не могу, Чонгук, — прерывает вязкую тишину Чимин, а сам боится даже вытереть стекающую по лбу мыльную каплю. — Что такое, мой Господин? Вода слишком горячая, или может… — Я люблю тебя, — прерывает тот на полу слове. — Чимин, — пытается прекратить ненужные переживания Чонгук, но, видимо, сегодня ему не дадут закончить всё миром. — Всё в порядке, Чонгук. Я прекрасно понимаю, что у тебя нет причин отвечать на мои чувства. Ведь это ты, а не я всегда оберегал меня, заботился и ухаживал. Поэтому я даже не удивился, когда понял, что влюбился в тебя. Ты, будто из сказки про принцесс и драконов. Ты сам, как принц, и у меня больше нет сил сопротивляться. Я не хочу ставить тебя перед каким-то выбором, честно не хочу. Но и держать всё в себе больше не могу, потому что с каждым днём становится слишком уж, хм, больно? — Даже сейчас? — Гук приближается губами к шее, что приобрела розовый оттенок то ли из-за температуры в ванной бочке, то ли из-за смущения младшего. Он оставляет лёгкий поцелуй-бабочку на взбухшей венке, прижимает тело к себе ещё ближе. Держит мальчика уже обеими руками, уткнувшись носом в мокрые светлые волосы. Дышит глубоко, несдержанно, совершенно не желая отстраняться. — Сейчас, особенно. — Простите, Господин, — торопливо добавляет Гук, — я не хотел причинить Вам боль, — полностью отстраняясь и стараясь отодвинутся чуть дальше от желанного тела. Чимин же быстро разворачивается к слуге лицом, и тот замечает озёра, наполнившие глаза молодого хозяина. — Ох, Гук, тебе не за что извиняться. Ты абсолютно не виноват в том, что я не нравлюсь тебе, как и в том, что сам я безумно влюблён в тебя. Это нормально, ведь любовь не всегда бывает взаимной, поэтому я просто хочу попробовать прекратить свои страдания. — Чимин, дело же не в том, что ты мне не нравишься. Как вообще ты можешь хоть кого-то оставить равнодушным. Ты — прекрасен, красив, мил, добр. Светишься словно солнышко. Такой тёплый и чарующий. — Я не, не понимаю… Чонгука, — слегка всхлипнув давит Чимин, а слезки уже вовсю катятся по мягким распаренным щекам. — Я очень хочу любить тебя, Минни, — голос помощника хрипит, руки сжимаю деревянный ободок ванной, а острый заведённый взгляд впивается в истерзанные хозяином губы. — Но не любишь. — Малыш, тебя не возможно не лю… — Чонгука прерывает взгляд полный надежды, той, которая убивает своего человека. — Тогда, пожалуйста, не отталкивай меня. Мин смущённо подаётся вперёд, кладя свои маленькие ладошки на плечи мужчины его мечты. — Ты же сам знаешь, что я не могу. Мы не можем. — Чон держится из последних сил, а удивляться откуда они у него ещё сохранились просто невозможно. — Я даже обращаться к тебе неформально не имею ни малейшего права. Но для тебя это было важно, это было твоим пожеланием, а я никогда не мог действительно противостоять тебе. — Гуки, пожалуйста, пожалуйста, — Чимин тянется к губам, сильно сжав глаза, чтобы не разрыдаться, чтобы не увидеть их конец, у которого и начала-то толком не было. — Пожалуйста, первый и последний раз, поцелуй меня, сам, как будто и ты этого хочешь. Я больше не потревожу тебя, честно-честно. Гук тяжело дышит, опаляя дыханием лицо самого красивого мальчика на свете, которым он просто не может обладать. Грёбанное сословие, грёбанные предрассудки и это грёбанное общество. Почему он не может быть с тем, кого хочет, только потому что по его венам течёт не голубая, а такая прозаичная бордовая кровь?! Крохотные ручки, что лежали до этого на его плечах обреченно соскальзывают с груди, а потом и вовсе отпускают Чона. Минни по-прежнему сидит в уже остывшей воде с закрытыми глазами. — Мне холодно, Чонгук. Похоже дверь осталась открытой. Пожалуйста, закрой ее. Если ты закроешь с той стороны, я больше не стану тебя отягощать своими соплями и слезами, своими глупыми разговорами и чувствами. Только ничего не бойся. Я обещаю, что мы останемся друзьями, я буду верить тебе. Ты всегда будешь моим миром. Но я из-за всех сил попытаюсь не доставать тебя своей любовью. Но если… Чонгуки, если вдруг ты захочешь остаться со мной, если ключ повернёшь с этой стороны, то это будет значить, что ты согласишься принять меня. А эти разговоры, в которых ты якобы не достоин меня, — закончатся … навсегда, хорошо? Может, у меня и нет выбора, но пусть тогда он будет у тебя. Чон окаменел. Даже перестал дышать. Где-то вдали, совсем приглушенно он слышит своё имя. — Мой милый Чон Чонгук, я люблю тебя. Но все же теперь, пожалуйста, иди. Я правда уже замерзаю. Давай, я подожду твоего решения так, с закрытыми глазами, можно? Чтоб не смущать тебя. Хорошо? Чон ещё никогда не был так сломлен, как сейчас. О каком, чёрт возьми, выборе идёт речь? У Чона нет права на выбор. Он не имеет права на Пак Чимина, на Господина высшего сословия. Он встает на негнущихся ватных ногах, смотрит мутным от слез взглядом на съёжившегося Чимина, который, как и обещал, из-за всех сил жмурится. Его малыш весь сжался в комочек, костяшки крохотных рук побелели от той силы, с которой он прижимает к себе острые коленки. Мальчик старается отвлечься, кидая что-то успокаивающие себе под нос. Он тихонько озвучивает мысли, в которых Чон не оставит его. Надежда на грани безумия, на грани отчаяния. Ведь никто, никто не запрещает Чону быть любимым Паком, не запрещает любить в ответ, только сам Чон. Он поставил крест на себе давным давно, а теперь ставит его и на сердце молодого Господина. Чимину кажется, что он сосчитал до ста и обратно, когда слышит первый шорох. Чон медленно наклоняется к мокрой макушке цвета льна и невесомо целует. Вдыхает любимый сливочный аромат тела, такой родной, почти невесомый. Вдыхает так, чтоб впитать его в себя, закрепить под кожей, чтоб вместо крови по венам лился лишь этот вкус его малыша. У Мина по телу мурашки, болезненный такие, с послевкусием страха и разочарования. Сердце пропускает одинокий удар, эхом разносящий по всему телу. Чимин совершенно точно улавливает настроение их последней встречи сердец. Надежда больше не треплется в груди, когда медленные тихие шаги отбивают пульс. Чимин журится ещё сильнее, так, что темнота накрывает рассудок, так, что физическая боль отвлекает от измученного разбитого сердца. С пухлых губ срывается лишь тоскливое «пожалуйста»… и снова всё по кругу. Слезы сами катятся по щекам, как бы Чим их не сдерживал. Дверь скрипит, а Чимин думает лишь о том, что ещё пару мгновений и вместо стука, сердце будет издавать именно эти скрипучие звуки. Чонгук идёт к двери, стараясь скрыть шум шагов, стараясь исчезнуть, не причинив боли. Как же непросто осознавать, что он не сделает Чимина счастливым если останется, и, разумеется, сделает его несчастным, если уйдёт. О каком выборе шла речь, если в голове лишь шёпот его собственного имени этим бархатным голосом. Под кожей запечатлелся образ маленького сжавшегося комочка нежности, невинности и юношеской смелости. Чимин не для него, Чонгук давно уже все решил. Он не знает только точно, что именно является причиной его добровольного садистского отречения от чувств: статус, неуверенность в себе, сам Чимин, светлый образ которого хочется возносить до небес. Нет, причины нет, просто Чонгук недостоин, вот и все. И объяснять нечего. Чон и не заметил, как оказался в плотную к роковой, судьбоносной двери. Точка невозврата: Чонгук даже боится выдохнуть, чтоб не сорваться, и что ему уж точно нельзя делать, так это оборачиваться. Там его ждёт лишь слабость собственного сердца. Чон улавливает звук трясущихся коленок, сладкий шёпот его имени. Чувствует короткие вздохи, которых точно не хватает для полноценного дыхания, которые происходят на автомате. Чон и сам совсем не дышит. От нехватки кислорода или же от болезненной пустоты Чон подаётся вперёд, коснувшись дверцы рукой, она издаёт противный скрип, которого раньше Чон не замечал. Скрип, что в сложившейся тягучей тишине, словно гром среди ясного неба. От испуга быть замеченным слуга резко поворачивается назад. Конец. На свете больше не остаётся ничего кроме боли, что льётся по чужим щекам, кроме сдавленного в маленькой ладошке крика. Нет ничего и никого, кроме Него. Все встаёт на свои места: вот, она — причина. Как бы сильно Чон не хотел, чтобы он не сделал, он навсегда останется человеком, ничего не значившим во вселенной. А Чимин с его нереальной красотой, подобной СИЯНИЮ, будет вечным сиянием, до которого простому смертному не дотянуться, не коснуться. Чону остаётся лишь любоваться и мечтать. И если подумать, то Чим действительно излучает сияние, даже находясь в своей агонии, даже когда пытается исчезнуть, закрыться глубоко внутри, он дарит миру своё сияние. Створка двери хлопает сама собой, будто разозленная, что ей не уделили никакого внимания. А дальше — два поворота ключа и тишина. Пак не издаёт больше ни звука: нет ни биения сердца, ни пульса, — лишь темнота. Глаза все также зажмурены, а Чим, кажется, решил их больше никогда не открывать. «Оживать» он начинает постепенно, медленно. Качает головой, поднося ладони теперь к ушам, в которых резко зазвенело. Шепот снова рождает миру слова, точнее лишь одно слово: «нет, нет, нет, нет». Теперь оно звучит как шарманка. По запутавшейся головке начинают бегать мурашки, будто кто-то разбил об макушку банку с пауками. А они мгновенно разбегаются в разные стороны. Дверь закрыта, как и ожидалось, Чимину больше «не» холодно. Наступил тот этап, когда замерзающий человек просто перестаёт чувствовать холод и засыпает, навсегда. Все тело обмякает: ноги чуть выпрямляются, руки стекают вниз по швам и лицо наконец расслабляется: рот, глаза приоткрыты, только Пак по-прежнему ничего и теперь уже никого не видит. Чон упирается лбом в дверь, закрывая которую он должен был ощутить разочарование прежде всего в себе. Для того, чтобы окончательно поставить все точки над и, Чон дважды нежно поворачивает ключ и скатывается, сползает вниз. Был ли у Чона выбор?! Конечно же нет. Чимин лишил его рассудка в первый же день их знакомства, поэтому сейчас нет смысла удивляться и гадать, по какую сторону от разбитого малыша стоит Чонгук. Он всегда на его стороне. Всегда только он, только его хрупкий Пак Чимин. Чон осторожно прижимает мокрые дрожащие ручки своего мальчика к своей груди, будто убеждает, что теперь его сердце, его жизнь полностью во власти Чимина. Льняная влажная челка обрамляет лицо Чимина, — красиво. Чонгук более не сдерживается: водит по раздраженной слезами коже большим пальцем, придерживая остальными за подбородок. Касается бровей подушечками пальцев, ведет неразрывную линию к скуле, плавно спускается к пухлым размякшим алым губам. Оттягивает нижнюю и проводит от уголка к уголку. Все это безмолвное восхищение сопровождается нежными, но мокрыми поцелуями. Чон трется носом о висок, касается всё трепетнее, сильнее, оставляя чуть ниже поцелуй. Наклоняется к ушку, мажет губами по линии челюсти. Снова играет носом теперь уже с носом-кнопочкой Чимина. Медленно касается губ, как будто это происходи впервые. Отчасти так и есть. Чон впервые разрешает себе целовать эти губы, сминать их, проводить языком. Сердце разрывается от нежности, которую хочется подарить такому доверчивому Чимину, самозабвенно и безоговорочно льнущему ближе. Чимин боится издать звук, вдохнуть или выдохнуть, потому что это впервые. Это не должно оказаться фантазией. Чим чувствуется горячее дыхание на лице, шее, губах. Чувствует любовь каждой клеточкой кожи, руки по-прежнему хранятся на тёплой груди, куда ранее их помесил владелец столь нежных касаний. Чон никогда раньше не делал первый шаг навстречу, он лишь смотрел. Теперь же, оказавшись в его власти, Чимину хочется просто растворится. Он не дышит, выходит как-то само собой. Тело полностью отдаётся человеку напротив, и Чим издаёт первый громкий стон. Чон совсем забывается и растворяется в сладости губ. Ему мало, он хочет целовать доверчивого малыша вечность. Лишь в один из немногих перерывов на глоток воздуха, Чон оттягивает зубами нижнюю губу Чимина, и вдруг по всему телу проходит электрический разряд, оттого что с уст Чимы слетает еле слышный, нежный и измученный стон его имени. И уж поверьте, на свете нет ничего, чтобы Чон хотел слышать снова и снова. Тормоза слетают на нет, он подхватывает Чимина под рёбра и, самостоятельно устроившись на краю бочки, усаживает любимого на колени. Поспешно заматывает его в свои одеяния, ощущая нежную кожу с своих объятиях. Глаза Чимин прикрыты, реснички вздрагивают от каждого прикосновения. Он наощупь ищет родные губы, жмётся ближе, но целовать не решается. Теперь руки держатся за широкие плечи, постепенно поднимаясь к шее и зарываясь в волосы. Чим ощущает, как старший прижимает его неприлично близко, как руки скользят от лопаток к пояснице, задерживаются там ненадолго, а потом еле заметно продолжают свой путь вниз. Между телами не остаётся свободного места, но все же полностью раствориться в ощущениях не позволяет одежда Чона, которая теперь выполняет роль домика для мокрого и остывшего тела Чимина. Контролировать себя нет никаких сил. В голове лишь непонимание, как он смел отталкивать это божество, и что нужно сделать, чтобы теперь, прямо сейчас впитать его в себя. И Чон вроде даже осознает, что должен сказать что-то, извиниться, признаться в чувствах, засыпать восхищенными фразами, но Чимин ничего не требует, просто любит, просто принимает и прощает. И в это мгновение кажется, что все будет хорошо, точнее, что уже все хорошо. Чон уверен, что так может быть только с Чимином, только он может так сиять, вечно дарить то тепло, которое согревает сердце, отдавать свет, что примиряет разум и чувства. Вечно любить до полнейшего забвения.