Прошлой жизни букварь

— Мэри Поппинс, Мэри Поппинс, зачем нужно говорить «соблаговолите»? — Мэри Поппинс, а если сэр Томас придет к нам в гости, он будет пить молоко или виски, как папа? — Соблаговолите выпить теплое молоко и лечь под свои одеяла, котятки, — говорит Мэри, ровно на полминуты повернув голову к юным Бэнксам. Она стоит у окна и глядит на строгий ряд фонарей, снова освещающих Вишневую улицу. Джейн и Майкл слышат, что разговаривает она скорее с ветром, и продолжают беситься, прыгать по комнате в пижамах и задавать вопросы, на которые не ждут ответа. — А если дядю Роберта пригласят на бал, ему придется надеть фрак и джинсы или брюки со стрелками и клетчатую рубашку? — А леди остается леди, если на ней нет юбки? Я хочу сказать, если она в брючном костюме, Мэри Поппинс! И должна ли она тогда делать реверанс? — Леди опускается в глубоком реверансе… — гнусавит, приседая в карикатурном книксене, Майкл. Им весело. Юные Бэнксы не чувствуют приближающейся грозы, а ведь глаза Мэри Поппинс, наконец обернувшейся и узревшей творящееся в комнате безобразие, мечут молнии. — Джейн Бэнкс! — говорит она отчетливо. — «Соблаговолите» говорится для того, чтобы вежливо попросить о том, что человек и так должен сделать — к примеру, лечь в постель. Леди остается леди даже в пижаме — в отличие от некоторых юных особ. Реверанс — знак уважения, в некоторых случаях вполне заменяемый книксеном, поклоном, кивком. Майкл Бэнкс! — Майкл, сам того не замечая, вытягивается по стойке «смирно». — Сэр Томас будет пить то, что пожелает. Приходить на бал в неподходящей одежде глупо и недостойно. То же самое относится к вашей манере пародировать малознакомых людей, молодой человек. Спать! — Но… — храбро возражает Майкл Бэнкс, у которого полон карман что ответить. Мэри щелкает пальцами, ей аккомпанирует раскат грома за окном. — Спать, — говорит она полушепотом, сияя непререкаемой улыбкой. Джейн дергает брата за пижаму. — Лучше ложись. Кажется, она злится. Майкл быстро прыгает в кровать и рывком укрывается. — Я уже сплю, Мэри, — говорит он и начинает похрапывать, оставляя за собой последнее слово. — Леди не злятся, — говорит Мэри от двери и тушит свет. — Они выражают свое неудовольствие. Она уносит на кухню чашки из-под молока, моет их и вытирает насухо. Летний дождь все еще шумит за окном, моет Вишневую улицу, полощет палатку мистера Эй, поливает клумбы и хлопает флагом адмирала. Мэри выходит на ступеньки и кладет ладони на перила. Дождь блестит на ее щеках удивительными хрустальными каплями. — Почему ты сердишься, когда Майкл передразнивает мадам Корри? — спрашивает Джейн за завтраком. Мистер Бэнкс ушел на работу, где изображает финансиста, а миссис Бэнкс в магазин — выбрать новые обои, чтобы заклеить след пребывания миссис Эндрю в их доме. — Я не сержусь, — отвечает Мэри так, что сразу становится ясно — сердится, еще как сердится. — А вы давно с ней знакомы? — снова спрашивает Джейн, болтая ногами под столом. — Может быть, с тех пор, как затонул «Титаник» — небрежно отвечает Мэри, пристально глядя на воспитанницу. Джейн чувствует, как ее ноги прилипают к полу. Она улыбается и принимается быстро и благонравно доедать омлет. — А может быть, когда затонул «Монмут», — продолжает Мэри, оборачиваясь к Джеймсу. Тот несет в рот ложку с кашей, но не доносит, потому что вспоминает. — Адмирал рассказывал нам про «Монмут», — горячо говорит он. — Этот крейсер затонул в тысяча девятьсот четырнадцатом году! А про «Титаник» всякий ду… — он морщится, бросает гневный взгляд на пнувшую его под столом Джейн и продолжает: — …Всякий человек знает. Он затонул четырнадцатого апреля тысяча девятьсот двенадцатого года. Как ты могла познакомиться с мадам Корри тогда, а, Мэри? — спрашивает он, ехидно прищурившись. — Тебя тогда еще совсем на свете не было. — При дамах не обсуждают их возраст, — не менее ехидно отвечает ему Мэри Поппинс. — А если я говорю, что так было — значит, так и было! — Но это невозможно! — торжествующе кричит Майкл. — Невозможно, невозможно! — Переверни чашку! — приказывает звонким голосом Мэри. — Переверни сейчас же! Майкл переворачивает свою чашку, и молоко выплескивается на скатерть и частично на пижаму Майкла. Мэри легко улыбается, откинув голову. — Невозможно перевернуть чашку с молоком и не пролить молоко, — говорит она. — А прожить долго очень даже возможно — если не выливать молоко, а принимать его внутрь каждое утро. А теперь переодеваться — в сухое, Майкл! — и гулять. Дети уносятся наверх, топоча так, как всего двое детей топотать явно не могут, а Мэри застирывает скатерть, засучив рукава, и вспоминает эпоху «Титаника». Кажется, ей было восемнадцать… …кажется, ей было восемнадцать, а скорее всего, семнадцать, и она сидела на краю лондонского тротуара в голубых джинсах, с голубыми обломанными ногтями и с банкой пива. Во всяком случае, ей хотелось бы думать, что это было пиво, а не адская смесь, которую придумал Алекс, выходец из Восточной Европы. Ее торчащие «ежиком» волосы были выкрашены в неровный черный, и ее звали Гаерлинд, или Нендаренель, или еще каким-то смешным эльфийским именем. Вскоре должны были подойти ребята из Сохо; словом, все было хорошо. Женщина, появившаяся перед ними, была явно из другого мира — того, который они, вслед за Цвейгом, называли «чистенькой богемой». У этой женщины — дамы — были высокие тонкие каблуки, круто выгнутые, как лебединая шея, и чулки мелкой сеточкой, и высокий кудрявый парик, и даже кружевной веер, которым она мягко приподняла подбородок тогдашней Мэри, чтобы взглянуть ей в глаза. У самой женщины глаза были темными, круглыми, будто провалы в ночь. Они совершенно не подходили ни к ее парику, ни к ее вееру, ни к Лондону начала семидесятых. Мэри вообще не могла бы придумать подходящей для них эпохи: разве что время, воссозданное Профессором, в котором все они тогда частично пребывали. Глаза дамы были именно оттуда — пронзительные и внимательные. А вот голос оказался самым обычным, даже чуточку визгливым. — Дорогая, — сказала она на манер какой-нибудь викторианской леди, сразу отвратив от себя очарованную было ее взглядом Мэри, — что ты делаешь? — Пиво пью, — отозвалась Мэри, не приученная грубить старшим без серьезного повода. — Пиво, — фыркнула дама удивленно и презрительно. — Девочка, настоящие леди не пьют пиво на тротуаре, если у них есть возможность и право поступать иначе. — Я не леди, — сказала Мэри, гадая, сбежала ли дама из бедлама или просто страдает благотворительностью. — Ты совершенство, девочка, — безапелляционно ответила та. — Если умудришься понять это, приходи. — У вас бордель? — нахально спросила Мэри, которая к своим семнадцати знала о мире все или почти все. — У меня школа, дурочка, — уточнила дама, вынимая откуда-то белый картонный прямоугольник. — Надоест быть никем — приходи. — Сама ты дура, — необидно добавила Мэри ей вслед, бросая взгляд на визитку. Рядом плюхнулся долговязый Эндрю-Элронд и спросил, чего хотела фифа. — Я не поняла, — пожала плечами Мэри. — Сказала, что я вроде как совершенство. — Да она просто запала на тебя! — заржал Эндрю, колотя ногами в тяжелых ботинках по мостовой. — Ты можешь думать о чем-нибудь, кроме секса? — возмутилась Мэри, толкая его в грудь и опрокидывая на тротуар. — О мире во всем мире! — завопил Эндрю, пытаясь уберечь едва прикуренную сигарету. — Но это тоже связано с сексом! Твори любовь, а не войну! — Я из тебя беф-строганов сотворю! — пообещала Мэри, седлая его и показательно сдавливая горло. Эндрю хохотал и отмахивался от рассвирепевшей подруги. В кутерьме картонка с надписью «Школа танцев мадам Корри» и адресом выпала на тротуар и была затоптана грязными подошвами уже к вечеру. Но фотографическая память Мэри хранила прочитанные строчки до тех пор, пока ноги сами не привели ее на ничем непримечательную лондонскую улочку. К тому времени Мэри осточертели вечно грязные волосы, а от Алексовой смеси у нее началась изжога. Но возвращаться домой она не собиралась. Дома каждую субботу смотрели семейные фильмы и копили деньги на отдых на континенте, а три кустика петуний чахли под окном, как попавшие в полосу штиля каравеллы. Сказать там, что она предпочитает спать с женщинами, а не с кудрявым упитанным сыном миссис Ганимед, старой маминой подруги, было бы верхом глупости. На прогулке Джейн и Майкл продолжают приседать в реверансах перед каждой собакой и каждым столбом. Мэри Поппинс не останавливает их: стакан быстрее наполняется под туго бьющей струей, чем если все время прикручивать кран. Адмирал Бум поднимает флаг, миссис Ларк гуляет с Эдуардом и Варфоломеем, мистер Уилкинс приподнимает шляпу, а Джейн Бэнкс задает вопросы. Мэри Поппинс считает право детей задавать вопросы неотъемлемым и почти конституционным. Во всяком случае, она бы внесла несколько поправок в конституцию на этот счет, будь у нее такая возможность, и от этого вся Вишневая улица только выиграла бы. — А почему небо синее, а почему трава зеленая, а что такое совершенство, Мэри Поппинс? — Небо синее, — говорит Мэри, выправляя сбившийся воротничок Джейн, — потому что в нем много воздуха. Море синее, потому что в нем много воды, если вам интересно. Трава зеленая оттого, что ее каждое утро красит садовник из большого пульверизатора. — Ты врешь, Мэри! — восторженно орет Майкл, пытаясь дрыгать ногами в воздухе, что у него, конечно же, не выходит. Зато у него выходит напугать Эдуарда, и грозный Варфоломей тут же бросается на защиту друга. — Вру? Я вру? — возмущается Мэри. — Как вам не стыдно, молодой человек? Во-первых, в приличном обществе следует говорить «лжешь». А во-вторых, следует отличать ложь от шутки, а шутку от правды, не так ли, Варфоломей? Варфоломей согласно машет хвостом и улыбается. — Так что же такое совершенство, Мэри? — интересуется приличная девочка Джейн. — Совершенство — это идеал. Это то, в чем нет пороков, ни одного, даже самого крошечного. Сама безупречность во всем, от туфелек до шляпки, — объясняет Мэри, глядя куда-то вдаль. — Как у тебя, да, Мэри? — восторженно говорит Джейн. — Это так здорово! Мэри улыбается и указывает на тележку мороженщика, к которой юные Бэнксы устремляются резвыми жеребятами. Конечно, сегодня доходы семьи таковы, что Майкл и Джейн не могут позволить себе ни фисташкового, ни шоколадного с карамелью. Но они пока об этом не задумываются, а Мэри, совершенная леди Мэри, не против сотворить маленькое чудо. Ведь очень вредно не ездить на бал, когда ты этого заслуживаешь. Джейн очень идет зеленый рожок, а Майклу — коричневый, в золотистых сладких потеках. — Вот оно, совершенство, — говорит Джейн, проведя кончиком языка от твердого основания шарика к его начинающей подтаивать вершине. — Остановись, мгновение! — звонко хохочет Мэри. — Что это? — тут же клещом вцепляется в нее Майкл. — Что значит «остановись, мгновенье»? Мэри рассказывает им про умного, даже чересчур умного ученого Фауста, коварного Мефистофеля и замечательного Иоганна Вольфганга, слова которого способны растрогать людей спустя и сто, и сто пятьдесят лет после их написания. — И его еще называли бесчувственным эгоистом! — восклицает она. — Старик очень расстраивался. — Сейчас ты будешь рассказывать, что лично его знала! — говорит скептик Майкл. — И, конечно, вела с ним долгие беседы у камина. — Почему бы и нет? — спрашивает у него Мэри, надменно приподняв брови. — Для разумного человека нет ничего невозможного. Вот с тобой бы Гете говорить не стал! — Потому что Гете говорит только с совершенствами, правда, Мэри? — добавляет стремящаяся к идеалу Джейн. — Потому что Гете говорит только с интересными людьми, — поправляет ее Мэри. — А вам, для того, чтобы стать интересными и мудрыми, нужно доесть мороженое, повзрослеть еще лет на десять и трижды обежать вокруг этого дуба. — Ур-р-ра! — кричит Майкл, устремляясь за заключенной в дубе мудростью. Джейн летит следом, едва касаясь травы подошвами сандалий. Мэри ненадолго остается наедине со своими историями о совершенстве. …Ноги сами принесли ее к школе да там и оставили. Чем дольше Мэри стояла на улице и пялилась на золоченую вывеску, тем более неуместными, нелепыми и даже смешными ей казались ее джинсы, куртка и тяжелые ботинки, которыми она в душе ужасно гордилась. Когда чувство неловкости достигло максимума, Мэри повернулась и попыталась сделать шаг назад, но вывеска тянула ее, как золотистая паутина, в которую она вляпалась рубчатыми подошвами. Мэри снова повернулась к школе. Так было лучше. Она прижала лицо к стеклу и попыталась что-либо разглядеть, но увидела только бархат и странные манекены. Один из манекенов наклонился к ней и подмигнул. У него была огромная кошачья голова, и почему-то именно это убедило Мэри в необходимости открыть дверь и шагнуть внутрь. — Все страньше и страньше, — пробормотала она под нос, пока глаза привыкали к полутьме. Едва они привыкли, женский голос произнес что-то непонятное и короткое, и вспыхнул яркий свет. Мэри зажмурилась. Когда она открыла глаза, вокруг был бальный зал — просто огромный бальный зал, не такой, конечно, как в Шенбрунне, но все-таки очень большой. По паркету кружилось несколько пар: дамы, похожие на орхидеи, и кавалеры, похожие на черных кузнечиков. Мадам Корри спешила ей навстречу. На мадам было длинное платье с высоким разрезом от бедра, каблуки, парик и веер — казалось, все те же, что несколько месяцев назад. Но здесь они не выглядели чужеродно: здесь они выглядели образцово. — Здравствуй, девочка, — сказала она так, как, пожалуй, говорят мамы дочерям, вернувшимся после долгого отсутствия. Мэри снова не поняла, нравятся ей манеры мадам или скорее вызывают отвращение. — Итак, ты наконец поняла, какое ты совершенство — во всех отношениях? — Скорее, я поняла, что мне негде жить, — сказала Мэри. Она перестала стесняться, откуда-то точно зная, что мадам ни в малой степени не волнуют ее джинсы и вылинявший «ежик» на голове. — Совершенно не волнуют, — подтвердила мадам. — Хотя, конечно, перемены необходимы. Ты ведь любишь детей, Мэри? Мэри улыбнулась и покосилась на входную дверь. — Перестань, — сказала мадам, легко шлепая ее веером по щеке.— Мы здесь вовсе не сумасшедшие. Ты привыкнешь. Она повела Мэри по залу, кивая направо и налево. — Ольга, Хелена, Лакшми, Иванка, Поликсена, Дженни, Таонга, Лидия… Дамы-орхидеи одна за другой опускались в реверансах, окидывая Мэри внимательными взглядами. — Кто они? — с любопытством спросила Мэри, когда по знаку мадам перед ними распахнулись дальние, тяжелые и роскошные створки, выпуская их в полутемный коридор, полный других, менее прекрасных дверей. — Совершенства, как и ты, — пожала плечами мадам Корри. — Других здесь не бывает. Ты ведь не думала, что ты единственная? — Н-нет… наверное. — Вообще-то у Мэри не было мыслей на этот счет. Но ожидание, пожалуй, было — иначе откуда бы взялось легчайшее чувство утраты и разочарования? — Не беспокойся, — веер мадам уже привычно коснулся ее подбородка. — Каждая из вас единственная в своем роде. — А я и не беспокоюсь, — соврала Мэри. Мадам погрозила ей веером. — Ты будешь здесь учиться. Из наших стен выходят лучшие гувернантки во всей Европе. Хотя на самом деле — во всем мире. — Гувернантки? — Мэри остановилась и воззрилась на мадам Корри так, словно та вдруг обернулась говорящим пасхальным зайцем. — Вы хотите сказать, что все это — ради того, чтобы выучить гувернанток?! — Лучших гувернанток, — мадам Корри ничуть не смутилась. — Гувернанток, равных которым невозможно найти. Ты пока не все понимаешь, девочка моя. Ты даже не представляешь, как это порой важно — чтобы рядом с детьми была хорошая гувернантка. Мэри фыркнула, потом расхохоталась. — Мама была бы счастлива, узнай она, к чему я в конце концов пришла, — сказала она сквозь смех. — Тебе ведь все равно некуда идти, — мадам Корри тоже улыбнулась. — Попробуй. Ты даже сможешь уйти, если захочешь. Мадам была права. Позже Мэри убедилась, что мадам вообще никогда не ошибается. Но до этого было еще целых пять лет — с маленьким хвостиком. — Мэри, а тебе нравится мадам Корри? — Джейн Бэнкс, как всегда, серьезна, лаконична и полна сюрпризов. Ресницы Мэри вздрагивают. — Что ты имеешь в виду? — спрашивает она, разглядывая спрятанный за домами горизонт, а может быть, далекую страну Какаду, где живут не по-птичьи умные попугаи. — Ты говоришь о ней с таким уважением и запрещаешь Майклу ее передразнивать, — отвечает Джейн, и Мэри возвращается из Какаду на обычную, как молоко, Вишневую улицу. — Мадам Корри — самая замечательная женщина… самый замечательный человек на свете, — говорит она. — Я училась у нее тысячу восемьсот два дня, считая и високосные годы. — Это очень много, — выдыхает Джейн. — А чему ты училась только времени? — Как чему? Быть совершенством, разумеется. — Этому учатся? — охает Джейн. — Конечно! — изумляется Мэри. — Люди годами учатся быть ничтожествами — почему же обратное должно даваться без усилий? — А что написано в твоем дипломе? — интересуется Джейн. — «Специальность: леди Совершенство»? — Специальность: укрощение непослушных детей и прищемление им носов за излишнее любопытство, — отрезает Мэри. Но Джейн Бэнкс не так-то легко сбить с толку. — Так не бывает, — говорит она рассудительно. — Я видела папин диплом — такое название специальности не поместится в нужной строчке. — Оно записано сокращенно: гувернантка по требованию, — поясняет Мэри Поппинс. — Мадам Корри сама вручала вам дипломы? — очевидно, фисташковое мороженое заморозило в Джейн какой-то рычаг, ограничивающий число вопросов, задаваемых в течение одного часа. — Ты, наверное, была очень красивой в тот день? Какое у тебя было платье? — Длинное, — Мэри вдруг становится похожа на обитателей Вишневой улицы до своего внезапного появления. — Такое, как сейчас. Только прямое и серое. Вообще оно было больше похоже на пиджак с юбкой, купленные на весенней распродаже. И диплом мне вручала не мадам Корри. — Не мадам?! — кричит подкравшийся сзади Джеймс. — А кто?! Очевидно, в нем карамель отключила рычаг, отвечающий за громкость голоса. — Диплом я получила во Франции, — говорит, обращаясь к обоим сразу, Мэри. — В Париже есть замечательная школа «Чудесный гувернер». Там тоже учат обращению с непослушными и чрезмерно любопытными детьми. Мадмуазель Гильотина дает на этот счет прекрасные и совершенно безотказные советы. Хотите попробовать? — Нет! — кричат Бэнксы хором и уносятся в глубину парка, где принимаются в лицах изображать знакомство миссис Ларк и сэра Людовика, разрывающегося между настороженностью и вежливостью. Мэри опускает зонтик, поля шляпы, ресницы и оказывается в тысяча девятьсот неважно каком году — году своего выпуска. …Над школой мадам Корри под руку с облаками бродили весенние ветра — чаще всего западный, — и Мэри невероятно хотелось в большой мир, к встрече с которым она была совершенно готова. Еще ей хотелось быть с мадам Корри, но с этим желанием было связано гораздо больше сложностей. Не то чтобы Мэри совсем не представляла, как вести себя при таком признании — для совершенной леди не существовало безвыходных ситуаций, а Мэри была прилежной ученицей. Однако круглые глаза мадам Корри и ее безупречное чувство ритма завораживали и замораживали Мэри — казалось, что один только намек на побережья Сапфо способен нарушить золотистую гармонию царства мадам. Поэтому Мэри молчала и старалась вести себя как обычно, хотя и была уверена, что мадам Корри все-таки способна читать мысли, а значит, никакая сдержанность не поможет. Это было бы замечательно. Но если мадам и читала мысли, отвечать на них она явно не собиралась. А за месяц до выпуска Мэри встретила его. Мальчик лет шести стоял на дорожке парка и рыдал в голос, пока его полная и уютная нянька суетилась вокруг, протягивая подопечному булочку, платок и леденцы, помогающие при укачивании в самолете. — Могу ли я чем-то помочь вам? — спросила Мэри, подойдя поближе. Западный ветер в тот день расшалился вовсю, тычась под ладошки влажной юной листвы и перебирая мелкие волны в еще не выпустившем кувшинки озере. — Птица! — горестно сказал мальчик, указывая вдаль. Там ветер играл с бумажным журавликом и не собирался возвращать игрушку владельцу. — Весной птицы ищут себе пару и вьют гнезда, — сказала Мэри голосом телевизионного ведущего. — Это нужно, чтобы завести птенцов. Осенью твой журавлик вернется к тебе с целой стаей маленьких журавлят. Разве ты не хочешь это увидеть? Они будут играть в салочки над твоим домом, и все будут спрашивать, откуда у тебя такие гости. Хочешь? Мальчик кивнул. Прозрачная капля сорвалась с его носа и упала в сырую траву. — Тогда отпусти его, — подсказала Мэри. — Помаши ему рукой и скажи: «До свидания! Жду тебя осенью». — До свидания! — закричал мальчик. — Эй, журавлик, до свидания. — Спасибо вам, — сказала нянька. — Я совсем замучилась. Его родители — дипломаты, они очень много ездят. У меня иногда просто руки опускаются. Деннису нужна молодая, современная гувернантка. Дети так быстро растут. Мне кажется, он уже перерос меня. — Какое совпадение, — сказала Мэри, чувствуя, как западный ветер врывается в ее сердце, надувая его, как воздушный шарик. — Я как раз заканчиваю обучение по этой специальности. — …Нет, — сказала мадам Корри, когда Мэри поделилась с ней своими планами, как чем-то решенным. — Ты не закончила курс. Ты не готова. — Я совершенно готова, — парировала Мэри. — И уверена в себе. Я не могу ждать еще целый месяц. Деннис не может ждать. Он просто потеряется. Нельзя, чтобы дети терялись. — Нельзя, чтобы дети протягивали руку тем, кто сам до конца не знает дороги. Послушай, Мэри… Мэри несомненно послушала бы — если бы ее не одолевало желание оказаться к мадам Корри либо как можно ближе, либо как можно дальше. — Так почему ты получала диплом в Париже, Мэри? — спрашивает Джейн перед сном, когда Мэри Поппинс уже потушила свет и собралась унести на кухню стаканы из-под молока. — Я ушла из школы мадам Корри, чтобы присматривать за одним мальчиком, — говорит Мэри. В темноте она видит прошлое отчетливее, как кошка. Впрочем, кошки не видят прошлого. Они видят призраков. — И что? — спрашивает из полумрака Джейн. — Ничего, — говорит Мэри. — У меня ничего не вышло. — Не может быть! — ахает Майкл, забывая, что он спит. — Ты лучшая няня в мире! — Тогда я не была лучшей, — признает Мэри. — Мадам Корри знала об этом, но не смогла меня переубедить. Я стала няней и была ей целых три месяца. Экзамены я сдала экстерном — вы знаете, что это такое? — Примерно, — важно говорит Майкл. — Это значит, что я не училась в той школе, где их сдавала. Конечно, я прочитала все необходимые книги, прослушала аудиолекции и посмотрела учебные фильмы, — подчеркивает Мэри. — Но… — Но что? — с замиранием сердца спрашивает Джейн. — Наверное, в них не было сказано чего-то очень нужного и важного. Я учила этого мальчика быть самостоятельным и не ныть, если встречаются препятствия. Он просто решил сам сходить в магазин, когда на завтрак не оказалось кукурузных хлопьев. В шесть лет — запомните! — нужно очень аккуратно переходить дорогу. — Что с ним случилось? — даже в темноте видно, как Джейн прикрывает рот ладошкой. — Он целых две недели пролежал в больнице с переломом руки. А когда вышел, быстро привык к новой няне. Ее прислала мадам Корри, и это была очень хорошая няня. — А ты вернулась в школу, чтобы доучиться, да? — спрашивает Майкл. Джейн молчит — она в свои годы уже чувствует, что не все в жизни так просто. — Я не вернулась, — отвечает Мэри, зная, какой вопрос последует за этим ответом. — Но почему? — возмущается Майкл, садясь на постели. Одеяло сползает с него и повисает на краю кровати. — Ты же не закончила обучение! — Я закончила обучение, — напоминает Мэри. — У меня есть диплом. А к мадам Корри я не могла вернуться, потому что… В комнате тихо, будто нет никого, только ветер стучит в окно неизвестно откуда взявшейся веткой. — Обещайте, что мы больше не будем возвращаться к этой теме, — требует Мэри. Бэнксы клянутся наперебой, что больше — никогда. — Помните, что я говорила вам о совершенстве? — спрашивает Мэри и тут же сама себе отвечает: — Ну, конечно, помните. Совершенство — это идеал. Совершенство безупречно. У совершенства не бывает ошибок. — Ничего не понимаю, — сообщает сестре Майкл. Мэри словно не слышит его. — Если бы я вернулась, мадам Корри пришлось бы либо выгнать меня, как нарушительницу правил, недостойную находиться в стенах ее школы, либо признать, что подготовленная ею няня небезупречна и способна допускать ошибки. — И что? — Разве ты не понимаешь, Майкл? Я стала бы пятном на репутации мадам Корри. Если я делаю ошибки, значит, это она ошиблась во мне. Но она не может ошибаться! Значит, я не могу вернуться. — Можешь! — спорит упрямый Майкл. — Ты вернешься, она тебя вышибет… я хотел сказать, выгонит, и ты не будешь чувствовать себя виноватой. Верно, Джейн? — Нет, — раздумывает вслух Джейн. — Если бы все было так просто, Мэри давно бы уже побывала у мадам, и не как обычная посетительница. Наверное… наверное, мадам Корри очень дорогой для нее человек. — Ничего не понимаю, — повторяет Майкл. Мэри вспоминает своего навязчивого поклонника, Питера Симмонса, жившего на одной улице с ними, между аптекой и булочной. Тот тоже без конца повторял эти слова, когда Мэри, не выдержав, напрямик сообщила ему, что предпочла бы встречаться с его сестрой. — Я не хотела, чтобы меня вышибали, — говорит она почти весело. — И не хотела доставлять переживаний мадам Корри. Она… такая милая. — Ты хочешь сказать, — внезапно делает вывод Майкл, — что если мы будем поступать как-то не так, то станем пятном на твоей репутации? — Вы не обязаны быть совершенством, — смеется Мэри, ловя его одеяло и укрывая Майкла. — Но — да, ваши ошибки станут ошибками в моей работе. Не подведите меня! — Ни за что! — обещает Майкл, вцепившись в одеяло. — Никогда, — вполголоса вторит снизу Джейн. — Доброй ночи, дети, — говорит Мэри, ложась на свою чудесную раскладушку. — Пусть вам приснятся цветные сны. Очевидно, кто-то пожелал ей того же — всю ночь Мэри снится школа танцев и мадам Корри, отбивающая веером ритм. У мадам золотистые подвязки и зеленое перо в волосах. Ничего подобного Мэри не снилось со времен «Титаника». Или все же «Монмута». …После Денниса она подолгу прислушивалась к ветру, раскрывала зонтик в самые ненастные дни, ждала — куда занесет ее на этот раз всезнающий вихрь. Но дождь прекращался, ветер стихал, а она оставалась на прежнем месте, с мокрыми юбками и сухими глазами. У нее был диплом, а значит, ветер не мог не учитывать ее существования в этом мире, где всегда кому-то нужна была помощь образцовой гувернантки. Но, очевидно, эту гувернантку не должны были звать Мэри Поппинс. Пережив еще один бесплодный дождь, Мэри отчистила высушенные юбки, отгладила блузку и накрахмалила воротничок. Чем ближе подходила она к школе танцев, тем более сомнительным казалось ей задуманное предприятие. О, она никогда не жаловалась на фантазию, как и любая ученица мадам; но сейчас не могла представить себе ни слов, которые скажет ей мадам Корри, ни выражения ее темных глаз. Мэри дошла до угла, откуда было видно золотистую, таинственно мерцающую в сумерках вывеску школы. Вывеска смотрелась очень респектабельно, в отличие от самой Мэри. Она потрогала свободно болтающееся на талии платье, ощутила пустоту на запястье, где недавно висели золоченые часики, сглотнула слюну и, вскинув голову, прошла мимо школы, дальше по бульвару. Она шагала и шагала, не замечая, что поднимается ветер. И только когда ее ноги потеряли опору, Мэри поняла, что случилось, и рассмеялась, взлетая над городам и спеша туда, где в ней нуждались. А потом, сидя на скамейке в ожидании, когда проснется ее новый дом, Мэри вспоминала ту мадам Корри, которая показывалась на глаза очень редко: без парика, с гладкими черными волосами. Ее глаза тогда чудесным образом вытягивались к вискам, становились загадочнее и взрослее, и сама мадам казалась старше и моложе одновременно. Она снимала свои неизменные каблуки, вставала на пуанты и танцевала в услужливо освобожденном зале что-то незнакомое и яркое, как вспышка. «Смотрите, Мэри, — мурлыкал ей на ухо сэр Людовик, — это искусство, высокое искусство». Но Мэри видела только мадам Корри. Она попрощалась с ней, когда обитатели дома проснулись. Отдернулись шторы, засвистел чайник, глава семейства вышел на крыльцо, чтобы забрать молоко и утреннюю почту. Мэри с улыбкой шагнула ему навстречу. — Здравствуйте, — сказала она. — Вы давали объявление о найме няни для девочки пяти лет? Меня зовут Мэри Поппинс… Утро начинается с молока и прогулки, и все идет, как обычно, но Мэри не была бы Мэри, если бы не чувствовала больше того, что видит. — Майкл Бэнкс, Джейн Бэнкс, что вы задумали? — спрашивает она, нацеливая лейку для цветов на каждого по очереди. Дети жмутся, мнутся и отводят глаза. Наконец Джейн храбро поднимает взгляд. — Мы хотим сделать тебе сюрприз, Мэри, — говорит она. — Но для этого нужно, чтобы ты нас отпустила примерно на час, — вступает Майкл. — Мы обещаем вести себя хорошо, переходить дорогу по всем правилам, не разговаривать с посторонними, не дразнить собак, не пить из фонтана и всегда говорить «здравствуйте» знакомым людям и животным, — перечисляют они. Мэри думает полторы секунды. — И ровно через шестьдесят минут вы будете стоять на этом же самом месте в целости и сохранности, — дополняет она. Бэнксы усиленно кивают. — Если вы немедленно не прекратите, у вас отвалятся головы, и я сдам их в боулинг взамен шаров, — предупреждает Мэри. — Время пошло. Брат с сестрой исчезают так быстро, будто их Варфоломей языком слизал. Мэри могла бы задуматься над тем, какой сюрприз они изобрели для нее, и среди двух десятков версий, несомненно, нашлась бы правильная, но день настолько хорош, что она позволяет себе побыть легкомысленной. Мэри надевает перед зеркалом шляпку и выходит на улицу. У палатки она останавливается и слушает бренчание гитарных струн. — Эй, мистер Эй! — зовет она наконец. Лохматая голова мистера Робертсона появляется на свет. Стекла его очков сверкают, когда он видит свою гостью. — Мэри Поппинс! — радуется он. — Прекрасная сегодня погода, не правда ли? — Исключительно прекрасная, — отвечает Мэри. — Она настолько хороша, что я хочу пригласить вас на прогулку… если, конечно, это не помешает вашему музицированию. — Ах, Мэри, — беспечно возражает Робертсон. — Разве мои песенки стоят вашего общества? — Ваши песенки — то, из-за чего я приглашаю гулять именно вас, а не адмирала, — отвечает Мэри. — Вы мальчишка, мистер Эй, вы не цените того, чем владеете. — То, что я мальчишка — вторая причина, по которой вы меня приглашаете, — смеется Робертсон, и на этот раз у Мэри не находится возражений. — Я хотела бы, — говорит Мэри, когда они проходят мимо бакалейной лавки, где приказчик кланяется им через стекло с преувеличенным почтением, — чтобы вы написали песню. — Для вас? — спрашивает Робертсон. — Не только, — отвечает Мэри несколько неуверенно. — Понимаете, это должна быть песня для всех — и в то же время только для одного человека. Пусть в ней говорится о прошлом — но это прошлое не будет ушедшим; пусть в ней будет грусть — но растворенная в радости, как лимонный сок в стакане воды; пусть в ней говорится о снах — но о тех, которые иногда сбываются наяву. Вы ведь меня понимаете, мистер Эй? — Не слишком, — признается Робертсон. — Но я напишу для вас песню, Мэри. Она будет похожа на вас: не такую, как всегда, а такую, какая вы вот сейчас, в эту минуту. — Спасибо, — говорит Мэри. — А теперь расскажите мне о ваших снах… Ровно через час, минута в минуту, Джейн и Майкл Бэнксы стоят перед Мэри. Они раскраснелись, у них блестят глаза и горят щеки, и Мэри не сомневается, что дело, которые они провернули за этот час, из разряда великих. Она ни о чем не спрашивает, а они не рассказывают, и обед проходит в таинственном молчании. Тайна распирает брата и сестру, но они стоически выдерживают до самого вечера, и только после ужина Джейн важным шепотом сообщает Мэри, что сегодня их уложит спать дядя, Мэри же следует выйти на крыльцо ровно в десять часов вечера и непременно взять с собой зонтик. Непременно, повторяет Джейн, это очень-очень важно. Мэри обещает не забыть. Она выходит на крыльцо, как и обещала, и открывает зонтик, ощутив первые порывы ветра. В ее сердце тоже кружит ветер, тот самый, любимый, заставляющий замирать дыхание, — ветер перемен. Внезапный вихрь, налетев с юга, подхватывает Мэри, несет над городом и аккуратно опускает посреди чутко спящего парка, где сейчас нет ни сторожа, ни посетителей — одна только темная фигура, легким шагом идущая навстречу Мэри от статуи мраморного мальчика. — Я разговаривала с ним, — слышит Мэри знакомый голос, звонкий и чуточку тягучий, будто незастывшая карамель. — Цыпленочек, ему так одиноко ночами! А тебе, моя дорогая? — Мадам Корри… — Мэри склоняет голову, не зная, что отвечать, но веер приподнимает ее подбородок. — Позволь, — слышит она, и ее шляпка исчезает в темноте. — Танцевать в шляпке — это… — Моветон, — как в классе, отвечает Мэри. — Танцевать? — тут же переспрашивает она. — Конечно! Позволь тебя пригласить, — говорит мадам Корри, и невидимая в сумраке рука ложится на талию Мэри, а другая сжимает ее холодную ладонь. — Танцевать в темноте, без музыки? На траве? — пытается возражать Мэри. Но все бесполезно, когда мадам Корри берется за дело. — Разве ты не слышишь? — удивляется она, и Мэри слышит: четыре ветра играют воздушными пальцами на десятках Эоловых арф, а мадам Корри шепотом отсчитывает ритм. С каждым их пируэтом на аллеях загораются фонари: неярко, вполнакала. Мадам Корри без парика, у нее гладкий пучок, вытянутые к вискам глаза и резко очерченные губы, от которых Мэри трудно отвести взгляд. Они кружатся все быстрее, будто подхваченные сумасшедшим вихрем, и строгое черное платье Мэри закручивается спиралью вперемешку с радужными одеяниями мадам. Сливаются тона, краски, очертания, наконец сливаются воедино и губы. Когда вихрь грозит перейти в ураган, они останавливаются. Поляна продолжает вращаться, как огромная карусель. — Мадам Корри… — начинает Мэри, и на ее губы ложится палец в тонкой бальной перчатке. Мэри закрывает глаза и прикусывает перчатку. — Так-то лучше, — говорит мадам. — До чего же много на тебе пуговиц. И ты, конечно, застегнута на все! — Вы так учили, — улыбается Мэри. Руки мадам замирают где-то у пояса, на последних пуговках. — Тебе не кажется, что обращение на «вы» сейчас несколько неуместно? — спрашивает она очень серьезно, и только глаза выдают насмешку. Мэри молча соглашается, хотя, на ее взгляд, этой ночью не может быть ничего неуместного. Все к месту: и огромный теплый плед, принесенный, не иначе, тем же ветром, и долгие поцелуи, и быстрые пальцы, и жаркое дыхание, спорящее с прохладой ночи, и легкий звон в голове, откуда словно ветром выдуло все, кроме пары вопросов. — Почему? — задает Мэри первый, натягивая на себя край пледа. Мадам плед не нужен — она как будто пропитана летним солнцем. — Почему ты делаешь это? — Твои цыплятки очень просили, — смеется мадам Корри. — Я не хочу сказать, что они просили именно об этом, — ее рука легко касается плеча Мэри, — но они очень хотели, чтобы я простила тебя. Правда, я не поняла, за что именно… Может быть, ты объяснишь? — Я была уверена, что вы не хотите меня видеть, — говорит Мэри ровным голосом. — Я ваша ошибка. Педагогическая. А ведь вы совершенство… — Девочка, неужели это я умудрилась вложить столько мусора тебе в голову? — с сожалением произносит мадам Корри. — Ошибки вовсе не мешают быть совершенством. Черное подчеркивает белизну белого. Одна исправленная ошибка стоит сотни несовершенных. — Почему вы не сказали этого раньше? — потрясенно шепчет Мэри. — Я говорила, — пожимает плечами мадам. — На выпускном балу, на который ты, между прочим, не пришла. И перестань говорить мне «вы», это звучит странно. — Не могу, — качает головой Мэри. — Вы мой учитель, вы намного образованнее… и вы старше меня! — Всего на два года, — замечает мадам Корри. — Я вовсе не старше тебя, просто я живу дольше. А если тебе нужны основания… Она надевает одни только узкие балетки, без тени смущения выпрямляется и делает несколько танцевальных па. Ее кожа кажется голубоватой в лунном свете, а движения текучи и стремительны. Изогнувшись по-кошачьи, она снова оказывается на пледе рядом с Мэри. — Этого достаточно, чтобы ты перестала видеть во мне учителя? — спрашивает она. — Я никогда не перестану считать тебя своим учителем, — отвечает Мэри серьезно. — И никакое «ты» этого не изменит. — Как тебе будет угодно, — отвечает мадам. — Ты всегда была удивительно серьезной. Впрочем, тебе это идет. Она смотрит в небо, на сложный звездный узор. — Наше время на исходе, — констатирует она. — У тебя остались еще какие-нибудь вопросы? — Кажется, нет, — говорит Мэри. — А впрочем… я не знаю твоего имени. Мадам Корри смеется, потом наклоняется и что-то шепчет Мэри на ухо. — Только никому, — говорит она, прикладывая палец к губам Мэри. — Это между нами. — Между нами, — повторяет Мэри. Ей нравится, как это звучит. Ветер, притаившийся в кронах тополей, записывает на широких листьях так и не пригодившиеся в эту ночь цветные сны.