Что происходит на заброшке

Ты пишешь отчет. Разумеется, конечно, без сомнений, без вариантов, ни шагу в сторону — ты пишешь отчет. В конце концов, что еще ты можешь делать? Ты встряхиваешь головой, тихо фыркнув от пропитавшей воздух пыли, и часто моргаешь — частично глаза забивает все та же пыль, частично давно разбились очки, а без них ты иногда путаешь свои ровные, бисером нанизанные строчки квартального. Осталось совсем чуть-чуть — еще пара пунктов, полстраницы, дата и подпись. И все. Это отбивают даже настенные часы — вернее, глухо отщелкивают, и их блеклое тиканье отражается от стен пустого кабинета, путается в кучах мусора и обломков по углам и улетает куда-то в вентиляционную шахту. Тик-так, всего полстраницы, дата и подпись — и ты пойдёшь домой. — Ох блять- — Что за хрень?! — Что там? — Какого, сука- — Ребят, что там? — О господи- Нужны ли тебе оба этих пункта? Ты рассеянно проводишь по губам кончиком ручки, но тут же встряхиваешься — на раздумья уйдёт слишком много времени, а ты правда хочешь домой. Очень. — Еб твою мать, кто это? — Ох боже. Охренеть. — Ладно, это не страшно, просто немного неожиданно. — Мужик, ты кто? Вероятно, стоит отразить и критическую нехватку ресурсов на нужды лаборатории. Может, хоть тогда белым халатам закупят их склянки-пробирки, которые они постоянно бьют. Может, хоть тогда они перестанут дергать тебя по поводу и без. Ты морщишься и по привычке потираешь переносицу, где раньше была дужка очков — теперь там ничего нет. — А вдруг это, ну, маньяк? — Тина, захлопни варежку, где ты таких маньяков видела- — Серийные убийцы внешне не отличаются от обычных людей, чтоб ты знал. — Да что у вас там? — Ты не поверишь. Тут мужик какой-то сидит. Давай сюда, тоже посмотришь. Это не то, чем ты должен заниматься как начальник безопасности, но это то, чем ты должен заниматься в преддверии масштабной проверки руководства — подчищать за всеми результаты их непрофессионализма. Не забыть дописать, что на КПП опять кончились патроны. Не забыть. А то мало ли — ты не хочешь тратить на то, что лезет иногда из местных лесов, ни единой пули из собственного табельного. — Бля, мужик, ты совсем оглох? — Бомж, может? — В рубашке и с ролексами? — И правда. Молодой человек- — Ты чего, какой молодой человек. Ему ж лет тридцать минимум. Уу, песок сыпется. — А что, тридцать это по-твоему не молодые люди? Гэвин, ты такой уебок иногда, я не могу- — Да заткнитесь вы уже! Может полицию вызвать? — …да, конечно. «Здравствуйте, мы влезли в охраняемую заброшку, а тут мужик сидит». Тик-так. Ты ни на секунду не отводишь взгляд от бумаги — нанизываешь ровные острые буквы одну за одной, как жемчуг на бусы; строчки размеренно и механически бегут по бумаге, наползая на чистое пространство непреклонной чернильной волной. — Ну заебись теперь. Признавайтесь, чьи шуточки? — Да твои поди, кстати. Ты у нас альфа-мразь этой стаи. — Кстати, да! Твои ведь дурацкие приколы, колись- — Чуваки, вы совсем ебанулись? Может, закроем дверь и слиняем уже? — Твои, по-любому! Ребят, помните, как он в том году на выпускном девчонкам подолы платьев поджигал? — Да что там, а как он в том месяце в церкви благовония на травку поменял? — Нет, ну смешно же было- Скоро, очень скоро, ты же почти дописал, ты почти все уже дописал! Ты ускоряешься, болят пальцы, запястье сводит застарелый туннельный синдром; ускоряются и настенные часы, и их тиканье, как метроном, отбивает ритм, под который о бумагу шуршит твоя ручка. Кабинет: стол, стул, часы, ты, горы мусора и обломков по углам, зияющая дыра открытой вентиляционной шахты. Ты: пиджак наброшен на спинку стула, закатаны рукава рубашки, следы чернил на пальцах, кобура, табельное, шокер, нож, отчет-отчет-отчет… — Колись, ты этого чувака подговорил тут посидеть, чтобы мы психанули, да? — Ну охренеть шуточки, ты превзошёл сам себя. Что в следующей заброшке, пентаграммы кровью нарисуешь, чтобы мы охренели совсем? — И не лень же тебе было- — Да блять, стойте, да не знаю я, что это за мужик, ну честно! С чего я-то сразу? — Дурацкая шутка. Ты посмотри, он же явно психопат какой-то, хорошо если не под кайфом или не буйный. Сидит, пишет. Хоть бы глянул на нас, что ли. — Да, и правда, херня какая-то. А если бы кого-нибудь с такого сюрприза инфаркт хватил? Гэв, так не делается. — Я же говорил, завязывай с собачьими кличками, заебал. И отцепитесь от меня уже, а! Не знаю я, кто это! — Ну-ну. Ты пишешь отчет. Разумеется, конечно, без сомнений, без вариантов, ни шагу в сторону — ты пишешь отчет. В конце концов, что еще ты можешь делать? Ты сидишь в центре своего кабинета, глухо тикают часы, мигает старая лампочка, повисшая на проводе, жалко скрипит недобитый стол — и ты пишешь отчет. — А знаешь что? Это будет тебе уроком. — Ага, точно! Может, мозги на место встанут. — Стоп, что- — Вот и сиди там! — Блять, стой! Не- С глубоким вздохом ты поднимаешь глаза. — Что, не смешно уже, да? — Откройте эту гребаную дверь! — О, нетушки, вы с твоим актёром прекрасно можете пообщаться и наедине. А мы пойдем, знаешь, на другом этаже потусим. Без всяких сюрпризов. — Не смей блять, просто- Железный грохот двери заставляет тебя поморщиться — после долгой тишины он звучит набатом и гулко отдаётся в висках. — Потише, если можно, — холодно просишь ты и ставишь жирную точку. — Я тут, вообще-то, работаю. — Так в этом-то, мать твою, и проблема! Ты снова поднимаешь глаза и скептически щуришься. Что ж. Кто не спрятался, ты не виноват. Это ведь твой кабинет. Парень дышит часто и загнанно, смотрит волком, как с картинки про колонии несовершеннолетних — руку с двери не убирает, хотя и не пытается уже выбить ее кулаком, или с ноги, или головой он ее таранил, что ли? Ты был бы не удивлён. Такой грохот…он мог бы и динамит сюда протащить. — Что, бросили тебя? — равнодушно интересуешься ты и опускаешь голову снова, но все же краем глаза следишь за ним. — Бросили, — настороженно соглашается он, не отлипая от двери — то ли надеется, что снаружи все же откроют, то ли не хочет приближаться к тебе. — Пидорасы потому что. Между прочим, из-за тебя все — никто не верит, что я тебя вообще не знаю. Мужик, ты что тут все-таки делаешь? Ты заполняешь одновременно отчет, рукой, и беглый профиль личности — мысленно. Парень как парень. Взъерошенный, дерганый, колени джинсов содраны и испачканы машинным маслом, забинтованы костяшки, разбитый нос заклеен пластырем со спортивными машинками. Ну здравствуй, Гэвин. Ты ждал, и он пришел — и что-то сорванное и тёмное в тебе медленно улыбается, до безобразия довольное, в своем эгоизме уродливое, как полусгнивший недоваренный труп. В пустоте было одиноко. — Ты дрался? — интересуешься ты, показывая кончиком ручки на его разбитые кулаки — от того, что ты убрал ручку от отчёта, пальцы сводит судорогой, так что ты поскорее ставишь ее обратно и обводишь последние слова по контуру. — Нет, — хмуро отвечает он и гордо шмыгает носом. — Я проверял, можно ли рукой разбить телевизор. Потом дрался, но уже из-за телевизора. Это был не мой телевизор. Да действительно. Он независимо одергивает потертую куртку с нашивкой-ракетой, и еще раз шмыгает носом, — и зря, будто сам еще не заметил, сколько здесь повсюду рассеяно мелкой пыли, — и с вызовом смотрит на тебя в упор, глазами яркими и живыми в своей весёлой злости. Красиво, как два огонька на бикфордовых шнурах. Ты давно не видел настолько молодых и энергичных глаз — очень жаль, что ты не можешь надолго оторваться от отчёта, и твою голову магнитом пригибает вниз. — Давай уже, мужик, признавайся, — он все же отходит от двери, но недалеко, и на подошвах пружинит, будто крадучись. Боится, что ли. Не тебя же… — Чего ты тут сидишь. Ты сторож, что ли? Или просто постебать нас решил? Бить не буду, честно, разве что для проформы. Ты все еще не знаешь, что ему ответить, но судя по всему, он от тебя не отстанет — и как бы поаккуратнее перевести тему, чтобы он отвязался и ты дописал свой отчёт? — Я работаю, — нейтрально отвечаешь ты, между прочим, чистую правду. Немного подумав и прокрутив ручку между пальцев, добавляешь: — Служба безопасности комплекса. Вы нарушили границы охраняемого объекта. — Ой блять… — Соглашусь, — сухо отзываешься ты и поднимаешь глаза. — Вы зря сюда пришли. На это ты получаешь только язвительное фырканье — оправившись от первого шока, Гэвин скалится и демонстративно ставит руки в бока, будто пытаясь казаться больше и суровее за счет распахнутой куртки. Ха. Ты его насквозь видишь. На секунду тебе даже жаль, что ты не можешь встать в полный рост, пока не допишешь отчёт. — С самого начала и по порядку, — чеканно говоришь ты, отгоняя глупые мысли, и щелкаешь ручкой в такт. — Рассказывай. Кто вы такие, что вы здесь делаете, имена, клички, приводы в полицию- — Ой, а член тебе не пососать? — возмущённо брякает парень и пытается кинуть в тебя горсть мелких кусков штукатурки. Ты уворачиваешься. — Не стоит, — вежливо отвечаешь ты, щёлкнув ручкой еще громче — сразу об стол. — Мне нужно вписать вас в отчёт. Это не так, на самом деле — у тебя квартальный, в нем отражать мелких хулиганов было бы несолидно, для этого нужен отдельный бланк проникновения и задним числом подписанный ордер на ликвидацию, а твой стол давно…не в кондиции, вместе со всеми бланками. Но должен же ты поддерживать имидж начальника безопасности. — Ой, да что тут рассказывать-то, — кажется, ты его немного расслабил: парнишка опускает воинственно поднятые плечи, опирается спиной на отсыревшую стену и пожимает плечами; его глаза теряют боевой задор, но все еще светятся тихим весельем, с вызовом и наивным открытым интересом, школьник же, боже, и чего ершится… — Мы решили, что надо где-то отмечать Новый Год. А тут как раз заброшка прикольная, даже со страшилкой, все чин по чину. Ты опять засмотрелся. Гэвин, Гэвин, зачем же ты пришел, спасибо, что ты пришел… В этой пустоте было правда очень одиноко. Ты просто…пытаешься согреться. (Что-то холодное в твоей груди вьётся скользким клубком и довольно щерится гнилыми зубами — но это просто метафора) — Страшилкой? — из вежливости переспрашиваешь ты и наклоняешь голову, показывая, что слушаешь — хотя ровные буквы все еще соскальзывают на бумагу с твоей ручки, и строки бегут по белому полотну. — Ты что, не в курсе? — парень фыркает и поворачивает голову, наконец переставая сверлить тебя своим странно светящимся взглядом. — А еще тут работаешь, называется. Однажды тёмной-темной ночью, в темном-темном подвале секретной лаборатории случился большой бабах котельной! — он разводит руками, показывая масштаб, и довольно, восторженно улыбается, запрокинув голову к сырому потолку — так довольно, что глаза щурятся в счастливые щелочки. — А так как котельная была соразмерно большая, рвануло знатно, еще и кипящим паром. На всех этажах всё взрывной волной смело к чертям собачьим, а что не смело, то сварилось на раз-два. Жаль, конечно, что никто не умер, было бы прикольнее. Но часов двенадцать уже было, что ли, все сотрудники разошлись давно… — Да, конечно, — сухо говоришь ты, механически обводя последние слова краешком ручки. — Жаль, что никто не задержался. Например, дописать отчет. Гэвин радостно кивает и делает шаг в сторону, придирчиво оценивая пол под ногами — кажется, его внимание надолго не удержать, даже на необходимости бояться — он делает первый шаг, потом второй, потом бродит туда-сюда вдоль стены, и машет руками все шире и быстрее. — Ага, вот и я о том же! — легко соглашается он и зачем-то тебе подмигивает, искристо, будто между вами есть какая-то не понятная больше никому шутка, — Мяса в этой байке не хватает, мяса! А если серьёзно, то черт его знает, что тут случилось, но лаборатории закрыли и все быстренько переехали в какие-то еще секретные подвалы. Хотя я бы сказал, что обои и правда выглядят слегка…обваренными. Он озадаченно тыкает стену пальцем, поддевает ногтем отстающие обои и тянется чуть дальше, туда, где они отстают чуть дальше от основания. — Здесь сыро, — нейтрально говоришь ты и прикрываешь глаза. — Я за- ох черт! — Холод в груди триумфально скалится и заходится в ликующем хохоте — под звук рухнувших перекрытий пола и короткий, оборванный вскрик. Твои глаза закрыты. Ты массируешь холодными пальцами холодную переносицу, твоя рука сама водит по бумаге, а ты сидишь наедине с самим собой, и с той частью тебя, что так рада, так безумно рада, и ей было так пусто, так бесполезно и так холодно, но теперь все не так, теперь здесь есть его живые глаза, нам отдали его, нам отдали его, такого живого, его открытые глаза, его чудесные глаза, мы были холодными даже до того как попали сюда, мы- Ты молча горько качаешь головой, не открывая глаз. Лучше бы это был какой-то монстр, или одержимость, или полтергейст в твоем теле. Но ты никогда не умел себя обманывать. Это твой собственный внутренний голос, и ты безумно, обреченно рад тому, что в твой кабинет зашел кто-то…такой — и ты не можешь себе это простить. Лучше ты будешь просто писать отчет. — Ффух, черт побери, — шумно выдыхает Гэвин, шуршит курткой и выдыхает еще раз, медленно, через нос. — Блять, это было близко, чуть реально ведь не навернулся. Дерьмо у вас тут полы, мужик. Ты молча пожимаешь плечами. Наверное. Ты давно не вставал, сказать не можешь. Гэвин осторожно отступает от пролома в полу, устрашающе широкого и ощерившегося гнилыми осколками досок по краям, и встряхивается, с силой, как собака после воды, или после грязи. Бросает на тебя взгляд мимоходом, почему-то торжествующий — дескать, смотри, начальник, что умею! Ты молчишь — и только краем глаза смотришь на то, как он возвращается к тяжёлой железной двери и осторожно, на пробу бьёт по ней раскрытой ладонью. И еще раз. И еще. Ты не выдерживаешь на пятом. — Да не вернутся они, хватит уже, — раздражённо говоришь ты, с силой ставя точку и тут же об этом жалея — ровные строчки портит заметная жирная клякса. — С чего это? — подбоченясь, с вызовом спрашивает парень, снова переходя в боевой режим и щурясь заранее оскорбленно — будто только и ждёт, чтобы ты красиво обидел честь его друзей, а он мог бы ввязаться с тобой в перепалку. Интересно, что он о тебе думает. Вряд ли ты самый приятный собеседник в его жизни. — А с чего им возвращаться? — спокойно уточняешь ты и поднимаешь взгляд — и что бы он о тебе ни думал, твои равнодушные бесцветные глаза заставляют его едва заметно шарахнуться назад. — Э, мужик, — хмурится он, снова неосознанно поднимая плечи, — Не нагоняй жути, а, я ведь нервный, могу и ебнуть. У тебя так болят руки, так безумно болят руки, и невидимый магнит вжимает твою голову вниз- Ты удерживаешь его взгляд — только незаметно кусаешь щеку изнутри, до крови, чтобы отвлечься от ломоты в костях. Ты должен ему сказать. — У них давно уже свои жизни, все взрослые люди, семейные, рабочие, давно пошли дальше, — тихо говоришь ты, раздельно, пытаясь в кои-то веки быть честным. — Зачем им сюда приезжать? — Что ты… Ты проиграл. Твою голову швыряет вниз с такой силой, что ты едва успеваешь замедлиться и не врезаться лбом в столешницу. Гэвин снова балансирует где-то посередине, между желанием вжаться в самого себя и от тебя быть как можно дальше и той самой опьяняющей уверенной злостью, толкающей его навстречу тебе, навстречу угрозе твоих бесцветных глаз; его руки шепчут, что ты издеваешься, а его сердце холод скребет и хлещет наотмашь. Ты ведь его знаешь. Ты его насквозь видишь. А ты… Ты пишешь отчёт. — Ладно, — настороженно начинает он, обходя тебя по широкой дуге, чтобы спиной прижаться к двери вплотную. Кажется, он считает тебя опасным сумасшедшим. — Прости, что влезли, больше не будем. У тебя же должны быть ключи от двери? Она захлопнулась. Выпусти меня, а? — Куда? — Из кабинета, мать твою. Давай, не тупи. Ты снова выпрямляешь спину до военной осанки и отвечаешь: — Я не могу тебя выпустить. Ты не хочешь больше ему отвечать — тебе становится холоднее… — Почему это? — Я не знаю, как это сделать. И мне нужно дописать отчет. …и холоднее… — А что, потом не допишешь? — Потом? — Когда выпустишь меня? …и холоднее. — Это не случится, а отчет мне нужен. — Да блять! Что с тобой не так, а? Он делает резкий шаг к тебе, яростно щурится, добела стискивает руки в кулаки, но как маятник отступает обратно и просто разворачивается к двери, спиной к тебе, лицом туда, где его друзья, оставившие его позади, где выход и свежий воздух, не спертый и не пропитанный сырой плесенью. Ты наконец полностью опускаешь голову и следишь только за тем, как из ручки вытекают ровные ряды слов. Робко потрескивает лампочка, повисшая на проводе, жалко скрипит недобитый стол. Ты пишешь отчёт. В конце концов, что ещё ты- — Что ты имеешь в виду? — как-то тускло, почти себе под нос спрашивает Гэвин, и ты недоуменно поднимаешь брови, все еще в бумагу. — Ты о чем? — Почему так тихо? Куда они ушли? О. Твои пальцы стискиваются, кажется, сами, и под ними жалобно шуршит бумага. — Они тебя потеряли, — ровным голосом говоришь ты, как сводку новостей; почему-то вы оба дергаетесь так, будто вас ударили наотмашь, одновременно. — Потом нашли. А потом что им было делать, вешаться? Просто вызвали полицию. Потом мама твоя приезжала — я это записал. А потом все уехали. — …куда? — осторожно, в хрупкий застывший воздух спрашивает он; замерев вполоборота, повернув голову, слушая тебя напряжённо и завороженно, и ты- Ты наносишь свой удар — наотмашь. — По домам, Гэвин. Трагедии в юности переносятся проще. Не думаю, что они о тебе забыли, если от этого тебе будет легче. Ты понижаешь голос и заканчиваешь как самый страшный секрет: — Не думаю, что они смогли бы. — Я…не понимаю? Ничего ты не понимаешь, мальчик. Совсем ничего. Тебе так жаль — а другой части тебя так хорошо и больше не пусто. Ты не помнишь, как выглядит мир, откуда он пришел. Мир снаружи. Слишком давно… Он ничего не понимает. Откуда ты знаешь его имя, и откуда ты знаешь его друзей, и откуда ты знаешь, что с ними случилось, чьи голоса ты слышал, что ты видел, как это произошло в первый, самый важный раз- Ничего он не понимает. Точнее, отказывается понимать — но ты просто будишь его память, и ты знаешь, что он не вспомнит, но…поверит. — Понимаешь, Гэвин. Мне очень жаль, правда. Раз, два, три. Ты сам прикрываешь глаза, чтобы не видеть последствия своего удара. Ты считаешь секунды. — Мне очень жаль. Но полы здесь всегда были слишком непрочными. — Но я не упал! Я же- Ты знаешь, что его глаза уже совсем не тем светятся, и ты не смотришь — просто перестаёшь сопротивляться, и застарелые безжалостные рамки с силой вжимают тебя в стол и водят твоей рукой, но сейчас ты впервые принимаешь это с благодарностью. — А я дописал отчёт. И это даже правда, — ты стараешься не отвлекаться на то, какой панической болью сквозят его глаза, слишком открытые, как бледнеет лицо, и как издевательски заливается скрипучим смехом прогнивший пол — это даже правда. Он не упал и его друзья вернулись за ним, и ты дописал отчет и ушёл домой. Это правда — триста шестьдесят четыре ночи в году. Хватает одной, чтобы все сломать. Единственное, о чем ты жалеешь теперь, помимо тугого клубка собственной боли и обиды, колючей проволокой проворачивающегося в груди — то, что ваши годовщины не совпали. Сегодня твоя, поэтому ты помнишь и понимаешь все — все, что видел за каждую ночь прошедших пятнадцати лет. Его ночь будет через полгода, и тогда он принесёт с собой запах мороза и хвои и будет с жалостью смотреть уже на тебя. Ты не сможешь отреагировать — это будет не твоя годовщина. Ты будешь думать, что какой-то подросток нарушил границы охраняемого объекта, но решишь разобраться с этим позже — когда допишешь отчет, ведь остаётся совсем немного, правда? Ты будешь как манекен, механически водящий рукой туда-сюда по столу — даже когда он выдернет листок из-под твоих рук, ты будешь таким же автоматическим, не в силах сопротивляться рамкам своего последнего действия, своей вечной одержимости, в которой ты застыл. Ты будешь раз за разом забывать, ты будешь видеть его заново каждую ночь, вы будете заново с подозрением смотреть друг на друга, ты снова в ужасе попытаешься вырваться из своих рамок, он снова наступит на шаткий пол- Только в одну ночь в году ты замечаешь, что под твоей рукой буквы проявляются только на одной половине листа — а потом натыкаются на незримую границу, и за ней бумага остаётся чистой и белой, сколько бы ты автоматически ни пытался ее исписать. Только в одну ночь в году он замечает дыру в полу и то, под каким его шея изгибается странным углом, как перегнутый листок бумаги, и озадаченно трогает пальцами торчащие осколки позвонков — дурная привычка, — и сидит на твоем столе, развернувшись к тебе, иногда пытается изрисовать столешницу, иногда плачет, упрямо пряча лицо в рукавах, иногда ломает твою ручку, или твои пальцы, иногда кидается мусором в дыру в полу, но чаще все же сидит перед тобой и взахлёб рассказывает случайные вещи, до которых тебе не должно быть никакого дела. Как он учился в школе. Кем он хотел стать. Как он починил старый мотоцикл, и как все ему завидовали. Как он обычно проводил время с семьёй. Он знает, что ты его не слышишь — ты тогда не можешь поднять глаза от бумаги, или остановить судорожные движения ручки, даже сломанная пишет, даже сломанные пальцы текут исключительно синими чернилами, — но еще он знает, что ты все вспомнишь, когда наступит твоя годовщина. Тебе безумно жаль, что вы никогда не сможете поговорить нормально, но ты делаешь все, что можешь. Раз в год твой отчет направлен совсем не начальству, и рассказывает совсем не о состоянии лаборатории и квартальных недосдачах — и он знает, куда ты его обычно прячешь и где его можно найти. Ты переворачиваешь листок, чтобы уместить больше текста — незримая граница серьезно мешает, — и задумчиво проводишь кончиком ручки по губам. Что еще написать, о чем ты еще не говорил? Он вспоминал свое детство. Может, тебе вспомнить своё? — Да врёшь ты все! Я их ждать буду. Пошел ты к черту. — Конечно. Десять минут до полуночи. Ты допишешь и пойдешь домой. Правда ведь? Ночь снова захватывает тишина, заполняет кабинет почти физически, как плотная прозрачная масса; ее разрывают только всполохи прерывистого дыхания от двери, но ты это ему простишь — ты давно привык. Он будет ждать, конечно. Это то, что он делает каждый раз. А ты? Ты пишешь отчёт. Разумеется, конечно, без сомнений, без вариантов…