Держи марку

1       — Он так похож на тебя.        Трандуил хмурится в недоумении, взор с новорожденного сына на супругу переводя. Та улыбается с нежностью и теплотою невиданными и давно уж позабытыми, против воли заставляя слабо улыбнуться и его. Это их мгновение вечности.        — Неужто? — бормочет едва слышно, смотрит с неверием и причудливым, незнакомым доселе страхом: ребенок кажется слишком уж маленьким и хрупким до чудовищного. Трандуилу отчего-то тяжело дышать, и он с трудом поднимает руку, налившуюся вдруг свинцом.       — Глаза твои, — шепчет в ответ Эллериан, начиная осторожно укачивать ребенка. Их сына. — И взгляд. Такой же ужасно упрямый...        — Лестно слышать, — его голос хрипит и ломается. Мир идет швами и рваными трещинами, кружит и громыхает; Трандуил едва ли в силах теперь отличить явь ото сна, понять и поверить, что то, что нонче происходит — не иллюзия вовсе. Лед, запачканный кровью, на миг отступает, растекаясь чем-то теплым, обжигающе-теплым по венам, мешаясь с пеплом, золой и прахом. Может ли это быть им новым началом?       Их сын, которому от роду лишь несколько минут, зевает и смотрит на него сонно, не узнавая и не боясь. Его взгляд странно чист и светел, в нем пока еще ничего нет — ни памяти, ни гнева, ни любви, ни ненависти. Глаза сыновни того чудного блеклого оттенка, что когда-нибудь позже непременно станет оглушающе ярким; они светлы и ясны — и только.        «Синие, — мгновением позже понимает Трандуил. — Точно небо синие».        Десятки лет подряд не приходилось им неба чистого видеть: рваные лохмотья войны и тьмы изуродовали, изорвали облака и небосвод окрасили свинцовой темнотой. Трандуил любит синий и мысль, что его сын родился и вырастет под ясным небом, в мире без войны.        — Он твой, — он качает головой. За хрусталем витражей тихо падает снег.       У их сына глаза не его вовсе — материны, всегда материны. У нее одной на всем свете Трандуил видел подобный взор — небесной синевы и хрустальной надежды полный. Он закрывает глаза в усталости, что неожиданно падает на плечи. Она кажется совсем иной, чужой и незнакомой в этот миг: слишком хрупкая, слишком яркая, слишком светлая.        Трандуил позволяет этому обмануть себя.        Тянет руку, с привычной легкостью находя пальцы супруги и сжимая — в обещании, благодарности и тихой, неловкой мечте, пробившейся маленьким зеленым ростком в лживую оттепель. Эта его мечта — химера, опасная и режущая, что пахнет утром, покоем и миром, миром без войны и после нее. Они оба не умеют жить так, но Трандуилу нравится думать, что когда-нибудь у них получится.        Он слышит ее смех, приглушенный и больной, каким он стал столетия назад, сломавшись и сорвавшись в водоворотах грязного снега, черного дыма и полного трупного яда воздуха.        — Все будет хорошо, любовь моя, — Трандуилу нет нужды смотреть, чтобы понять — она улыбается.        — Я защищу вас, — хрипло выдыхает Трандуил, по-прежнему не решаясь глаз раскрыть. В этом нет смысла: мир и без того чрезмерно ярок.        Он слышит ровное биение ее сердца совсем рядом, слышит маленькое и быстрое сердце их сына, который, без сомнения достоин лучшего мира, и как невдалеке отчаянной трелью заливается птица. Трандуил ненавидит себя за те слова, ненавидит за то, что в них по-прежнему есть и необходимость, и смысл, ненавидит еще кого-то за еще Эру знает что — по привычке.        Солнце клонится к закату; этот день был долог, но Трандуил не находит успокоения в мыслях о том, что он теперь подойдет к концу.   2       — Я не могу более учить его, — с грохотом падают слова. Его лед идет трещинами кровавой изморози.         Трандуил хмурится и впервые за краткую их беседу поднимает голову, глядя теперь визави в глаза. Его бывший наставник, лишь несколько столетий назад, не прося дозволения и не спрашивая желания, взявший в ученики и Леголаса, кривит губы в вежливой усмешке.        Мгновение они оба молчат: Морнэмир, сощурившись пристально смотрит на него, Трандуил рассеянно пытается вспомнить, с чего и отчего начался их разговор. Некая чудная и премерзкая мысль ускользает, рассыпаясь, точно песок сквозь пальцы; мысли иные бредут и путаются, возвращаясь к торговому договору с очередным людским государством, лежащему перед ним, то вовсе падая к вещам совсем уж ничего не значащим.        В воздухе нынче отчетливо пахнет весной и дождем. Капли стучат, разбиваясь о стекло; шумит ветер в пышных локонах ивы, незаметно для него взросших под окнами за минувшие сотни лет.        — Он чересчур похож на тебя, король.        Трандуил цокает языком, едва удерживаясь от того, чтобы закатить глаза: в последний десяток лет слышать ему это приходилось раздражающе часто.        — Дети обычно похожи на своих родителей, — отстраненно произносит он, крутя в пальцах перо. — Кровь все же...        — Я не о том, — на полуслове обрывают его с раздражением не меньшим.        Трандуил поджимает губы. Морнэмир смотрит на него точь-в-точь также, как тысячелетия тому назад — с досадой, неприятным удивлением и почти разочарованно. Почти — потому что он, к счастью, был учеником в достаточной мере старательным и не имеющим привычки зря рот открывать, чтобы не стать причиной ни гневу, ни разочарованию. Почти был.        — Я плохой отец, наставник? — слова срываются сами собой, словно против его воли, и Трандуилу дурно становится от того, как же жалко звучит его голос, — изможденный и ломкий, треснувший хриплостью отчаяния.        С Леголасом бывает сложно, так часто бывает сложно... Его сын хороший ребенок, но Трандуил не уверен, что он сам справляется с ролью хорошего родителя.        Быть может, он и в самом деле вырастил точное свое подобие — они чрезмерно похожи, чтобы суметь терпеть друг друга слишком уж долго. Быть может, не было ничего, в чем он не успел не ошибиться за эти годы. Быть может, ему стоило решить еще тогда, давным-давно, кем быть: королем или отцом.        — Не хуже, чем кто-либо, — снисходительно усмехнувшись, качает Морнэмир головой. — Все станет проще со временем; он повзрослеет.        Трандуил знает, что не был рядом, когда Леголас лепетал первое слово, знает, что после, — ради Эру! — его и в королевстве не было, когда сын только учился ходить, знает, что никогда не читал своему ребенку сказок на ночь и знает, что меч и трактат по политологии были худшим подарком из всего, что можно было придумать для единственного дня рождения наследника, который он не пропустил.        И он способен понять, что, может быть, именно в этом причины их разительного сходства, столь ему ненавистного.  3       «Я пришел забрать то, что принадлежит мне», — говорит Трандуил, кривя губы, а внутри него плачет, бьется маленький мальчик, сорвавший голос от криков и в гари, этой проклятой черной гари задыхающийся.        Леголаса вновь нет рядом; Трандуил вновь не способен услышать мерное биение сыновнего сердца, седой нитью жемчуга расшившего его собственную жизнь. Трандуил в рассеянии думает, взором скользя по грязному, бурому снегу, что, будь он хорошим отцом, то, безусловно, должен был быть в ярости теперь. На губах горчит пепел старинного, изношенного воспоминания о сугробах, запятнанных копотью и кровью, а по серым камням мостовой скользит серебряной змеей мысль, что, решив когда-то, будто лишился права называть Леголаса сыном, много до того, как его дитя разучились звать, разбуженное тяжелыми, ядовитыми снами, по ночам папу, совершил страшнейшую ошибку в своей жизни.        Человек, убивший дракона, глядит на него снизу вверх, но Трандуил отворачивается, привычно отмахиваясь от блеснувшей картины гниющей плоти и выбеленных солнцем костей, — век смертных короток и он давно уж не повторяет былых ошибок.        К концу первого тысячелетия своего правления он обзавелся забавной, но вовсе не смешной привычкой: Трандуил не пытается более запомнить имен тех, у кого смерть беззубой улыбкой ухмыляется из-за правого плеча. И снова он отвлекается, безнадежно отравленный лиственным, нефритово-бессмертным ядом, размышляя, случилось ли Леголасу пережить горечь первой диковинной, столь далекой Старшим детям Илуватара смерти.        Его сын — это последнее, что по-прежнему имеет значение. Трандуил устало ненавидит то, что обладая вечностью, чересчур редко находил время для первостепенного. Слишком много — это никогда «достаточно».        — Вы развяжете войну из-за горстки самоцветов? — зовет человек, раздирая липкую паутину тисков его разума.        Трандуил поджимает губы, сожалея лишь о том, что не надел перчатки: он чувствует дрожь в кончиках пальцев, ощущает знакомый медный привкус во рту и видит, точно наяву видит черные тени, рубиновые россыпи крови во льду и звездную пыль гематом.        Память о том, каково было в исступленности безумной одержимости копать голыми руками мерзлую землю, ломая ногти, уродуя ладони да давясь мелкими, больными слезами омерзительна жива в нем. Вспыхивает хвостатой кометой видение супруги, бывшей подле в ту ночь и тысячи ночей после: Трандуил тянется, силясь согреть окоченевшие ее руки и стереть полоску сажи со лба, но в бессилии прикрывает глаза, стараясь избавиться от навязчивого этюда, изображающего синеву, тронувшую уголки ее губ, черноту, запятнавшую пальцы и смерть, собравшуюся в радужке глаз. Ему следовало приказать ей отвернуться и забрать силой факел из рук. Но поздно: трупы тех, на кого не хватило их вечности, страшного мгновения их вечности для того, чтобы вырыть могилу, они сожгли.        Трандуил не в том возрасте, когда позволено было бы сказать, будто он ненавидит зимы. Собственное сознание играет с ним в жестокие игры, смеясь вороньими криками над истлевшим, пожранным временем обещанием никогда больше не вступать в войны.        — Я должен защищать свою семью, — слово мантру повторяет он, с прищуром вглядываясь в живое и подвижное лицо смертного. Трандуил знает, что он здесь не ради Леголаса, — не только ради Леголаса, в конце-то концов — но и ради Эллериан.        Трандуилу до смерти надоело утешать себя думами о том, что хоть ее он похоронил достойно.        Он не знает, есть ли у этого человека дети, женат ли, обручен, вдовец иль вовсе никогда не любил; Трандуил смотрит и видит пепел, прах и кровь, видит лучника, убившего дракона, и мужчину, пережившего смехотворное количество весен. Он замечает морщины, лучиками собравшиеся в уголках губ и глаз, замечает и мозоли, и шрамы, и рубцы. Трандуил смотрит на жизнь, старость и твердо отмеренные годы — на почти все из того, чем никогда не обладал.        Ему растерянно-тоскливо.        — Он ведь ваш сын, верно, милорд? — спрашивает смертный. Трандуил отрешенно наблюдает, как тонкая полоска губ его, чуть дрогнув, изгибается в едва заметной улыбке. — Вы так похожи, сложно не догадаться...       Человек улыбается ему. Говорит что-то о семье и детях; кажется, у него есть две дочери и сын. Трандуил лишь глядит, не слушая резкой, грубой речи — он достаточно стар, чтобы сварливо ворчать, что звучание языка людей глубоко противно ему. Но Трандуил наблюдает за тем, как вздымается и опускается грудная клетка, держась за громкий стук сердца, и давясь сладким свинцом, осевшим в альвеолах легких.        — Он мой единственный ребенок, — Трандуил жестоко ухмыляется. Леголас, без сомнения, часть того, почему он здесь, и, сколько бы плохим отцом Трандуил себя ни считал, он не в силах признаться в этом под птичьи-острыми взорами всего мироздания.  — Я клялся его матери, что не дам нашему сыну умереть зимой.        Трандуил живет на этом свете немногим меньше семи тысяч лет, и Валар милосердные, он ненавидел бы зиму, не родись его возлюбленное дитя в тихий снегопад.  4 

«...твой сын ужасно похож на тебя, старый друг. Не в моих силах было удержать его...»

      Трандуил смеется, пряча лицо в ладонях. «Твой сын похож на тебя» — так нонче говорят «прости, мне очень жаль, что я отправил твоего ребенка на смерть»?        Леголас не может умереть; не в глупой войне за смертных, не теперь, не при нем. Леголас — это ведь все, что у него есть. Леголас ведь младенец сущий, он ведь, он...        Трандуил чувствует страшную вязь шрамов, проступающую под пальцами, и проклинает Валар, не сумевших, из милосердия, лишить его обоих глаз в тот чудной день, когда он вновь оступился, отчаянно и слепо желая одного — растопить проклятый лед, сковавший сердце, пусть и на краткое мгновение пред беспамятством. Ему нечего было терять в ту пору; нечего, кроме малютки-сына, за две декады позабывшего отца, и королевства, обреченного на погибель с сиротой на троне, которому, замыкая проклятый круг, нечего было бы дать Лесу.        У него руки бьет крупной лихорадкой; Трандуил, не глядя, плещет вином из старой, целованной мхом бутыли. Вино рябиновой кровью вскрытых артерий-флоэм мертвых деревьев брызжет по темной столешнице, марая разорванное в клочки письмо, глухо капая карминовыми слезами на серебряную вышивку его одежд.        Трандуил подносит кубок к обезображенному ожогами рту и пьет жадно, глухо глотая. Он видит собственный чаморный, увечный лик в каждом лезвии ветра — такова правда, гнилыми зубами пожирающая его старое, ржавое сердце. Глотку жжет; в полыхающей черноте покоев сардонической чистотой вспыхивает стальное лезвие небрежно брошенного кинжала, и Трандуил знает, он вскрыл бы, всадил его себе прямо в горло, вспарывая трахею, не бойся он только столь отчаянно умереть зимой.        Трандуил боится мороза, что скует тело, боится поминальных костров и слез боится; боится быть забытым, боится конца в вырытой окровавленными руками могиле, боится навеки уснуть, запертый под землей.        Станет ли он еще худшим отцом, чем сейчас или, быть может, хуже уж некуда? На миг Трандуилу становится любопытно, как принято называть тех, кто был настолько отвратителен в том, чтобы быть родителем, что похоронил собственного ребенка. Быть может, его дорогой старый друг... Сможет ли Элронд-полуэльф ответить ему на этот вопрос?       Как, Моргот возьми, ему выжить в кромешной темноте и мертвом холоде? +1       «Я вернулся, отец», — задорно звенит в капели лживой оттепели тлеющей зимы, длившейся для Трандуила сотню тысяч лет, проведенных в больном дурмане лихорадки войны.        Он падает на колени.        Трандуил чувствует шрамы, ожоги, горячие слезы, оставляющие борозды на изувеченных обрывками иллюзий щеках, дрожь, колотящую набатом, чувствует крепкое, гибкое тело сына в своих объятиях и терпкий запах ветра, дорожной пыли и стали. Он слышит сердце своего сына так чудовищно-близко, словно держит его в руках.        — Дитя мое, — хрипит он, думая лишь о том, что никогда не должен больше отпускать. — Душа моя...       Леголас все еще немного ниже, немного слабее и немного ярче: он жмется, тянется навстречу, утыкаясь носом своему такому плохому отцу в шею.        Трандуил с обреченной беспорядочностью целует его в лоб, целует волосы, гладит по голове, прижимая к себе и бормоча спутанные, жалобные слова молитв да древних клятв на мертвых языках.        Он помнит страшнейший год своего существования: черная кровь тепла на его руках, от липкости алой не спасет ни костер, ни ледяная буря. Он — лес сломанных ветвей, убитых птиц и сожженных нор; властелин сотни курганов и государь мертвых земель. Он испил старую, знакомую и любимую, любовью ножа к сердцу, древесную чашу, полную дождевой червонно-чермной воды лесной крови.        В его разуме по-прежнему трещит пожарами эфирный пейзаж живущего пепелища: его заставили, ему напомнили, что, коль отца из тебя не вышло, изволь королем достойным быть и умереть, когда час придет. Королям не должно быть скорбящими, в собственном безумстве утопающими отцами, — учили ведь, твердили и сам он повторял столетиями. — Только один, всегда только кто-то один.        «Я должен защищать свою семью», — Трандуил выжил верой, что если Лес сбережет, дав сыну своему место, что до конца времен ему позволено быть «домом» называть, то заслужит одну-единственную встречу.        Леголас не выжил: он победил, не зная страха ни пред лицом холодов, ни пожаров, — таков был первый и последний стоящий дар, что они с Эллериан сумели ему дать.        У Леголаса глаза синие-синие, и он не прощает его по той нелепой причине, что никогда не держал обиды, и в этом — ох, жестоко ведь смеется Эру Илуватар над детьми своими, — они так ужасно похожи: в слепой преданной любви к тщетно старавшимся быть хорошими отцами родителям.